1995
«…От бедной женщины, в которой свет погас…»
…От бедной женщины, в которой свет погас, —
давно забытое припоминая сходство,
не отвести заворожённых глаз,
на миг пленяясь красотой уродства.
Желанья тайные вдруг посещают нас,
и чувства новые в них постигаем мы,
когда колдует добрый дух зимы, —
свеченье снега в сумеречный час…
1986
«Желанный поздний час. Соседи спят, похоже…»
Желанный поздний час. Соседи спят, похоже.
Под воровской ногой молчит ступенек ряд.
Знакомый скрип дверей. Всегда одно и то же.
Так будет через день. Так было – день назад.
В квартире холодок. Халат и книги мужа.
Его цветной портрет. Красивый, крепкий рот.
Муж – гвардии сержант – второе лето служит
и письма о любви бесплатной почтой шлёт.
О, как твоё плечо знакомо и упруго,
как ты нежна сейчас, как честен кроткий взгляд…
Давай-ка помолчим, полночная подруга!
Сюжет давно избит. Никто не виноват.
1980; из рукописи книги «Городская окраина»
Над старой летописью
Крёстный мой, святой Георгий,
усмиритель гнусных оргий,
на грудастом на коне,
во сияющей броне,
держитъ въ руцѣ копiе,
тычетъ Змiя въ жопiе.
Вот и я, к р е щ ё н н ы й к р о в ь ю,
мог бы справиться с любовью,
мог бы беса побороть – и
мог бы властвовать над плотью, —
под уздцы вести её,
облачась в стальные латы.
Да куда там…
2006
Голубица
Вам розными быть в приговорах судьбы однозначной.
И как к тебе выйти из теми обрушенных лет?
Но вышла – она, – и была эта ночь первобрачной,
и дымен был в комнате пёстрый танцующий свет.
Среди золотых, голубых, огневеющих, искорок прочих —
ты мог ли представить, могли ли такие присниться
слова поутру после вашей единственной ночи:
«Лети, голубица!»
1994
«…А нынче – в месяц-ветродуй…»
…А нынче – в месяц-ветродуй —
китаец-маг, колдун Фэн Шуй
решил, что близкие должны
меня покинуть. Не нужны
мне ни семья и ни друзья,
и пусть один тоскую я…
Ещё любимых сжался круг, —
ни добрых лиц, ни тёплых рук
и ни сердечного огня.
Утраты свыше решены…
Так незаметно год прошёл,
и новогодний грянул стол.
И вот – ни сына, ни жены
и ни другой. И не слышны
друзей и смех и разговор.
Ни девы юной… Просто мор!
Сплошной раздрай, сплошной разор.
Пустыня. Сокол нищ и гол.
Один сиди себе – кукуй.
Ужо тебе, мудрец Фэн Шуй!
2004
«Прочно вставши ногами…»
Прочно вставши ногами
у вечности на краю,
сегодняшними глазами
взглянув на юность свою,
на девушек юных глядя
с голеньким животом, —
может быть, даже не бляди,
не глупенькие притом,
нынешние Сусанны…
Что ж твой задумчив взгляд? —
Плоти поют осанну
тысячи лет подряд.
Девы мужам желанны
с ветхих времён, – они
были ничуть не плоше
в твои золотые дни,
когда ты – в цивильных клёшах —
был каждой юбчонке рад.
И сам был такой хороший…
Как, впрочем, и нынче, брат!..
2005
Элегия
…Как плод любви поры сердечной,
он нашу жизнь соединил,
покорный жребью своему,
ребёнок был резов, но мил,
и потому любимым был,
и был желанным потому.
Теперь шестнадцатый ему.
И для него повсюду дом,
и целый свет ему игрушкой,
теперь дитя берёт гондон,
когда идёт гулять с подружкой, —
свирепый СПИД виной тому.
А ты тайком в ночном дому
взгрустнёшь об юности беспечной,
слезу нечайную смахнёшь,
своё припомнив, – и вздохнёшь
об этой жизни быстротечной…
2003
Старческое
Темна во облацех вода…
И от тебя ни нет ни да.
Не хочешь так, ступай тогда.
Ещё одна забота с плеч…
А между тем уже зима.
Законопачены дома.
А на дворе ни свет ни тьма.
А в небесах ни тьма ни свет.
А от тебя ни да ни нет. —
Чего жалеть, чего беречь?!
О чём моя сквозная речь?
Да не пора ли в койку лечь…
2006
«…Нерастраченным чувством темнеющий взгляд…»
…Нерастраченным чувством темнеющий взгляд,
ворожба и пьянящее таинство слов.
А над нами февраль, и вполнеба закат,
и узорочье дивных седых облаков.
Улыбнувшись светло: «Не судьба?» – «Не судьба!» —
расстаёмся. И прядь дорогую со лба
уберёшь под платок. Как мы врозь проживём
в одиночестве долгом с другими? О том
знает Бог,
да полночная эта тетрадь,
да вот эта твоя поседелая прядь…
1996
Сестрица
…И покуда весною лепечет листва,
и зимою сыпучие змеи метут, —
нипочём не забыть нам озноб воровства
в торжестве этих брачных минут.
Так однажды сбываются давние сны.
И сгущаются явью в прозрачности буден
дни покойного счастья с горчинкой вины
и ночные бесстыдства под буйством луны…
Но и этот наш грех только Богу подсуден.
Сколько ж надо железных сносить башмаков!
Свет осенний мой, путь журавлиный, —
голубой чередою, грядой облаков
уводящий в свои палестины.
Столько лет унесло,
отболело, ушло;
скоро век как сравняется вместе нам.
И куда бы ни плыть,
только б рядом нам быть.
…Да калина в лесах заневестилась.
1997
«…Кто мне глаза закроет…»
…Кто мне глаза закроет
жалостливой рукой,
кто мне лицо покроет
смертною пеленой?..
Жил на земле, летящей
в бездне времён сквозной,
рядом с любимой спящей,
женщиной и Женой.
Кто мне лицо покроет
скорбною пеленой,
кто мне глаза закроет
трепетною рукой?..
Их было много, отважно
связавших судьбу с судьбой.
И почему-то важно,
кого назовут вдовой…
2011
Московская поэма
Поэт, печалью промышляя…
…но предзимье
затягивалось; стылая земля,
растерянная, млела и томилась;
и оттепелей грязь его и сырость
слоились густо, и в густом замесе
с листвой мешались; слякотны и наги
стояли дни от Покрова до дня
святого Иоанна Златоуста,
когда ударил утренник впервые,
предзимье льдом сковавший, – и она
в двойном потоке, поскользнув, упала
на перекрёстке дымном и не встала,
задавленная насмерть; а колени,
которые – вчера ещё, иль ночью,
иль час назад – распахнуто сжимали
мужские бёдра и счастливо бились,
теперь недвижны были и мертвы.
Темнел народ одеждами. Над ними
курился пар дыханья, и клубились
дымы – сплетались, исчезали, тая, —
как ангелы витали. А под ними
она лежала мёртвая, одна.
Недвижная, нездешняя. И в лицах
темнела радость тайная, и лица
спокойны были ясные, но Бога
в них не было.
И холодочек счастья
по спинам полз распластанным зверьком:
«Не я! Не я!»
Мы мимо шли с женой
беременной. Тридцатую неделю
она носила плод – апрель безумье
еловый бор костёр безумье привкус
токайского безумье снег – и шубка
на предпоследней пуговице снизу
(на третьей сверху) не могла сомкнуться,
как ни старались, и, боясь простуды,
её живот неправильно-округлый
укутывали шалью шерстяной.
Дымы сплетались, исчезали, тая.
И пробивался сквозь толпу с ворчаньем
стальной старик (как видно, бывший сокол
из тех ещё – из песенных – времён,
к смертям привычный), – не пугаясь крови,
задумчиво бесстрастной палкой тронул
рябой асфальт, подёрнутый ледком:
«Не я! Не я!»
И колченогий, рыжий
щенок лизал солоноватый лёд
в прожилках крови – и загривок вздыбил,
неведомое чуя. Но к нему
уже бежала девочка, ошейник
держа в руках, берет на лоб надвинув,
и по плечам её косичка билась,
как пойманная бабочка:
«Не я!»
И на жену взглянув, я тотчас понял,
что не люблю её и ненавижу
её за радость жадную в глазах,
которые блестели и кричали:
«Не я! Не я!»
Но испугавшись сразу,
что ненависть останется, что я
и вправду разлюблю её такую —
под локоть взял и прочь повёл, – стараясь
случайно не взглянуть в её глаза
и не увидеть вдруг, как жадно ноздри
вздуваются – и как дрожат и ловят
слабеющий пьянящий запах крови.
А вечером – она уже спала —
я подошёл, таясь, к её постели
и долго-долго, заслонив от света,
в её лицо покойное смотрел.
И по тому, как просветлела кожа,
как дрогнули ресницы, как вздохнула, —
я понял, что её душа вернулась
из тёмных странствий, где она блуждала,
от перекрёстка, где чернеет кровь.
И вновь и вновь я, содрогаясь, видел —
пьянеют ноздри и лицо смеётся:
«Не я! Не я!»
Убить её. Как просто!
Сомкнуть покрепче и надёжней пальцы,
и на лицо подушку, чтобы всхрипы
не вырывались. Как легко. Как просто.
Она лежала навзничь, запрокинув
лицо к стене, губами улыбаясь —
и горлышко синело. Как легко!
Ей умирать во сне не больно будет.
Побьётся вяло, а потом затихнет
и вытянется телом, и с ладоней
исчезнут знаки. Просто и легко.
Спи, милая. Тебе не будет больно.
Никто т в о е й м и н у т ы не увидит,
никто не притворится скорбным, радость
никто в глазах обманчивых не спрячет,
не засмеётся. Сам тебя омою,
и в чистое одену, и оплачу.
Спи, милая. Тебе не будет больно.
Пока ты спишь, пока ты не проснулась,
прощусь с тобой. Как прежде, поцелую
изгиб локтей, излучину коленей,
виски, ладони, пахнущие летом,
лицо, глаза, и розовую спелость
сосков, и бёдер сумрачную тень.
И живота дыханье чуть живое
солью с моим дыханьем – и услышу,
как ты живёшь, как бродит кровь по телу.
В последний раз сольём дыханья наши…
Она спала, безмолвная. И молча
стояла ночь огромная, живая.
Она спала в последний раз, не зная;
не думая о смерти.
Я услышал,
как бьётся сердце ровное, а ниже
другое сердце билось…
Там, внутри,
ребёнок наш – неведомый, невинный —
спал тёмным сном беспамятства и воли,
и на меня, наверное, похожий,
он жить хотел, он властвовал:
«Не я!»
Неведомый, невинный…
И впервые
стал смысл понятен слов о пуповине,
которой мать с дитём обручена, —
живём, её не чувствуя, не видя,
но будет час – и в муке сердце рвётся,
захлёбываясь кровью (весть в дороге,
а ты – о д и н); и нет хранящей связи,
единственной, быть может, меж людьми.
Но если так,
то в час предзимья льдистый,
когда вокруг мы радостно толпились —
был человек один, и в смертной муке
душа рвалась, и стыли кровь и слёзы, —
а о н не знал – откуда боль и страх.
Как одиноки мы…