В представлении людей и “добрых соседей” мать-ребенка инвалида была априори бедна. Ее тоже, как и безумных старушек, жалели, сочувственно качали головами, отдавая поношенные вещи своего ребенка или подкармливая вкусняшками, делали соответствующее случаю грустное выражение лица, встречая с коляской в лифте. Весь мир как будто накладывал на мать фильтр оскуднения и приписывания всего и вся лишь одной ключевой причине.
Интересно, это было вызвано тем, что люди думали, что такая мать не живет не дышит и не радуется ничему, что она замерла, убила себя внутри, или просто тем, что они не знали, как себя вести в таких ситуациях? Саша думала, что второе, ну и то, что люди невежественны, глупы и им лишь бы просто посудачить.
А может одинокие старики сами виноваты, что одиноки? В таком случае, матери детей инвалидов сами поддерживают этот образ своей озлобленностью на мир? Даже если это было и так, Саша сейчас не смогла бы никого обвинить свысока. Она сама была по уши в этом дерьме. И не знала, как остановить эти мысли, что им всем негодным, противным, злым, никчемным девкам, которые окружали ее повсюду, со здоровыми детьми – повезло, а ей нет.
Подруги писали, но волшебство атмосферы ресторана прошло и Саше легче было оторвать их от себя сразу, пережить сильную боль одиночества, чем каждый день мучить себя помаленьку. Они звали встретиться, предлагали ребенку няню из своих знакомых, рвались прийти в гости, постоянно спрашивали «как дела?», хотели прогуляться с коляской на улице. Они были хорошими подругами, которые стараются не теряться и не отступаться от той участницы их клана, которая родила – они были хорошими подругами, а Саша нет. И чем дальше она врала, вернее недоговаривала, тем сильнее увязала в этом состоянии обреченности. Хотя вся кутерьма до сих пор продолжалась, потому что они считали ее участницей клана, а этого, как думала Саша, уже быть не могло.
Подарки Саша разобрала только через день, ей, почему-то было стыдно перед подругами, что вообще их взяла, что они потратили деньги на ___, который этого и не оценит. Хотя подарки детям чаще и делаются, чтобы обаять родителей чада, которые считают, что их ребенок кому-то небезразличен.
От родственников было отбиваться гораздо труднее, но в этом случае Саша выворачивалась как могла. Родственники чаще были похожи на тараканов – они почему-то считали, что в дом можно прийти без предупреждения, что после рождения ребенка нужно набежать на “кашу” с подарками, что молодая неопытная мать только и ждет советов по всему, до чего дотянется цепкий теткин взгляд.
Вот такие родственники-тетечки и были самой главной опасностью – они не видели границ и берегов, обижались, как дети малые, если им даже мягко указывали на глупость и древность методов воспитания детей, постоянно видели в ребенке и матери недостатки и признаки болезней, брали за правило общаться менторским тоном. Почему-то родственники-дядечки не лезли так к только что родившей племяннице. Они просто дарили деньги и на этом все общение заканчивалось. И, как считала Саша, это было идеально.
А тетечки пользовались своим знанием и изрядным жизненным опытом, что рано или поздно новоиспеченные родители, а в особенности мать-одиночка, приползет к ним отпрашиваться погулять, оставить ребенка. Тем более бедная Саша, когда отец уехал в Америку, мать умерла, муж бросил. Родная тетя с маминой стороны была самым рьяным кандидатом на сначала “поучить” воспитывать, а потом “уговариваться” на посидеть с ребенком.
Было очень удивительно, что Саша могла удерживать тетю Люсю – их с больничной Люси хоть и звали одинаково, но из общего был лишь пол, проставленный в паспорте – от посещения в детской больнице. Что она только и не придумывала – и всего хватает, и настроения нет видеться, и скоро выписывают. Но время шло, тетя теряла терпение, потому что она вдруг захотела позаботиться о “нерадивой племяннице”. И не была она плохой, нет, просто Саша находилась в диком состоянии “а пропади оно все пропадом”, она хотела оттолкнуть тех, от кого было бы больнее всего услышать признание себя неудачницей. А тетя как раз пользовалась такими запрещенными приемами – она давила на мать. На ту, которую и трогать уже не надо было никогда. Ту, о которой Саша и вспоминала, но без боли, без любви, а просто, что она когда-то существовала.
– Твоя мать хотела бы, чтобы мы оставались семьей, тем более сейчас будет ребенок, – как-то по телефону сказала ей тетя Люся. Саша закатила глаза – ее мать хотела заниматься карьерой, собой и другими мужчинами. Она рано ушла от мужа, Сашиного отца, отдала дочь своим родителям, и, вероятно, ни разу не испытала мук совести. Да и Саша, в общем-то не скучала по матери, не обвиняла ее, не страдала, не плакала ночами в подушку. А зачем это было делать, если “мать” была чужим человеком? Отец, наполовину с бабушками и дедушками, воспитали Сашу, присматривались к ней, особенно в подростковый период, но убедившись, что мать для нее не больше, чем давний знакомый с оговорками – увидеться раз в год в гостях, получить подарки-переводы денег на день рождения и Новый год, быть вежливой, как с посторонней, успокоились. Никакой душевной драмы не было даже когда у матери обнаружили рак, и она умерла, спустя два года. Саша поплакала для оснастки, сходила на похороны, но ни жизнь, ни мысли не изменились, текущие события, влюбленности и учеба заслонили собой все.
И вот, тетя Люся откуда-то достала тему “мать”.
– Ээээ, – ответила Саша, но ругаться не хотела, поэтому предпочла сменить тему, спрашивая про самочувствие тетиных внуков- спасибо сентиментальности тети Люси.
Но если в больнице получалось не допускать родственников к ребенку, то в квартире, где они бывали бесчисленное количество раз, это было попросту невозможно. Через дней десять после возвращения Саша спокойно помешивала сливки для пасты с ветчиной и предвкушала вкусный обед, как вдруг тетя и дядя нагрянули в гости. Ох уж эта бесцеремонность. И в сотый раз Саша старалась сказать себе, что они хорошие, проявляют заботу, что все дело в ней, комплексах и страхах, и ей нужно лишь посидеть с ними часик, нацепив американизированную улыбку, а затем вежливо раскланяться.
____ спал и это могло немного спасти ситуацию. Тетя на цыпочках прошла, посмотрела на него в другой комнате, а потом вернулась и радостно начала доставать подарки из горы пакетов, не умолкая ни на секунду. Саша разлила чай, выставила шоколад, а дяде положила только приготовившуюся пасту.
– Смотри, вот здесь почти новая одежда, Маша передала. А это мы купили игрушки, но я не знала, что у вас уже есть, сама скажи, что покрупнее подарить, хорошо? Много вещей, из которых мы вырастаем, будем отдавать вам, можешь вообще на одежду и игрушки не тратиться. Хоть у нас девчонки, поэтому велик, самокат вам не отдать, розовые же, но, например, электрошезлонг отличная вещь, привезем в следующий раз. Хоть в этом легче.
Саша понимала, что ее улыбка все больше отдает запахом лимона, чем благодарностью, но поделать ничего не могла. Тетя перевела дух и продолжила допрос с пристрастием:
– Колики его мучают?
– Нет.
– Грудь берет хорошо? Молока много? Если что – пей горячий чай с молоком.
– Да, все в порядке, я знаю, – Саша покосилась на дядю, который ел и делал вид, что его тут нет.
– А еще грудь мажь Бепантеном, очень хорошо от трещин помогает. Голову держит? – без обиняков спросила тетя.
– Нет, – тихо ответила Саша, а тетя посмотрела на нее, как на ненормальную. Она улыбалась, терпела, старалась изо всех сил подавить раздражение, но не получалось.
– Ты что, это отставание! Тебе в больнице что-ли не сказали? Очень плохо. Надо срочно искать массажистку, только очень хорошую, она мигом все поправит. У Маши есть контакт проверенной девушки, я тебе скину. Обязательно, обязательно обратись к ней! Хотя давай лучше я тебя запишу.
– Я взрослая девочка, мне 25 лет. Давайте я сама решу, что лучше для моего ребенка? – слова вырвались у нее изнутри, из горла, и были слишком жесткими. Саша не справилась.
– Я просто хотела помочь, – повысила тетя голос, в котором зазвучали оскорбленные и возмущенные нотки. – В три месяца ребенок не держит голову – это не норма. Поверь мне, у меня уже двое внуков, мы все это проходили.
– А я просила помощь? – прямо посмотрела Саша на тетю, еле сдерживая слезы. Напряжение в воздухе можно было разрезать икеевским стальным ножом.
Тетя поджала губы, промолчала и поменяла тему разговора. Она показала оставшиеся игрушки, а потом извинилась, что они заехали ненадолго, по пути, и им уже пора. Чай так и остался стоять нетронутым, а в пакетах на кухне Саша обнаружила творожные десерты, фрукты и ягоды из Вкусвилла.
Да, она говно, но обида тети даст ей передышку. Когда-нибудь все равно придется рассказать. И когда Саша об этом думала, у нее от страха подгибались коленки.
За месяц Саша так истосковалась по живому человеческому общению, что рада была перекинуться словами с кассиршей в магазине, с медсестрой, которая ставила капельницы с лекарством в стационаре, с другими “мамочками” в лифте. Она раньше и не представляла, что месяц без взрослых – не считая встречи с подругами и посещение тетей – это невыносимая скука. Инстаграм не помогал – он лишь показывал жизнь, которая Саше была недоступна, раздражал ее выдуманными людскими проблемами.
“У меня, вот, у меня реальная проблема!” – хотелось закричать Саше в экран, а потом разбить телефон об стену. Но здесь она более-менее себя контролировала, потому что, в случае чего, денег на новый Iphone у нее не было.
Выходные были сплошным отчаянием. Будние дни хоть и одинокие, но достаточно загруженные: там бесконечные врачи, анализы, думы, долгие попытки дать ___ невкусное лекарство. Выходные – всегда прогорклое одиночество, воспоминания о том, что там, где-то в прошлой жизни, тусят девчонки. Модные, кажущиеся дорогими, счастливыми, свободными. Подруги, от которых пришлось отказаться. В той жизни, которой не было.
Люси, как назло, улетела отдыхать почти на месяц. Вернее, для Люси и всей ее семьи это было замечательно, но Саше очень хотелось с кем-либо поговорить. Ей хватило самообладания – если таковое вообще присутствовало в ее жизни – не грузить больничную подругу в отпуске, отвечать забавными смайликами на ее “как дела”, и отправлять восторженные эмодзи в ответ на фото потрясающего заката, стараясь подавить зависть и все более глубокое отчаяние.
Саша пришла в кафе, где можно было уловить человеческую речь, напитаться энергией живого общения. Что в торговом центре, что на этаже необъятной зоны фудкорта, везде сновали люди. Лица, лица, лица, большое скопление энергии, которая так была нужна. Она села на мягкий диванчик с микро-столиком, рядом с детской площадкой. Поставила коляску со спящим младенцем около большого растения в горшке, так, что ее можно было и не заметить. Взяла чайник чая – немного поморщилась, какой он маленький за вполне приличные 350 рублей и огромный крендель с шоколадом – так удобнее отщипывать по кусочкам и можно дольше занимать место, не опасаясь косых взглядов. У нее есть часа два, пока он будет спать.
Есть два часа, чтобы немного пожить.
Можно смотреть на мужчин и женщин, быть с нормальными людьми – а совершенно точно значит – быть нормальным человеком. И, может, именно это соседство даст ложное, сладкое и не отлипающее, чувство участия, течения жизни, движения от эмоций к действиям и обратно.
Обычно людские жизни проносились мимо Саши без особого акцента, просто, как проезжающие мимо трамваи и машины: ты вроде видишь их, но даже не подумаешь выцепить и запомнить одну единицу из этого месива техники.
Подошли две девушки с колясками и маленькими детьми одного возраста – 2 или 3 года, Саша еще не разбиралась. Один взгляд – и она абсолютно точно их охарактеризовала, проштамповала и объярлычила. “Мамаши” – так с некоторой долей озлобленности назвала их Саша. “Мамашки” – даже так. Причем емкое, распространенное, и весьма нелестное, слово имело множество значений, в зависимости от контекста и придаваемой интонации. Сейчас это “мамашки” говорило сами за себя. Обе подруги были разодеты, как на праздник. Они выглядели неплохо, если смотреть мельком, кинуть быстрый секундный взгляд издалека или поймать фигуру напротив, с развеивающимися волосами, полуулыбкой и трепещущими ресницами.
Но если приглядываться внимательно, то флер развеется и можно будет рассмотреть девушек в сыром, слишком жестоком, для дешевого приторного образа, дневном свете. У обеих яркий макияж: лицо с видимыми разводами тонального средства, попытка замазать прыщи, жирная, в 3 слоя, тушь, губы с яркой иссиня-фиолетовой помадой. Волосы: одна чистая брюнетка, а у второй кривой балаяж, который сделала пергидрольная парикмахерша из салона, за купон с 80-процентной скидкой, темнеющие у корней головы новые волосы, которые придавали небрежность всему виду, дешевая старая резинка, раскрошенная в нескольких местах. Одежда: у одной – короткая джинсовая юбка, темные, но просвечивающие капроновые колготки, кофта со спущенными плечами, немного закатышкованая с одного бока, у второй – из дешевенького материала изумрудное платье-глиста, обтягивающее хорошую фигуру, и опять эти невнятные копронки. Вид вроде и был “якобы модный”, но устаревший, съёжившийся, и именно потому такой, что эти потуги к “красоте” портили все впечатление. Они выпячивали то, чего не было, при хороших внешних данных.
Так – красочные фантики, даже без начинки. Хотя кто сказал, что они из Москвы?
Нет.
Они не были сельскими барышнями, приехавшими на ближайшей электричке, а затем на метро к ТЦ, потому что долго будет топать с детьми и на огромных каблуках.
Но нечто близкое к этому. Может, они с окраины?
– Куда ты пошла? – крикливо сказала блондинка дочери. – Я тебя еще покормить хотела. Зря что ли брала? Поешь и пойдешь, никуда твоя площадка не убежит.
– Съешь сама. Не едят они. Голодные будут ходить, – вторая подруга говорила медленнее, растягивая прокуренный – или пропитый? – голос.
Они долго переодевали детей в красивые платья, чтобы просто отпустить их поиграть на второсортную детскую площадку торгового центра. Дети дергались, стремились ускользнуть от маминых вездесущих рук, ведь там за ограждением и лошадки и крутящийся осьминог, и карусель и даже горка с сухим бассейном. Но у матерей была своя цель – одеть куколок. Ведь они родили куколок, взяли с собой в общественное место куколок, поэтому куколки не должны их опозорить, а еще лучше куколки должны привлечь своей мимимишностью будущих пап. Так?
А зачем еще этот маскарад?
Наконец, дети были одеты подобающим, по мнению матерей, образом и после безуспешных попыток всунуть в их закрытый рот пару ложек остывающего супа, отпущены на площадку. Саша приготовилась: а ну ка, о чем они будут говорить. Но девушки не торопились. Они съели купленную детям еду, охая да ахая, пока блондинка не сказала:
– Все-таки, здесь что-то нечисто, – брюнетка, и Саша, почти разом взглянули на нее.
– Что? – Саша видела, как брюнетка заглотила последний кусок сдобы и чуть не подавилась. “Ну-ка, можно поподробнее?” – подумалось Саше. За неимением собственных любовных приключений она жадно вцепилась в эту историю.
– Увидела я его с этой телкой. Он в отказ: не свидание это было, а девка – давняя подруга.
– Ну а ты блин чего хотела. Даже если и свидание, ну погуляет мужик, но там он и не нужен вовсе. А ты блин, из-за фигни какой-то расставаться собралась. Хорошие мужики, зая моя, на дороге не валяются.
Брюнетка назидательно подняла палец с отросшим гель-лаком на ногтях, как бы указывая на промашку подруги.
– Ты же его не видела… – промямлила блондинка. – И не такой он и хороший.
– По рассказам твоим можно сделать вывод, – брюнетка немного нервно поерзала с одного полупопия на другое и уточнила: – А ты ее-то не увидела? Ну, телку?
– Неа, – блондинка неопределенно качнула головой и машинально поднесла пустую чашку ко рту. Она уставилась в сторону детской площадки, для проформы поглядывая на месте ли ее ребенок. Мысли ее были заняты “хорошим мужиком”.