1982–1985
ЦАРСКОЕ СЕЛО
«В родной стране – родной страны не знать…»
В родной стране – родной страны не знать,
не знать в лицо ни матери, ни сына, —
цепями нас к земле не приковать —
всё те же мы: нам целый мир чужбина…
Кто дорожить свободой не отвык,
тот бредит сном, что не сказать словами, —
какие б звуки нам ни жгли язык,
какой бы флаг ни трепетал над нами!
Нам всё равно.
Под теми небесами,
где от свободы призрачно и ясно,
где чистый свет,
где вертоград прекрасный,
где луч звезды, склонившейся над нами,
мы будем славить светлыми стихами
не луч звезды под теми небесами,
не чистый свет, не вертоград прекрасный,
но – как всегда – земли тяжёлый лик,
к которой мы прикованы цепями
(какие б звуки нам ни жгли язык,
какой бы флаг ни трепетал над нами).
…Готовит Муза древнее питьё,
настоянное на печали,
даруя нам (как светел вздох её
и как легки и непорочны крылья!) —
диктуя нам, чтоб мы смелей летали
без страха высоты и без усилья.
И в сонме ангелов весёлыми глазами,
как за младенцами, следит за нами
мудрейший муж, всея Земли пророк,
кто оторвался от земли – и смог
парить над временем и временами,
чьей волей тайной дышит каждый слог,
чья тайна – с ним,
а он – всевечно с нами, —
Пушкин.
1986
«Ты вернулся в тот город…»
Ты вернулся в тот город…
Считай повезло
вновь коснуться бессмертной ахматовской ивы,
где тебя, молодого, запомнил счастливым
серый камень домов, где туманит стекло
влажный ветер с залива.
А на Волковом кладбище стаявший снег
обнажил для травы дорогие могилы…
Что ты понял о жизни, смешной человек?
Что ты знаешь о смерти, наивный и милый?
И не твой ли черед
за другими вослед
отмолить, отчитать – и расслышать всё ближе, —
шарит лапой железной безжалостный Век:
«Поднимите мне веки! Не вижу…»
1994
Воспоминания в Литинституте
…Когда – дружась с печальной Музой, —
душа очистилась от лжи,
и выбор стал, и путь был узок
к спасенью верному души;
когда в глухом пространстве стыли
и глохли робкие шаги,
и когти цепкие вострили
ума и совести враги;
когда для нас был день не светел,
и дух роптал, не зная сил, —
старик Ерёмин нас заметил
и н а с у д ь б у благословил…
1987
Немногим
Наше позднее братство, не веря посулам, живёт,
гонит светлые сны, и – как прежде – не в лад запевая,
от земли этой стылой обещанной воли не ждёт,
как не ждёт золотого, земного – и лживого рая.
Ничего и не надо. Глоток голубиный вина
сгонит сонную одурь, на миг опьянит и согреет.
Да ещё благодать – постоять, покурить у окна, —
ночь с краями полна, но заря набухает и зреет.
И за нами живущий слова наших песен поймёт,
к доброте припадая сухими, как жажда, губами.
Наше позднее братство – как всякое братство – умрёт,
но не раньше, чем с нами!
1986
«В долгие ночи холодной зимы…»
В долгие ночи холодной зимы
снятся холодные долгие сны.
…Смех мне сквозь слёзы твоя нищета,
слёзы сквозь смех мне твоя маета;
горькая зелень каналов твоих
в кости врастает побегами ив;
кровью великой великих побед
раны дымятся десятками лет,
братских могил оседают холмы;
верные гибнут в изгнанье сыны…
В долгие ночи холодной зимы
снятся холодные долгие сны.
…Но – просыпаясь – молюсь над тобой,
над окаянной твоею судьбой,
веря, что в мире безверья и зла
вновь воссияют твои купола;
мне для тебя живота не беречь,
во сыру землю, измучившись, лечь,
в землю, червлённую кровью доднесь,
рядом с другими умолкшими, —
здесь…
1983
«Это мы. Это наше густое вино…»
Это мы. Это наше густое вино —
пьяный мёд. Да и квас не водица.
Мы, кряхтя, прорубали в Европу окно,
прирубая попутно землицы.
А уж как переплавили колокола,
то-то швед захирел для баталии!
И под Марсовы громы Россия пошла
от Петра – к Соловкам.
И подалее…
1988
Каменный век
…Вот опять я в безмолвье подслушал
чистый звук – золотое литьё.
Но костёр одинокий мой тушит,
ложью травит и голодом душит,
гонит стадом нестадную душу
низколобое племя моё.
Всё равно я, доверившись звуку,
чистой музыки выстрою храм, —
взгляд поднявший и поднявший руку
от бесплодной земли к небесам…
1986
Четырнадцатое марта
Скорый пекинский устал в подъёмах,
в кручах байкальских, в пылу ветров…
В прямоугольных дверных проёмах
синяя форма проводников.
Парень-китаец и розовый Мао
зданья и рельсы берут в прищур:
кормчий с портрета глядит лукаво,
парень с подножки – насуплен и хмур —
в форменном френче и в брюках зауженных.
Может, одиннадцать лет назад
тоже и ты добивал безоружных
юных израненных наших солдат?
Может, и ты побывал с автоматом
в марте на северной стороне, —
с тёмной жестокостью азиата
крови хлебнувший не на войне?
Снова весна. Небеса в лазури.
Только невыплаканно кричат
с давнего снега, со льда Уссури
лица безглазые тех ребят…
1980; из рукописи книги «Городская окраина»
«Вольному воля! Наградой не связан…»
Вольному воля! Наградой не связан,
Так и уйду – никому не обязан.
Другом не узнан и братом не признан,
Так и растаю, приёмыш Отчизны.
Вольному воля. И, верно, недаром
Сердце, недужным палимое жаром,
Жаждет последней свободы глоток, —
Круто душа перехлёстнута болью,
Густо посыпан горчайшею солью
Чёрствого хлеба нелегкий кусок…
1983
«Нам не узнать ни славы, ни свободы…»
Нам не узнать ни славы, ни свободы.
Наш общий дом, и общая вина,
и нерушимый купол небосвода, —
одни на всех…
Но вечно ты больна
неправотой гонимого народа.
Не этой болью – праведной, но злою —
помянет нас великая страна, —
одной любовью, как одной землёю,
соединяя наши имена.
Прощая нас…
Нам всё простится, кроме
вражды двуликой, вековой и вязкой.
Прости и ты, —
гордыню древней крови
смиряя совестью славянской…
1987
Барков
Он онемел. Оглох. Ослеп.
И мир стал нем,
и свет стал слеп;
в безмолвье глохнущих фонем
тонули стёртые слова,
мелодий, слышимых едва,
неясный отзвук замирает;
и мир стал – склеп,
и свет стал – тлен,
в оглохших звуках догорая;
и морок чудился ему.
О зримый матерный язык!
Лишь потому —
и я к сосцам твоим приник…
1988
«…Года томясь бездомьем, одиноко…»
…Года томясь бездомьем, одиноко
выносишь муку мыслей невозможных.
Судьба неодолимая жестока, —
как может быть лишь женщина жестока.
Так много было слышано попрёков,
и клятв бессмысленных, и обещаний ложных!
Не слушая советов осторожных,
уходит сын своим путём далече.
Поймёт и он с годами: путь конечен,
и жизнь проживший, – жизни не узнаешь.
Один и наг родившись, – умираешь
таким же. Правит смертная истома.
…Но есть дорога близкая. Под вечер
ликует хор торжественный. Знакомо
и сладко пахнет ладан. Тают свечи.
Покой и мир в душе.
И ч у в с т в о д о м а.
1998
«А Приморье льдом одето…»
А Приморье льдом одето,
стылых рельсов мёрзлый звон.
И дорога в два просвета,
как полковничий погон.
Крутолобой, желтолицей —
по-над сопками видна
за китайскою границей
перебежчица-луна.
Я в неё влюблён сегодня,
счастлив я и ширью пьян.
Здравствуй, старый греховодник,
волновержец-океан!
Здесь ветра шныряют в своре,
здесь туманы-космачи,
здесь гуляет на просторе
чудо синее… Молчи!
Здесь белёсыми утрами
возникают из дали,
из воды, под номерами,
сизой масти корабли.
Не могу я наглядеться
на стальную эту стать.
Жаль, дружок, что в школьном детстве
не пришлось сюда сбежать!
Ах, какой я был бы ладный
в белой форменке морской,
в бескозырочке парадной —
и задиристый какой!
Но огнями хороводя,
издалёка глаз маня,
корабли опять уходят,
не берут с собой меня…
1978; из рукописи книги «Городская окраина»
Тридцатитрёхлетие
Звук или отзвук странный слышится мне сегодня, —
кто там зовёт меня: давний ли гул времён, посвист ли милой воли,
Смерть ли моя заблудилась, плутает – беспокойная – плачет,
кружится в бесконечном ямском безнадежном поле?
Бог весть, что даль таит, и с простотою веры —
слезу отерев – слежу я, как над землёй горчащий стелется дым
И где-то у окоёма – разлапистый, низкий и серый —
в сером обвисшем небе прикидывается голубым.
И весело мне жить на свете, – воздухом дышать осенним,
да веровать в Промысл Господень, да Вышнюю слушаться власть:
Нести, покуда есть силы, страдательное имя Русский,
и в час – какой мне назначен – под именем этим упасть.
1989
Русские песни
Барону Антону Антоновичу Дельвигу
I
Вечный свет живёт в очах.
Нимб в сиянье и в лучах.
Из сегодняшнего дня
что там слышно вам?
Пожалейте вы меня,
горемышного!
Заступитесь в небесах,
отмолите бедный прах.
Пожалейте палачей!
Им для нас не спать ночей, —
то военна, то цивильна —
Русь народишком обильна,
с каждым надо о судьбе,
по делам, не по злобе,
перекинуться умело, —
эвон в поле и в избе
сколько дела! —
допросить да попытать,
каблуком на яйцы встать,
сунуть в харю пистолет,
сознаёшься али нет,
хренов сын-антилигент,
на текущий на момент
расстрелять тебя в момент
да сгноить в казённой яме! —
И молчит – ни жив ни мёртв —
добрый молодец-поэт.
И парит, чужбинкой пьян,
власть рабочих и крестьян
с левольвертом в кобуре,
козырьком лобешник стёрт
до бровей, а под бровями
по стеклянной по дыре
(за окном – лубянский двор,
со двора – не дверь, а дверца,
завтра скажут приговор),
пар – душа,
а вместо сердца
ой ли пламенный мотор,
за окном тюремный двор,
век двадцатый на дворе
с левольвертом в кобуре
на излёте.