В больнице ____ сразу повезли в отделение реанимации. Сашу с ним не пустили и ей ничего не оставалось делать, как просто сесть в коридоре и ждать. Она выбрала самую незаметную лавочку в углу, бросила рядом сумку, а лицо закрыла руками и постаралась замедлить биение сердца.
“Главное не спи, не спи, не спи, кому говорю…не спи”, – безуспешно шептала она про себя, пока глаза, подчиняясь железной воле химического вещества, закрывались все плотнее и плотнее. Она нагнулась вперед, неудобно легла на свои колени, да так и уснула. А когда проснулась, на улице светило послеполуденное солнце.
Кто-то похлопал ее по плечу. Саша постаралась ровно поднять голову, но внутри что-то зашумело, затрескало, перед глазами поползли световые червячки, будто в какой-то игре. С огромным усилием она сфокусировала взгляд – перед ней стоял взрослый врач скорой, который заходил в ее квартиру одним из первых.
– Все в порядке, состояние стабилизировалось, по поводу приступа вам нужно консультироваться с эпилептологом. Я вас провожу.
– Хорошо, – Саша с трудом встала, покачнулась и подхватила сумку.
– Где ваш муж? – спросил врач скорой, пока вел ее по коридорам к нужному кабинету.
– Его…нет, – запинаясь, проговорила Саша.
– А родители?
– Отец далеко, матери нет.
– Возьмите себя в руки, – добро, как-то по-отечески сказал ей врач и остановился перед дверью с табличкой “Невролог-эпилептолог”. – Вам тяжело, понимаю. Но если такое будет повторяться, то к вам придет соцопека, и вы потеряете ребенка. А вы знаете, как обращаются с детьми в Домах Малютки?
– Нееет, – еле выдохнула Саша, а взгляд врача, казалось, еще больше увлажнился настоящим человеческим сочувствием. Это не было сочувствие жалости и принижения, когда другой жалеет и кичится, какой же он хороший, добрый человек. Это было сочувствие от того, кто понимает в этом толк.
– Берегите себя и его, раз больше никого не осталось.
И если бы врач ее со всей силы ударил, это не было бы больнее мягких и таких важных слов человека, которому есть до нее дело.
Разговор с эпилептологом не занял много времени – седовласая тетенька в огромных очках протокольно изучила историю болезни, мягко рассказала, что дозировка этого лекарства перестала сдерживать приступы и назначила ее увеличение. Саша отнеслась удивительно спокойно:
– Теперь такие приступы будут часто случаться?
– Будем надеяться, что большая дозировка поможет, – обтекаемо ответила эпилептолог.
Саша поняла, что разговор закончен и вышла, но потом почти сразу вернулась в кабинет:
– Я..я не знаю куда идти, – проговорила она.
– Мы вас с ребенком положим в стационар, понаблюдаем несколько дней и выпишем. Спускайтесь на первый этаж для оформления. Нужно будет сдать анализы, ну, спуститесь, все расскажут.
И опять эти больничные обшарпанные стены, но уже другие, холодные, без моральной поддержки, с гораздо более плохими условиями. Бумажки, анализы, цифры, которые прыгают перед глазами.
Ненавистная жижа вместо еды. Растянутые халаты, шаркающие тапки, сюсюкающие или кричащие – неизвестно что хуже – на своих детей матери, крики мульт героев, кафельный туалет и ванна в одном помещении. Палаты были рассчитаны на четверых мамочек с детьми, в том числе относительно здоровыми, но комната была настолько маленькая, что для того, чтобы свободно по ней передвигаться, нужно было детские кроватки отодвигать к стене, преграждая доступ к тумбочке.
Первой ночью, пока ____ еще находился под наблюдением в реанимации, Саша провалилась в страшный, тягучий сон почти сразу, как только почувствовала головой малоприятную твердость подушки. Саше снилось, что ее останавливали тени – плотные, будто живые, лица которых она так и не могла уловить. Они вились вокруг ее фигуры и старались преградить путь к окну, за которым виднелось голубое небо, солнце, воздух, освобождение. Затем темнота нахлынула на нее, будто волна, и пол, на котором она стояла, превратился в густую слизь. Она изо всех сил забилась ногами, руками, старалась ухватится хоть за что-нибудь, а фигуры образовали круг и равномерно со всех сторон его сжимали, не давая Саше выбраться на поверхность:
– Нельзя, – говорили они.
– Не смей, – кричали со всех сторон.
– Это негуманно, – звеняще взвизгнули где-то совсем близко к уху.
– Что? – спросила Саша, но ей не ответили. Вместо ответов шепотом доносилось:
– Ты – чудовище, монстр.
– Пошли все нахуй! – закричала Саша, собрала все силы, дернулась наверх, из черного болота, и внезапно проснулась. – Нахуй!
Она прерывисто дышала, поднимаясь на локтях и в темноте различая три пары глаз мамочек, которые проснулись и со страхом смотрели в ее сторону. Саша махнула на них и даже ничего не стала говорить, а лишь повернулась на бок, успокаивая себя, что это был лишь сон, она проснулась и к утру уже ничего не вспомнит. Но какой смысл был в пробуждении, если все эти тени были ей самой? Она жила внутри себя и ругала, мучила сама себя с мазохистским удовольствием, сама того пока не сознавая.
Утро не принесло ничего, кроме отвращения к внешнему виду. На нее было страшно смотреть: все те же глаза панды с размазанной еще сильнее тушью – она совершенно забыла умыться – ввалившиеся в глазницы, бледность, на которую, вероятно, сильно повлиял отходняк от таблетки, но самое жуткое находилось в зрачках. Как она могла стать такой, какой стала? Кем она была сейчас?
Этим же вопросом, казалось, задавались и соседки по палате, которые утром поглядывали на Сашу со смесью злости и страха. Платная одиночная палата – ну и пофиг, что три тысячи рублей в сутки, за неделю двадцать одна тысяча из скудного семейного бюджета – решила проблему. Ведь ей только сварливых баб еще не хватало – отходняк почти закончился, эмоции начали просыпаться, и Саша чувствовала, что просто не выдержит. Еще немного и она сломается.
Она уже вся была изувеченная, больная, внутри сломленная, косая-кривая, оголтело одинокая, бултыхающаяся в соплях страдания, чувстве вины, злости и в том, что разъедало ее не только морально, но и физически. Она казалась себе то бесплотным существом, которого не существует и которому не нужно заботиться о социальных вопросах, то буквально ощущала противную вонь, издаваемую ее телом – совершенно настоящим, пахнущим потом, духами, гелями для душа и всегда чем-то еще, что не давало покоя. Неведомая вонь…
Вонь презрения к самой себе. Вонь загнивающей души.
На нее разом – будто сидело внутри много месяцев, пряталось, старалось оградить нежную Сашину психику, безуспешно подсовывая разрушительную силу разномастных половых актов, обрушилось горькое осознание своего горя.
Раньше слезы были от обиды – за себя, от боли – своей, от одиночества – своего, от нелюбви – к себе, то сейчас до нее начало доходить – боже, а ведь у нее на руках беспомощный ребенок, человек-инвалид. Если она не постарается сейчас, то навсегда оставит _____ в состоянии овоща. Конечно, не в ее силах побороть возможности мозга, но нужно попробовать сделать максимум, если не для него, то ради себя, ради своей души.
Ведь душа-инвалид тут только у одного человека и это не ____ .
Самое по-джокерски смешное было в том, что раньше она была человеком, который больше всего ценит развитие, интеллект, независимость, силу воли. Все свойства характера, которые связаны с личностью человека, с его развитием и прокачкой себя. И тут она получает такой подарок от судьбы. Ей приходится воспитывать ребенка, который не будет даже знать слова "мозг". Ха-ха, Вселенная, это все твои шуточки, все твои проказы. Как прикажешь это понимать? Неужели, она должна мучиться всю жизнь?
И тут страшная мысль – да, должна.
Но нет, тут у Саши срабатывал обратный эффект. Мозг не мог принимать ничего подобного на “необратимость”.
Она. Не. Виновата.
Виноваты они – неумелые врачи, которые испортили ей ребенка, Макар, который всю беременность ее доводил, государство, больница и система, которая отбрасывает в нищету почти каждую мать одиночку с ребенком инвалидом. Но только не она.
Открылись все потайные шлюзы, которые раньше давали слишком мало слез. И когда через неделю она с ___ выписалась и больницы и вернулась в квартиру, в которой еще оставался отброшенный наряд, грязные следы врачей скорой помощи, у которых не принято снимать обувь, детские грязные памперсы, пахнущие как будто умер скунс, то Саша все равно не могла взять себя в руки.
Ей было настолько противно от самой себя, что она хотела выйти из тела, выцарапать свою бесстыжую, поломанную, непримиримую мелкую душонку, избить себя до полусмерти, чтобы не думать о том, что она натворила. Как она могла? Как она может называться человеком? Слезы лились постоянно – открылся бурный поток. Услышит грустную песню – рыдания, выходит на улицу с ребенком и слышит звук открываемой соседями дверьми – рыдания, _____ обкакался, протек памперс и все размазалось по кровати – рыдания.
Возможно, ей стало бы легче, если бы кто-нибудь наругал, отчитал, обозвал, чтобы она по максимуму испила чашу мазохистского стремления причинить себе боль, да сделать вообще что угодно, чтобы очиститься, чтобы забыть о постыдных поступках. Но всего этого было мало.
Чувство вины – ноющее, вечное, неумолимое – на поверку оказалось гораздо сильнее всех остальных чувств на свете. Любовь, счастье нельзя было сравнить по силе и продолжительности. Они рано или поздно заканчивались, переходили в другое состояние, но вина была невозможна по силе и изобретательности пыток. Страдания облагораживают, – говорили они, страдания очищают, страдания делают нас сильнее. Ни черта подобного у Саши не было. Возможно, потому что она перешла слишком важную грань.
И эта грань была в потере важности инстинкта самосохранения, в поломке душевных настроек, в саморазрушении – сладостном, да? – но только в первые романтизированные дни, а дальше – путь в никуда, все ниже, все дальше, и вот уже никаких моральных устоев, друзья и родные отворачиваются с отвращением, а родителей жалеют и горько хлопают по плечу.
Не надо верить, будто саморазрущенцы сильные люди, которые не побоялись вступить на этот путь, притупив, буквально залив ледокаином, страх.
Нет, нет и еще раз нет!
Саморазрушение – удел слабых, как бы они сами не хотели перевернуть все с ног на голову и показать, что это даже гранжево-колоритно, стильно, модно быть помятым, надломанным, надрывным, ходить к психологу и ковыряться – так никогда и не перестав обвинять родителей, а значит и не повзрослев – в своем детстве. Детстве, из которого нормальные, психически приемлемые люди давно выросли и находились на другом уровне. Но не саморазрушенцы.
Саша не хотела от саморазрушения сладостности, но страстно желала избавления от чувства вины, мол, если она принизит себя до состояния червя, то и примириться с такой собой станет легче, да, не полюбить – этого она, вероятно, уже никогда не сможет сделать – а просто-напросто найти способ существовать в этом теле, не стремясь сбежать от него на тот свет. Но зачем же желать умерщвления своего тела и духа, чтобы просто выкинуть из головы поступки, которые вызывают дикое чувство вины?
Потому что есть такие поступки, которые не забыть никогда. Притупить, возможно, но забыть – никогда.
Нужно было что-то делать с расходами. Никогда раньше Саша не чувствовала, как банальное выражение “деньги утекают сквозь пальцы” отдавалось бы в ней такой мучительной болью и осознанием – да, так и есть. Деньги с одной карточки – а это больше 5000 рублей – она потратила на такси и выпивку в клубе в роковую ночь, деньги со второй – куда добавились средства со вклада – на лекарства, которые просили докупать в больнице, на оплату палаты, еду для нее самой и ребенка – это минус 38500 рублей. У нее осталось меньше семидесяти тысяч рублей на жизнь в Москве!
Обухом по голове ударило осознание, что она в полной жопе, она разорена, она будет влачить нищенское существование до тех пор, пока не решится вопрос по страховой, на который она может повлиять только, наняв хорошего адвоката, а на это нет денег. Как все прозаично.
Четыре дня они с ___ в магазине проходили мимо отдела с вином, Саша боялась и задумываться о том, что ей хочется, да, хочется почувствовать вкус свободы, расслабиться, улететь мыслями хоть на другую планету. Она понимала, как глупо в ее положении тратить деньги на алкоголь. Она еще не вымолила прошлую попытку сбежать от действительности.
На пятый день, проснувшись еще более не в духе, посмотрев, как тают деньги со счета, Саша убедила себя в том, что ей нужно выпить пару бокалов вина, чтобы не свихнуться. Ведь это совсем немного, никаких последствий не будет, она тихо посидит перед ноутбуком, включит неслезливый, неромантичный, недушевный, а до одури тупой и смешной – фильм и расслабится. Постарается закрыть вентиль мыслей, притупить вину хоть на этот вечер. Нет, она же не распутная, она не пьяница и не шлюха. Она просто хочет немного вина.
Ну может же девушка, да даже и мать, хотеть выпить вина?
Разве нет?
Свою неуемную совесть невероятными усилиями удалось лишь немного притупить, и Саша во время прогулки пошла добывать вино. “Добывать” – это было самое правильное определение, потому что ближайшие к дому магазины не подходили, даже соседние кварталы казались Саше “опасной зоной”. Она и так не представляла, как на нее посмотрят покупатели, которые стоят перед ней и за ней в очереди, какой взгляд на ___, а потом на нее – “вот мать вина решила выпить, днем уже алкоголь покупает” – бросит продавщица. Еще весь вопрос был в магазине – в «Азбуке вкуса» вино стоило чуть ли не в 1,5 раза дороже, чем те же самые марки в другом. Оставалось искать другой супермаркет.
В «Пятерочке», куда Саша не заходила почти никогда, потому как помнила среднее значение контингента в этом замечательном месте, она не знала ничего про наличие вина. И когда через тридцать минут быстрого шага Саша увидела красный логотип и букву П, то решилась зайти. Оказалось – абсолютно зря, вин дороже 500-600 рублей просто не было. Она поостереглась фыркать, помня, что находится на вражеской территории, но быстро и возмущенно вытолкала коляску прочь из магазина.
«Перекресток» стал ее спасением. Минут двадцать провела она у винных полок, выбирая между красными сухими Ширазом и Темпранильей: она вчитывалась в этикетку, прищурив глаза, поднимала бутылку на свет, чуть ли не принюхивалась, хотя это было бы совершенно бесполезно. В итоге выбрала неплохое вино за 1200 рублей – это, конечно же, уже с 30-ти процентной скидкой по карточке «Перекрестка», которую она – ура! – не побоялась попросить у милой тетеньки, стоящей впереди в очереди. Никто на нее даже не посмотрел, хотя сердце у нее так колотилось, что она от волнения взяла только вино.
Ликование наполняло ее всю дорогу обратно – они с коляской, где уже подпрыгивал проснувшийся ____ – просто летели по воздуху, да так, что Саша лишь у дома вспомнила о еде и пришлось пройти пару домов назад. К прекрасному вину – с большой натяжкой даже за эту цену, но Саша искренне старалась найти как можно более достойное – ей нужен был не менее прекрасный ужин. И если хорошие доставки – увы и ах, пришлось признать, что с ее финансовым положением, теперь были недоступны – то магазинные, готовые роллы навынос по триста рублей за порции Филадельфии и роллов с сыром и угрем казались вполне адекватными.
Ох и попирует она сегодня! Жаль, с огромными финансовыми неудобствами. Но это все временно. Ну, ничего, скоро страховая за все заплатит, там уже и разгуляемся, сладко уговаривала себя Саша, отбрасывая рациональные мысли, которые наказывали ей экономить и пересмотреть траты. Не сегодня. Сегодня – радость! Она даже почти улыбнулась, чего днем давно не было.
Сначала нужно было сделать обязательные бытовые дела: покормить ____, подмыть, сделать зарядку, дать лекарства – а это каждый раз занимало по часу: сначала совершенно бесполезные упрашивания, убаюкивания, пение, попытка открыть рот и просунуть лекарство, молясь, что он проглотит, а если нет, то вытирать подбородок и идти разводить новую порцию.