– Верно. Таких половина. А вторая половина – богатая шантрапа, которая пролетела не дневное, не успела, опоздала, слишком поздно передумала. Эти за ценой не постоят.
– И это верно. Я тебя понял, Федор Иваныч, – сказал Панин. – Тесты у меня дома на компе. Могу переслать через облако, можем сейчас заехать, скину тебе на флешку. У тебя есть с собой?
– Флешка и презер всегда со мной. Это две вещи, без которых не проживешь. Сколько я буду тебе должен?
– За что? – не понял он.
– За тесты для менеджеров.
– Ты сдурел, Шаляпин, – Панин покачал головой. – Я буду брать со своего товарища! За кого ты меня принимаешь?
– За разумного человека, живущего в мире рыночной экономики.
– Я живу в этом мире, но одно дело спустить шкуру с богатых родителей, которые хотят спасти дебила сына от армии. А другое – наживаться за счет такого же собрата по несчастью.
– На этот счет есть разные мнения, – возразил Куценко. – В прошлом году на приемке были дифуры, помнишь?
– Помню. Вера Сергеевна вилась около меня, ей нужно было протащить куда-то дочку материной подруги, она никак не могла выйти с ними на контакт.
– А я вышел. И за тесты для юрфака Вова Блядин взял с меня сто евро.
Фамилию доцента Владимира Анатольевича Ляндина неприлично переиначили еще в студенческие времена.
Тому были причины.
– Да уж, – Панин вздохнул. – Всегда знал, что дифуры – кафедра говённая, Ильин ее лицо, но не думал, что Блядин до такой степени бляден и жаден.
– Да ерунда, Димка, – Куценко отмахнулся рукой, свободной от руля. – Между нами, девочками, я с той сотни три тысячи поднял.
Помолчав, доцент аккуратно обогнал троллейбус, занявший половину дороги.
– Или даже больше, не помню. В общем, все люди и каждый хочет любить, и солдат и матрос. Так что…
– Федя, про деньги не будем, – отрезал Панин. – Сейчас я тебе помог, завтра ты мне. Так и живем.
– Хорошо, Дима. Решили, сейчас едем к тебе и я твой должник.
– Да ладно тебе, Федя! «Должник – не должник».
– Нет, Дима, я не такой. Ты помнишь еще один анекдот?
– Какой?
– Про то, как отправили пацана в первый раз в первый класс.
– Не помню, Шаляпин, освежи.
– В общем, он ушел в школу. Родители и всякие там бабки-дедки решили устроить торжество. Накрыли стол, поставили торт, сидят, ждут. И вот открывается дверь, заходит первоклассник и говорит…
Перебивая, в кармане Куценкинской рубашки зазвонил телефон.
– Да, – сказал доцент, выловив его и поднеся к уху, немного помолчал, слушая невнятный бубнеж. – Понял, все понял… Все понял, все… Слушай меня… Пусть ничего не делает. Ничего вообще. Сейчас не могу, перезвоню через два часа.
– Кто там? – машинально спросил Панин. – Гагатька?
– Мудакито, – Куценко снисходительно поморщился. – Девчонка, которую репетировал, сегодня получила тройбан, не хватает баллов, он вспомнил про апелляционную комиссию. Хватился, когда поезд ушел.
– Самурай хороший человек, – возразил он. – Это тебе не Вова Блядин.
– А кто спорит? Блядину я бы сказал: «Поздно, Маша, пить боржом» – и повесил трубку. А Самураю…
Сзади кто-то загудел.
–…Не бывает неразрешимых проблем, бывает мало денег…
Их обогнал справа высокий джип с тонированными стеклами.
–…Но и это в принципе разрешимо.
– Шаляпин, ты у нас просто магистр масонской ложи!
– Хочешь жить – умей вертеться, – коротко ответил Куценко.
Дорога пролетела через туннель и пошла под уклон.
– Я не для того столько лет учился – сначала как студент, потом как аспирант – защищал диссертацию, писал статьи и разработки, чтобы потом честно пидараситься на доцентскую зарплату, которая меньше, чем у подавальщицы из «МакДональдса».
– Совершенно согласен, Федор Иваныч.
– Если наша – мать ее – родина лишила нас нормальных условий жизни, мы создадим их самостоятельно.
– Тысячу раз верно.
– Моисеевы заповеди за всю историю человечества выполнял разве что сам Моисей. Да и то лишь потому, что был не только косноязык, но, сдается мне, страдал и другими физическими неполноценностями.
– Ну ты философ!
– Что есть, то есть. А о порядочности громче всех звиздит тот, кто уже нахапал пару миллиардов.
– Точно, – Панин кивнул. – Вот про то самое, мать его ети, разумное и вечное кто сказал, помнишь?
– Если честно, нет. Я в школе литературу не учил и вообще читал мало.
– Некрасов. А кто он был?
– Поэт.
– Ясно, что поэт. А по жизни?
– Не знаю, – Куценко пожал плечами. – Барином, должно быть.
– Некрасов был карточным шулером. Первым картежником России. Игрой зарабатывал на жизнь и даже содержал журнал.
– И что, думаешь, он жульничал?
– А что – думаешь, нет? Ты когда-нибудь играл в карты?
– Нет, не играл. Я в жизни терпеть не могу трех вещей: шахмат, карт и пьяных женщин.
– Я тоже мало играл. Но знаю, что честной игрой не заработаешь. Пушкин играл честно и после смерти оставил сто пятьдесят тысяч долга.
– Значит, мы и дальше будем жить нечестно, – подытожил Куценко.
– Будем жить, Шаляпин! – Панин стукнул кулаком по колену.
– Будем, Адмирал.
Куценко выглянул в боковое зеркальце.
– А если серьезно, Викентьич, не забывай, что я нынче председатель апелляционки, так что если что-то надо – сделаю, как надо.
– Спасибо, Федя, – ответил он. – Пока вроде не надо, у меня все были умненькие, номера ответов не перепутали и устные сдали приемлемо. Но если что – учту.
Впереди показался низинный микрорайон Сипайлово, намытый на песке вдоль излучины черной реки, огибающей город.
– Викентьич, ты где конкретно живешь? – спросил Куценко, сбавляя скорость и принимая правее.
– Как спустишься, сворачивай на Гагарина, потом на Королева, это за «Простором», знаешь?
– Знаю. Я как раз на Королева еду, дом девять дробь два.
– Ну и отлично. По Королева до конца, последний дом справа, у реки. Стоит на Набережной, числится по Королева. Первый подъезд.
– Какой этаж? – усмехнулся Куценко.
– Девятый, последний, – он усмехнулся в ответ.
Рабочий день закончился и это было хорошо.
2
Панин долго стоял под душем, фальшиво напевая «Девочку Надю», которая развлекала на телефоне.
После душной ванной комнаты квартира показалась прохладной.
Длинный банный халат – махровый, выделанный под бархат – выглядел барским и выражал Панинскую внутреннюю суть.
К тому же он имел богатый серо-синий цвет и в зеркале Панин напоминал себе эксклюзивного кота породы «британский голубой».
Затянув мягкий пояс, он прошел на кухню, чтобы освежиться порцией крепкого кофе.
Такие часы уединения приходили наградой за суету.
Квартира, приемлемая для одинокой жизни, досталась ему после развода родителей, когда мать переехала к новому мужу, а отец удачно разменял прежнюю большую в центре.
Здесь Панина никто не знал, с соседями он не общался.
Приезжая домой из университета, он делал необходимые звонки и, как правило, отключал телефон.
Такой подход позволял насладиться жизнью.
Никто не мешал делать что угодно и сколь угодно долго: сидеть за столом, просматривать научные статьи, писать методички по предмету, шариться в Интернете или что-нибудь читать.
Книги составляли одну из ценностей жизни, но старые Панин перечитал по много раз, а новых не любил.
И потому в последнее время он проводил вечера у телевизора за просмотром фильмов, которые скачивал на киносайтах.
Телевидения как такового Панин не смотрел: навязчивое вещание представлялось агрессивным вторжением в личное пространство.
Этот вечер предстояло провести именно так: посмотреть что-нибудь не очень грустное, но и не очень веселое, спокойное и примиряющее с жизнью – желательно, не российское, уводящее от насущных проблем.
Вода нагревалась медленно, чайник слегка заворчал, когда из передней донесся сигнал домофона.
Открывать Панин не собирался.
Он не открывал никому, приходящему без предварительного звонка.
Но сейчас сообразил, что это мог быть Шаляпин, который получил свое на Королева 9/2 и решил заглянуть еще раз, поговорить о приемных делах.
В доме намеревались поставить подъездные домофоны – и уже начислили за это в квитанциях – но пока двери стояли открытыми и коллега мог подняться без проблем.
Быстро, пока не погас экран, Панин скользнул в переднюю.
Голубовато-серое окошко внутреннего блока еще мерцало.
Донельзя искаженная дешевой камерой, там стояла незнакомая девушка с пластиковым пакетом.
С виду она напоминала недорогую проститутку, пришедшую по вызову и перепутавшую номер квартиры.
Стоило идти обратно на кухню, чтобы девка постояла перед закрытой дверью, осознала ошибку и пошла по адресу.
Но Панин снял трубку и сказал не очень приветливо:
– Кто там? В акциях не участвую, в услугах не нуждаюсь, Евангелиями не интересуюсь.
– Дмитрий Викторович, откройте пожалуйста, – раздалось в наушнике.
Голос показался смутно знакомым.
– Викентьевич, – невольно поправил он. – По какому вопросу?
– Пустите, пожалуйста! Мне неудобно отсюда разговаривать, я вас не вижу.
Немного помедлив, Панин отпер.
В тусклом коридорном свете по ту сторону порога стояла абитуриентка Коровкина – в том же светлом платье и в тех же антрацитовых колготках и раскрашенная, как испанская шлюха.
– Ой… – она поднесла к щекам ладони. – Это вы, оказывается!
– А это – вы, «два наверху», – он усмехнулся. – Чем обязан?
– Так пройти к вам можно, Дмитрий Викторович?
– Викентьевич, я вам сказал. Проходите, раз уж явились.
– Ви-кенть… евич? – по слогам проговорила девушка, шагнув в переднюю. – Разве есть такое имя?
– Как видите, – ответил он и запер дверь.
– А я думала, она типа пошутила, когда вас так назвала.
– Кто – «она»? И, кстати, как вы меня нашли?
– Так я же говорю – секретарша ваша с кафедры. Ну, которая распоряжается вступительными экзаменами.
Панин вздохнул, подумав, что стеклянная баррикада непреодолима: для него экзамены были «приемными», для девчонки – «вступительными», и в этом заключалась суть.
К кому обратилась неудачливая абитуриентка Коровкина, гадать не приходилось.
– Галина Сергеевна лаборантка, а не секретарша. И она вовсе не моя. Я не министр, не ректор, не декан и даже не заведующий кафедрой.
– Ну не знаю, она не назвалась… Такая толстая, старая.
– Никакая она не толстая, – возразил Панин. – И уж вовсе не старая.
– Вы с ней… типа дружите, да? – продолжала гостья.
– Дружим, – признался он, ввязываясь в глупый разговор. – А почему вы догадались?
– Нипочему. Просто она… Говорит, вы из всех самый добрый и самый справедливый. Хотя я это и сама поняла.
Оглянувшись вокруг, она поставила свой пакет на пол около пуфика.
– Вы ведь не хотели меня заваливать, это старый мухомор меня выгнал…
– Так вы пришли, чтобы сообщить мне, что я самый добрый и справедливый? – насмешливо спросил Панин.
– Ну… – девушка взглянула в упор.
Глаза ее – которых на экзамене он не рассмотрел – были очень большими, серыми с темными крапинками вокруг зрачков.
– Ну не только для этого. Я с вами поговорить хочу. Вы меня пустите?
– Но я же вас сразу не прогнал. Значит, пущу. Давайте, проходите в гостиную.
Девушка нагнулась, чтобы расстегнуть босоножки на невероятно высоких каблуках, которых он до сих пор не замечал.
Затылок ее оказался тонким.
Бедра слегка расширялись, хотя в таком возрасте вчерашние школьницы оставались узкими, как мальчишки.
Отметив это, Панин вспомнил рассуждения многоопытного Горюхина.
Тот говорил, что мнение о развратности города и целомудрии деревни – миф, не имеющий оснований.
По словам Игоря Станиславовича, в городе ранняя половая жизнь является уделом единиц, а у деревенских все обстоит наоборот.
Причина заключалась в том, что городским доступна лишь интернетская порнография – и то если удастся взломать родительский контроль. А в деревне на глазах у всех совокупляются кошки, собаки, куры и утки, овцы, козы, коровы и даже лошади.
Поэтому деревенский житель занимается тем же самым, едва начав соображать, что к чему. При этом, из-за малочисленности социума, сор из избы не выносится.
Горюхин утверждал, что в деревенских семьях царит инцест между братьями и сестрами – причем ради сохранения девственности, неестественным путем.
Знатоку, конечно, стоило верить с фильтром, хотя подобные убеждения не могли возникнуть на пустом месте.
Но нехорошие подробности Панина не касались.
Он просто посмотрел на девушку и отметил, что у нее – миниатюрная, но почти взрослая фигура.
Когда Коровкинское колено в черном эластике высунулось из-под платья, Панин сообразил, что ожидал увидеть Шаляпина и встретил ее в халате на голое тело.
Это могло быть понято неверно.
– Проходите, проходите, – повторил он. – Присаживайтесь пока на диван, я переоденусь в цивильное.
Девушка выпрямилась.
Без каблуков она оказалась совсем маленькой.
– Тапочки там, в углу, – добавил Панин, стоя на пороге спальни. – И вообще могли не разуваться, у меня полы давно не мыты.
– Ничего, я привыкла босиком, – ответила Коровкина. – А пол у вас стерильный, не то что в деревне.
Плотно закрыв дверь, Панин повесил халат на крючок, не спеша натянул домашнюю одежду – клетчатую рубашку и джинсы.
Застегиваясь, он подумал, что в соседней комнате сидит гостья, размалеванная как девочка по вызову, и ситуация кому угодно показалась бы двусмысленной.
Но девчонка была такой маленькой несуразной, что вожделеть ее мог только какой-нибудь Горюхин.
Панин по отношению к ней ощущал лишь сочувствие.
И еще – досаду оттого, что не смог переломить Ильина и поставить ей тройку.
В гостиной стоял зной летнего дня: отправившись мыться, он не успел проветрить и включить кондиционер.
Пройдя к окну, Панин распахнул балконную дверь.
Воздух, рванувшийся оттуда, был еще более горячим, во дворе перекладывали асфальт и в комнате запахло гудроном.
Он опустился в кресло, стоящее перед письменным столом в углу.
Начало лета было заполнено изнурительным репетиторством и вступительными махинациями, середина – приемными экзаменами, которые изнуряли еще больше, потому что сами по себе уже не приносили денег. Каждый лишний день томил мыслями об отпуске.
Поездка домой на Куценкинской машине расслабила, прохладный душ расслабил еще больше. Сейчас хотелось выпить две рюмки водки с горсткой черных маслин, лечь на диван, запустить какой-нибудь корейский фильм и не думать ни о чем.
Приход чертовой Коровкиной нарушал планы, отсрочивал вечернюю сиесту.
Просунувшись между столом и стеной, Панин вслепую щелкнул выключателем пилота, нажал кнопку на системном блоке, желая показать внезапной посетительнице, что он занят и не намерен рассиживаться за разговорами.
Потом повернулся вместе с креслом и пропел:
– «Девочка Надя, чего тебе надо?
Ничего не надо, кроме шоколада!»
– Я не Надя, – возразила Коровкина. – Я вообще-то Настя.
– «Шоколад не дорог,
Стоит рубль сорок.
Если денег нету –
Подойдут конфеты…»
– Про конфеты спасибо, что напомнили.
Сверкнув черными коленками, она поднялась, вышла в переднюю, пошуршала в пакете и вернулась с коробкой довольно дорогих шоколадных конфет.
– Вот. Это вам.
– Зачем? – пробормотал Панин. – Зачем тратились, вообще-то Настя?
– Затем. Я хоть и деревенская, но понимаю, что с пустыми руками в дом не приходят. Держите. Это вам.
– За какие такие заслуги? – уточнил он, приняв коробку. – Я же вам ничего хорошего не сделал.