- Галя? – Здесь никого больше нет, значит, женщина обращается ко мне. Следовательно, я – Галя. Хм. Га-ля. Неплохое имя. Стеклянное. Тонкое. Галя. Мне нравится, пусть будет Галя.
- Галочка, как ты себя чувствуешь? – женщина неуверенно подходит ближе, садится на край серой простыни.
Нужно что-то ответить. Но я её совсем не знаю, эту светловолосую женщину… А она вглядывается в моё лицо робко, как-то с надеждой и одновременно – со страхом.
- Галя? Слышишь меня? – осторожно берёт мою руку, несильно сжимает пальцы. От неё веет чем-то тёплым, почти родным. Странно. Я ведь вижу её в первый раз.
Между тем оба – уже настороженно, – ждут моего ответа.
- Слышу, – выходит как-то сипло, будто я разучилась говорить. – Кто вы?
Женщина отшатывается от меня, зажимая рот рукой. Мужчина садится на корточки рядом с кроватью, внимательно смотрит в глаза.
- Галя, это мы. Валя и Серёжа. Коля сейчас в реанимации. Остальные уехали в ФЭС, когда узнали, что ты пришла в себя... – ещё какие-то фразы, но я не вслушиваюсь. Я думаю.
Валя и Серёжа. Какой-то Коля. ФЭС. Незнакомые люди.
Я пытаюсь вспомнить, мучительно, до дрожи, сжимая виски: а кто вообще мои знакомые люди? Где они? И есть ли?..
Со страхом понимаю, что нет. Нет в мире никого, кого бы я знала. Только эти двое, которые сидят сейчас рядом и, видимо, что-то спрашивают. Я не слышу их голосов, вижу только, как шевелятся губы. Вопросительно поднимаю глаза на женщину.
- Нет-нет, Галь, ты не думай, всё пройдёт! Вот отоспишься, отдохнёшь – и сразу полегчает. И на работу снова, с новыми силами! Так ведь, Серёжа? – женщина растерянно оборачивается к своему спутнику, будто ища поддержки.
- Конечно. Галя, ну скажи мне, ты ведь знаешь, что случилось? Помнишь ведь, как ты в Крюково одна поехала?
Недоумённо качаю головой. Какое Крюково? Я никуда не ездила и ничего не делала в своей жизни. Ничего.
Чистый лист.
А они так упорно хотят добиться от меня каких-то несуществующих вещей…
*
Дверь тихо отворилась, и в палату зашёл пожилой хирург в голубом халате. Сидящие у кровати Антонова с Майским его даже не заметили, только Рогозина, прищурившись, подняла голову. Если её ещё можно было назвать Рогозиной…
Хирург, улыбаясь и потирая морщинистые руки, подошёл к кровати.
- Ну, как наше самочувствие, товарищ полковник? Мне кажется… – он осёкся на середине фразы, наткнувшись на отрешённый Валин взгляд. – Что-то случилось?
- Она не помнит нас, – глухо откликнулся Майский. – Она ничего не помнит.
Хирург тяжело вздохнул, и, разом посерьёзнев, положил руку на плечо Антоновой.
- Редко. Очень редко, один на миллион случается такое. Но случается… Неполная амнезия.
Молчание. И – недоверчиво, почти зло:
- И что? Она теперь никогда?.. Не вспомнит?
Слёз нет, только пустой, глубокий, густо-чёрный ужас в глазах.
- Вероятней всего, да. Здесь может помочь только сильное, яркое воспоминание, толчок к реальности, нечто необыкновенное. Только то, во что не верит медицина, – хирург развёл руками и ещё раз вздохнул. – Только чудо.
====== Ещё один – солёный, терпкий, ледяной... ======
Снова ночь. По коридорам ходят дежурные ординаторы, периодически привозят новых больных, гудят аппараты и приборы – монотонный, ввинчивающийся в уши шум.
И только для троих в целом госпитале темно и тихо.
Для Вали, которая, неловко сгорбившись, спит в кресле рядом с кроватью Рогозиной. Темно и тихо от глухого, бесслёзного, чёрного сна. Этот сон – как продолжения дня, проведённого в поисках того, что помогло бы Гале вспомнить… Её память не откликалась ни на что: ни на знакомые фотографии, ни на имена, ни на термины… Она читала даже протоколы недавних дел – ничего не помогло. И страшно, невероятно страшно смотреть, как за белой маской беспамятства проглядывают до боли узнаваемые Галины черты: она прищуривается по-прежнему, прежним жестом накидывает на плечи халат, как прежде строго звучит её голос…
Для Коли, который лежит в реанимации, так до сих пор и не придя в сознание. Темно и тихо оттого, что нет мыслей, нет реальности вокруг, нет самого себя. И даже жужжащие и моргающие огоньками приборы не могут разогнать эту темень…
Для Гали, которая смотрит в потолок широко открытыми глазами, перебирая в голове картины долгого дня. Темно и тихо, оттого что лица, мысли, события и слова будто разбиваются о непроницаемую стену вчерашнего утра, за которой – он чувствует, – прячется её жизнь, где есть Валя, Серёжа, Коля, Юля, Ваня и много-много других людей…
Темно и тихо.
Без одной минуты полночь.
Внезапно делается тяжело дышать, резко схватывает сердце. Тревожная слабость разливается по телу, и смутно, беспокойно, до панического страха хочется бежать без оглядки туда, где вот-вот случится непоправимое.
Непоправимое случается в реанимации. С каждым полночным ударом курантов Круглову стремительно становится хуже.
Днём, несколько часов назад .
Несмотря на запреты врачей, Антонова всё-таки добилась того, что Рогозину пустили в реанимацию. С замиранием сердца она присела рядом с Галей около Круглова. Это последнее, что может помочь...
Тишина. А затем:
- Кто это?
Валя бессильно отвернулась к окну, смаргивая слёзы. Судорожно сглотнула и тихо спросила:
- Ты совсем не узнаёшь его, Галя?.. Это человек, который любит тебя так, что готов умереть...
«Готов умереть» – слова кольнули ладонь холодной тяжестью пистолета, хлестнули по мыслям ослепительно яркой секундной картиной: чёрный подвал, и кто-то рядом. Кто-то. Этот мужчина. Который любит её настолько, что готов умереть…
Но ничего больше.
Тревога не проходила, на душе было муторно, тяжело. Осторожно встав с кровати, Рогозина подошла к двери, притворила и тихо вышла из палаты в коридор. Где-то за углом мягко золотилась лампа на столе дежурной, негромко тикали часы.
Несколько десятков шагов, две лестницы, стеклянные двери… Чем ближе она подходила к реанимации, тем яснее чувствовала, чем вызвано невнятное, колючее беспокойство. Кем вызвано. Тем неизвестным мужчиной, к которому днём её отвела Валя. Странно, но, несмотря на подтянутую фигуру, он вызывал ассоциацию с чем-то круглым…
Еще пара неслышных шагов, без скрипа открытая дверь, – и Рогозина снова оказалась в реанимации, в этом царстве белизны, мелькающих огоньками приборов и судорожно трепещущего пульса.
Снова присела у кровати. И, повинуясь так несвойственному ей внезапному порыву, взяла Колю за руку, с силой сжав его пальцы.
Темно.
Холодно, сыро и одновременно – безумно горячо.
Резкий вдох, и вместе с ним – осколок далёко вчера…
Рядом, вплотную, касаясь меня – твоё лицо, руки, плечи… Солоноватые дорожки на щеках, и на губах – лёгкая соль. Пустота, почти пустота, и вспыхнувшие в ней такие несбыточные, невероятные три слова: поцелуй меня, Галя. Просто поцелуй меня, Галя – шёпот, шёлковая подкладка плаща… Волосы щекочут лицо, ничего не разобрать, перед закрытыми глазами – алость век, ослепительный, решительно-страшный порыв. Только так. Но голова отказывается работать, когда дыхание сбивается, сливается с чужим дыханием, дробится и падает куда-то вниз всё, что есть вокруг…
Судорожно, до головокружения, будто полусон, и мир раздвоился: горький, горячий поцелуй, и рука, сжимающая ледяной пистолет. И рука поднимается, выше и выше, неслышно и быстро, к виску… Ребристый холод отрезвляет, вырывает из нежно-безжалостной сказки. Воздуха нет в лёгких, он кончился, но вдыхать больше нет смысла.
Раз – всего один из нас. Сильно, уже не рассчитывая – только выиграть время, – толчок в грудь. Ты падаешь, Коля… Прости. Потому что так надо.
Два – зачем ещё слова? Я же понимаю, ты не дал бы мне сделать этого. Но всё-таки я женщина, и я умею целовать. Ты вовремя попросил. Я вовремя взяла пистолет. Поэтому ты сейчас лежишь на полу и смотришь остановившимся взглядом, как я медленно нажимаю на курок. Ты уже не успеешь. Потому что в этой партии меня не обыграть.
Мне только хочется, чтобы ты знал: я давно этого ждала, только боялась себе признаться. А теперь можно. Теперь всё можно, можно даже бояться. Но недолго. Потому что…
Три – секунда и умри.
Пронзительно взвизгнул аппарат, вспыхнул монитор, ладонь обожглась о горящую щёку, и тёмным потоком обрушился, ворвался в мысли полуслепой поток воспоминаний.
Но жизнь разбита на мгновенья, у каждого из них – свой смысл. И то мгновенье, которое называется «сейчас», из всех сорока лет этой помгновенной жизни вырвало всего одно – полукриком, полувзглядом, с надрывным страхом:
- Коля! Коля, очнись!
В темноте гаснут огни приборов. Перестаёт светиться монитор. Затихает жужжащий кардиостимулятор.
Потому что всё это ненужно и неважно, когда есть две пары сияющих глаз и ещё один солёный, терпкий, обжигающий поцелуй ледяными губами.
====== Мы вместе. ======
Ночь была сумбурной, торопливой, какой-то ненастоящей. Память, боль, беспокойство, мысли и чувства – всё вернулось разом, нахлынуло, накрыло… Отчаянно хотелось домой, прочь от этих страшных дней. Единственное, что удерживало в госпитале (увещевания врачей, стационарное лечение и прочая ерунда – не в счёт) – страх за Круглова. Слава Богу, он пришёл в себя, доктора делают всё необходимое, угроза для жизни миновала… И всё равно почти каждый час Рогозина навещала отдельную крошечную палату в конце коридора.
Часов в десять утра в госпитале буквально открылся филиал ФЭС – не хватало только Холодова и Амелиной, занятых очередной сверхсрочной работой. Даже в палату все втиснулись с трудом. Галя для порядка попыталась отчитать своих подчинённых за самовольный уход со службы, но под конец смеялась уже вместе с ними… Все вместе разрезали огромный осенний арбуз и хохотали, глядя как Майский проносит мимо бдительных медсестёр огромный кусок для Круглова… В итоге кровать, пол и даже стены были забрызганы алым соком в крупинках сахара… Ушли ребята во втором часу, но минут через двадцать уже начали по очереди названивать Рогозиной. Когда на дисплее в четвёртый раз высветился номер Ивана, она набрала Майского и сказала, что ложится спать и отключает телефон. Засунув мобильник под подушку, Галя вышла из пропахшей арбузом палаты и уже в который раз направилась к знакомой двери угловой палаты…
Через неделю Круглова наконец выписали, порекомендовав постельный режим ещё хотя бы на несколько дней. Пожилой хирург давал последние наставления, прощались с ним ставшие друзьями соседи по палате…
Майский с Рогозиной ждали его на крыльце госпиталя.
- Галь, я вот тут подумал… Ему ж постельный режим велели соблюдать. Он ведь не будет, я знаю. Завтра же прилетит на работу. Может, к нему сиделку вызвать? На пару дней? Как думаешь?..
- Я думаю, не надо, – чуть улыбаясь, ответила Рогозина. – Обойдётся и без сиделок. Просто сейчас мы поедем ко мне. На Ленинградку.
Майский серьёзно кивнул. А потом, помедлив, тихо спросил:
- Галя… Скажи, а что у вас там такое произошло в Крюково? Зачем ты всё-таки туда ломанулась?
Рогозина не успела ответить – в дверях показался Круглов, на ходу расстёгивающий пальто.
- И не думай даже! На этот раз я не замёрзну!
Она отвернулась, забираясь машину.
Майский вёл, Круглова посадили сзади, рядом с Тихоновым. Рогозина села на переднее сиденье и, изредка поглядывая в зеркало, всякий раз встречала там взгляд Круглова...
- Эй, Серёга, ты забыл, где я живу? – майор хлопнул Майского по плечу, указывая на дорогу. – Или мы сначала Галю завезём?
Майский усмехнулся и ответил деланно строгим голосом:
- Куда начальство велело тебя доставить, туда и еду.
Тихонов прыснул в кулак, Круглов непонимающе уставился на Рогозину, а она, не отрываясь, смотрела в окно.
- Галя?..
- Врачи сказали, тебе нужен уход. Вот и будет тебе уход, – спокойный и бесстрастный голос. Как будто и не было ничего…
Наконец фэсовская машина, сигналя, отъехала от подъезда. Тихонов ещё что-то пытался выкрикнуть сквозь заднее стекло… Фары исчезли за пеленой редкого осеннего снегопада.
Они стояли у дверей одни, в снежно-стеклянном мире, вырванном ценой друг друга у самой смерти. Было тихо и бело, лёгкое небо сгущалось светло-сиреневыми сумерками вокруг серебряных фонарей… В этой предзимней, замершей тишине они просто стояли, смотря на снег. Просто стояли. Просто жили. Просто были рядом.
*
В замке щёлкнул ключ, дверь отворилась, и оба вошли в прихожую. Квартира пустовала уже несколько дней, выстыла, от этого было холодно – почти как на улице. Коля снял пальто и накинул его на Галины плечи. Он не видел, но знал, что сейчас она улыбается.
И медленно, тихо и бережно привлёк её к себе…
*
- Чаю хочешь?
- С удовольствием! И с ватрушками, желательно!
- Вам ещё и ватрушки, майор Круглов? Не слишком ли?..
- А вы мне обещали надлежащий уход, полковник Рогозина! Я больной, и моим капризам нужно потакать!
В кухне вспыхнул ровный тёплый свет, уютно зашкворчал чайник, звякнули тарелки… Внезапно по квартире резонансом прошёлся звон осколков. И – мгновенная тишина.
- Что случилось? Галя?
Она стояла около стола, невидящим взглядом смотря на белый тетрадный листок.
- Что это?
Круглов нагнулся над столешницей и прочёл в подрагивающем свете бра:
«Ты думала, что мы одни? Ты думала, вы оба так просто уйдёте? Ты, твой отец, твой майор? Нет, полковник Рогозина, ты ошибалась. Лис всё знает. Лис знает, что сейчас, когда ты читаешь это, твой майор где-то рядом. Ну так знай и ты: тут побывали мои ребята. И невзначай разили по полу один интересный, быстро испаряющийся состав. Вы же ничего не заметили, правда? Ни вкуса. Ни цвета. Ни запаха. Достаточно вдыхать его в течение минуты – и токсины попадут в кровь. Минута уже прошла, не думаешь? Посмотри на подоконник. Видишь ампулу? Это противоядие. Одна доза. Жить вам осталось десять часов, за это время другой антидот не найти и не изготовить. Так что всё-таки придётся выбирать! Уж кому-кому, а тебе, полковник, нужно бы знать, что такое выбор. Считай это моим прощальным приветом. Лис.»
Ты или я
Мы вместе
- Ты уверен, Коля?
- А ты сомневаешься в моём выборе?
Галя улыбалась, дёргая шпингалет на оконной раме. Улыбалась, обернувшись к Круглову, стоявшему в глубине кухни. Улыбалась…
Но взгляд был тяжёлый, горький. Всё-таки не так-то легко уходить, даже вместе.
Наконец окно распахнулась, в кухню ворвался свежий, морозный поток первых снежинок. Запахло зимой, чёрным мокрым асфальтом…
- Да? – она в последний раз оглянулась на Колю, осторожно беря из его рук крохотную ампулу. И прочитала в его глазах ответ. Да.
А через мгновенье стекляшка с антидотом уже летела вниз, смешиваясь с пушистым снегом... Откуда-то издалека, словно из другого, живого мира до них донёсся тихий стеклянный звон.
- Вот и всё. Коля, пойдём спать. Я так устала…
- Пойдём, Галь. Пойдём.
*
Широкая кровать, мягкий, тёплый, небрежно наброшенный плед. Ласковый свет оранжевого торшера. Чернильные сумерки за окном.
Рогозина, облокотившись на подушку, дочитывала Конан Дойля. Любимая с детства книга, да и профессии соответствует… Круглов сидел рядом и просто смотрел на неё. Смотрел и не мог насмотреться, понимая, что уже никогда не успеет. Не сможет больше никогда вот так открыто заглянуть в эти густо-серые глаза, вдохнуть горьковатый, слабый, такой знакомый запах духов, почувствовать её дыхание совсем рядом… Это было невероятное, дикое ощущение – знать, что завтра их больше не будет. Не будет, и всё. Останется снег, останутся осень и Москва, останется ФЭС. Всё так же будут совершаться и раскрываться преступления. Всё также будут жить люди. А их осень остановится под пожелтевшие от времени страницы Конан Дойля.
Но страшно не было. Было как-то тихо на душе, почти спокойно.