– Я давно заметила, медработники ведут себя как какие-то генералиссимусы, просто обожают командовать беспомощными больными, как своими солдатами.
– Давай, переворачивайся на живот, больная, пока я тут буду готовить.
Танька ушла кипятить шприц.
– Кого я сейчас видела, не поверишь! – прокричала она из кухни.
«Господи, да кого же? Неужели Принца? Да она ведь не знает…»
– Вовчика нашего, Скорого.
«Час от часу не легче!»
– Что, ему в тюрьму захотелось?
– Сначала его ещё поймать надо.
– Вот мы с тобой уже знаем, что здесь он, увидит кто-то из прихихешек, сдадут тут же.
– Да что он, дурак, что ли? Тогда убежал, и сейчас убежит.
Медсестра в готовности номер один со шприцем наголо.
– Больная, готова? – виртуозно фонтанчик лекарства из острия.
Аня обреченно откинула одеяло.
– Все медики – садисты.
– Ещё какие! Как засадят, засадят…
– Ой-ёй-ёй! Я бы никогда не смогла – взять и проткнуть живого человека иголкой.
– Ага, ждала бы, пока помрёт?
– И циники, – готовая заплакать по-настоящему, причитала Аня. – Вижу я, с каким удовольствием ты это делаешь – мучаешь меня. Потом нужен будет курс лечения попы после этих уколов. Чтобы она не отвалилась.
– До свадьбы заживёт твоя попа.
– До твоей, может быть. Но не до моей.
– Это ещё почему?
– Да зачем это нужно, вообще, только чтобы быть, как все? А потом мучиться?
– Ещё чё придумаешь? Свадьбы отменить, значит? Да? Ну тогда и тебя бы не было!
– Ну, не было бы, подумаешь. Никто бы и не заметил. Да мама всегда говорит: «Я тебя не хотела! Отец уговорил». Никто бы сейчас не болел, чушь не городил бы.
– Сама ведь понимаешь…
– Ай, да почитай Мопассана, всё он давно сказал: когда им надо завоевать, они способны на всё – такую золотую пыль в глаза пустят и в стихах, и в чём угодно. Как только добьются или женятся, того хуже, всё! Что дальше? А дальше неинтересно. Скучно, господа. Начинают себя развлекать: изменами, или игрой, или пьянством. А женщины должны всё это терпеть. Страдать и терпеть.
– Мопассан твой – дурак какой-то малахольный, что всех по себе равнять?
– Да, он плохо кончил, вообще-то… Но писал он правду. Реализм это называется.
– Правда разная бывает, – Таня была непревзойдённым мастером «последнего слова».
Аня попыталась перевернуться на спину, но снова запричитала от боли.
– Там одни шишки у меня. Нет, всё, это был последний раз, я больше не выдержу.
– Думаешь, почему я терплю это балаканье? У трусов это защита такая – несут чушь, сами себя отвлекают. «Не выдержу»! Что, в больницу лучше?
Аня замолчала, растирая уколотое место.
– Вот правильно, массируй, давай.
– Тань, ну ты же понимаешь, действительно, чушь я несу. Что бы я без тебя делала? Я тебе так благодарна.
– Ладно, ладно, не задобришь, всё равно завтра приду, – засияла зубами Танька. – Да и мне что за выгода, что ты хворая – у кого списывать-то по русскому, по английскому, а? Ой, а вдруг он вернулся, чтобы отомстить классной?
Танька собрала весь свой инвентарь и направилась в ванную.
– Вовчик-то? Да больно ему надо. Он тогда повеселился на всю катушку, она и так не забудет до конца дней своих. Как она хотела выгнать его из класса, помнишь?
По накалу тот диалог учителя и ученика был столь патетичен (стараниями ученика) и развязка гротескно-драматична, что всё это просилось на бумагу. Ане как раз поручили соорудить тогда очередную стенгазету. Она и запечатлела это событие школьной жизни, как могла. В стенгазету, правда, помещать не стала. Во избежание.
Пирамидой по нафталину
Действующие лица:
Вова Скорин, по кличке Скорый, известный в школе хулиган и второгодник: невысокий, по-спортивному ловкий, мускулистый, лицо разухабистое, весёлое, вихры нечёсаные, торчащие, прокуренный басок, руки по-взрослому крупные, сильные, с желтоватыми от табака пальцами.
Историчка, классный руководитель: Жердь искусственная с указкой.
Ученики 7-го класса.
Кабинет истории в школе.
Вова: А почему я должен выходить из класса?
Классная: Потому что это Я тебе говорю: выйди вон!
Вова: А кто это – я?
Классная: Я – ваш учитель.
Вова: Вы – учитель? Правда, что ли, не врёте? (Глумливо смеётся.) Да вы хоть знаете, кто такой учитель? Это не тот, который ходит с указкой и вбивает в головы какие-то даты.
Классная: Ах ты!.. Бандит! Ты будешь меня здесь учить! (Замахивается на ученика указкой, он увёртывается, вскакивает на парту, учитель пытается его достать, тот прыгает с парты на парту. Класс смеётся.)
Вова: Учитель открывает новое и заражает им, как болезнью, да. Ученики жить не могут без нового, оно у них везде застревает – в мозгах, в почках, а старому говорят – да пошло оно… На уроки, как на праздник. А на ваши уроки нужны подушки – забесплатно. Всё равно все дрыхнут, но не удобно, жёстко на парте. И ни у кого ни в каком месте ничё не застревает. (Ученик перестал прыгать по партам, остановившись на одной из них, принял горделивую позу монумента – довольный собой.)
Классная: (кричит) Замолчи, негодяй! (Судорожно машет указкой, будто хочет прихлопнуть муху.)
(Ученик, совершив акробатический прыжок, перемещается с парты на вершину стенного стеллажа, оттолкнувшись от его полки. Располагается там в позе фавна на послеполуденном отдыхе – лёжа на боку, подперев голову рукой.)
Вова: (хохочет). Учитель! Да таких учителей за шкирку и на солнышко – проветрить от нафталина. Я бы прямо лично на верёвочку и развесил, дышать-то нечем (жестикулируя свободной рукой, показывая, как бы он развесил).
Классная: (перестаёт махать указкой). Я сейчас милицию вызову.
Вова: Валяйте! Только пусть они со своими подушками придут – предупредите. Обязательно. Мне тут подушечку надо. Без неё пусть не приходят, скажите – Я не велел. А кто я такой? Ну спросите, спросите! Я – ученик великого учителя, который без милиции не справляется со своими учениками.
(Учитель складывает указку и покидает класс на прямых ногах. Вовчик спрыгивает вниз и быстро организует перестановку мебели. Все парты сдвигаются в середину класса, потом ставятся друг на друга в пропорции пирамиды – широкое основание, к верху уже, наверху стол учителя. Вовчик вскарабкивается к вершине и куда-то там втыкает ритуальную указку вместо шпиля. «Пирамида Вовчика. 8 «В», ХХ век».)
И это не конец. После представления классная добилась решения педсовета о помещении означенного учащегося в спецшколу для избранных – трудновоспитуемых. Учащийся не стал дожидаться исполнения решения и смылся в неизвестном направлении из города. Спросить было не с кого: отца у него, говорят, отродясь не было, а мать вроде была, но вроде её давно уже никто не видел. Вслед за Вовой Скорым были подчищены ещё кое-какие его приятели, и стало в классе прилично и безопасно.
С тех пор, между прочим, классная никого больше из класса не выгоняла.
«Ах, так вот ещё откуда у неё такая неприкрытая "приязнь" ко мне. Только дошло. От её незрячих глаз не укрылось то, что главный бандит и бузотёр питал к хорошистке, близкой к отличнице, какие-то свои бандитские чувства». Для хорошистки в том не было ничего, кроме – чего ради? Но во время возведения пирамиды она веселилась от души, если честно – восхищалась остроумием и дерзостью. Двоечник не боялся искусственной ни капельки! Выступление его казалось блестящим, а главное, справедливым. И больше ни у кого не хватило бы духу такое провернуть.
И не так уж хулиган докучал своими «чувствами», и вовсе не стремился демонстрировать их при всём народе. Классной могли настучать прихихешки. Один-два эпизода всё же были.
На перемене как-то Аня просто шла по коридору, а у окна стоял Вовка с каким-то верзилой из старшего класса. И этот конченый двоечник, завидев её, стал чего-то говорить своему приятелю, пялясь в упор на Аню. Рожа у него при этом была счастливо-наглая такая, горделивая даже, будто он хвастался каким-то удачным овощем, который сам вырастил на грядке, и кореш его тоже посмотрел на Аню – внимательно, и одобряюще так окинул взглядом с ног до головы: ничё так овощ, годный!
Аня под взглядами этих двух, не мальчишек-одноклашек, а… мужчин – их взгляды прощупали её всю и оставили без одежды – стала цвета своих сапожек с загнутыми носами, чувствуя какое-то преступное возбуждение и слабость в ногах. С большим трудом превозмогая эту слабость – только бы поскорее скрыться от этих… – ринулась в конец коридора, укрывшись в туалете.
Непонятно, как она сподобилась добежать до него, потому что и в нём продолжалась эта престранная стыдоба, отдающая сладостью, хоть убей! Зеркало над раковиной убеждало в том, что действительно можно покраснеть если уж не «до корней волос», как пишут в романах (кто-нибудь, вообще, видел корни волос?) – то до их начала на лбу и висках. Лицо краснеет вместе со лбом, факт. А глаза при этом… а глаза блестят.
Из убежища довольно быстро выгнало застойное туалетное амбре. Но уже невозможно было зачеркнуть или отмахнуться от того нового, что только что свалилось вдруг откуда-то из неведомой ей взрослой жизни – удовольствие от знания того, что… ею любуются, а они любовались, гады! И что она нравится. Что она нравится, как… да ну, какая там женщина, как девушка. И что такое состояние даёт наслаждение. И, возможно, для многих это становится целью или проклятьем всей жизни – охотиться за этим наслаждением.
Вернувшись в нормальное, девочкино, состояние, она, конечно, провела среди себя воспитательную беседу: что это чёрте что и с боку бантик – ведь он-то ей не только не нравится, но вообще. Да он же… Курит, пьёт, шляется всюду со своей шайкой-лейкой, с которой они, может, и воруют. И дела ей нет до того, какая у него там неблагополучная семья. Такому она не очень-то и нужна. Живёт сам по себе, что хочет, то и творит. Ну, спортом, правда, занимается, но кому от этого легче?
Но вскоре после того произошло нечто, какие там двоечники! Аня увидела фильм «Гамлет».
Танька вернулась с вымытыми инструментами, сложила их аккуратно в железный «сундучок инквизитора» и присела отдохнуть на свой законный табурет у постели больной.
– – Но вот чего не понять – не берегут они свои головы, эти сорвиголовы, совсем, – в раздумье проговорила Аня. – И чего припёрся?
– Да ты о нём не волновайсь. Ничто с ним не будет. Может, он и сорви-, но и вари-голова тоже. Ты давай, о себе. Чтобы завтра встала и бегала!
Аня разулыбалась, приподнялась на локтях и попробовала сесть. Улыбка тут же превратилась в гримасу боли.
– Я б с удовольствием. Знаешь, как я не хочу больше болеть! Никто ведь так в классе больше не болеет. Я, знаешь что? Я запишусь в бассейн! Буду закаляться. Давай запишемся?
– Давай! Если тебя возьмут.
– Ой, ну ты, как моя мама. У неё только: туда тебя не пустят, туда не возьмут.
– Справка же нужна.
– Ну и что!!! Справка или жизнь?!
Позор принца
Болезни хороши тем, что заканчиваются. Выкарабкиваешься, как из вороха каких-то душных старых тряпок на свет божий, будто бы даже обновлённый. Вместе с радостью выздоровления ещё и… осторожность. Ты будто гость – не забыли ли меня здесь? Огорчать никого не хочется. Танька всерьёз вжилась в роль сестры милосердия и вызвалась сопровождать не совсем окрепшую Аню до школы.
– К бисам! Тебя ж держать надо, чтоб ветром не унесло.
– Не унесёт. Портфель тяжёлый. О! Смотри-ка, ёлочка, как по заказу.
Посреди той самой снеговой пустыни, которую видно из школьного окна, стояла ёлка. Довольного чахлого вида, и игрушки так себе, картонные рыбы да бабочки, но всё же. С ней уже повеселее.
– Все каникулы тут. Серёга притащил из дому – они, представь, выбрасывают ёлку сразу, как новогодняя ночь пройдёт, берут и выкидывают вместе с мусором, – объясняет Таня. – Про тебя спрашивал Серёга, когда выйдешь.
– Какой Серёга?
– Нет, ты чё, совсем уже? Может, вообще никого уже не помнишь, кто в твоём классе?
– А-а, Шалагин, что ли?
– А-а, что ли! – передразнила Танька. – Человек влюблён в неё с пятого класса, а она…
– Что-о? Вот придумывать! С чего это ты взяла?
– У меня глаза есть.
– У меня тоже есть.
– Только смотрят не туда.
«Это точно. Глаза мои смотрят кино. Всю дорогу».
Как всегда после долгого перерыва вестибюль школы показался незнакомым. Бледнее стал, что ли? Мельче? «Он болел вместе со мной? Или я стала больше?»
– По физике выручал. Звонить в скорую тогда – он побежал, – гнула своё Танька. – Из учительской вызвал.
– Не знаю. Ни разу он даже и не заговорил со мной.
– Заговоришь с тобой. Я тебе не зря тогда сказала – вид у тебя такой.
– Какой?
– Какой, какой… Не знаю. Как будто ты случайно здесь. Шла-шла куда-то, а занесло вдруг сюда.
Захотелось плакать. Не из-за Сергея, а из-за… Ну что это вообще такое! Что я им, действительно монстр? Или пугало? Всех отпугиваю.
– А почему ты…
«А почему это она вдруг так хорошо помнит случаи внимания этого Шалагина?»
– Что «почему»?
«Да потому что она сама… вот почему. Зачем только меня приплела? Выдумщица».
– Да нет, ничего.
«Эх, Танюха… Бесхитростная душа». Аня посмотрела на подругу новыми глазами. «Ведь никогда ничего не говорила мне. За все годы. Не доверяет? И я тоже ей ничего не рассказываю. Вот те раз, подруги».
Они повесили в раздевалке свои пальто и шапки.
– Уй, ты же фартух забыла! И так тощая, а без него вопще… Чё, теперь домой возвращаться?
– Дома его нет. Да ладно, фартух, фартух. Подумаешь.
Аня заторопилась было, не желая больше ничего слышать ни про какие «фартухи». Но потом остановилась напротив Таньки, глядя ей в лицо. «Конечно, нравится ей этот мальчишка, она могла бы возненавидеть меня, если сама верит в то, что придумала, а она… Больше нет таких подруг. И вообще, больше нет у меня никого. И с призраками пора кончать».
Аня шагнула к обомлевшей подруге, робко приникла, уткнувшись носом в плечо, и из её глаз вдруг потекли ручейки.
– Ань, ты чё?.. – тихим голосом спросила Таня, осторожно, будто та из стекла, обнимая подругу в ответ.
Аня подняла лицо, улыбающееся сквозь слёзы:
– Ну, хорошо же всё? Болезнь эта так надоела. А сейчас было, как в детстве.
– Ага, здорово. Я не ожидала вообще… Это ты выздоравливаешь, значит, совсем.
– Дальше некуда. Ты даже не знаешь, какая ты… хорошая и просто бесподобная!
Танька смотрела на Аню совсем сбитая с толку, потом прижалась к ней и глубоко вздохнула, не удержавшись от двух-трёх слезинок, рёвой она не была.
В раздевалку ворвались реактивные первоклашки, чуть не сбив подруг с ног. Расцепившись, те стали смеяться, вытирая лица ладошками.
– Сестричка, дай платочек.
– А нетути. Могу только укольчик.
Аня двинула подружку портфелем по коленкам – не сильно. Смеющимися они вошли в свой класс. Ещё бы чуть-чуть и опоздали. Может, и к лучшему, что под завязочку. Оглушил звонок, и они торопливо уселись за парту. Никто ничего не успел спросить про фартук, однако активистки не преминули просверлить подруг недобрыми взглядами.
«А, пусть спрашивают. У меня ответов – на любой вкус и цвет. Фартук напился пьяным и упал с обрыва, его унесла в клюве гагара, или буревестник. Денег у родителей на новый фартук нет, только с получки. Или что цыганам проиграла в карты, скажу. Или было видение дедушки Ленина: в красном кафтане и сапогах с гнутыми носками, страшным голосом тот молвил: «Во имя победы нового над старым – не надевай больше никогда этот фартук, девочка!» Или…
– Опять ты ничё не видишь? – зашептала Танька.
– Что?
– Та, с тобой бесполезно, – и она отрешённо посмотрела куда-то через ряд от них.
Аня достала очки, протёрла их краем платья. В той стороне, куда смотрела Танька, сидел Серый, как звали его другие мальчишки из класса. «Ну что, что в нём? Причёсочка «под бокс», нос картошкой, средней лопоухости, рост, правда, ничего».
– Слушай, мне нравится совсем другой… Не из нашего класса, – прошептала Аня. – Потом расскажу.
«А что же я ей расскажу? «… нам предстоит расстаться». Говорить-то и не о чем. Лучше спросить про неё, вот так взять и прямо спросить – это же ты влюблена в него с пятого класса? В этого Серёгу?»