Мой новый хозяин взял меня с собой в академию, где все прошло более или менее гладко. Согнанные в актовый зал слушатели внимательно выслушали Последнева, хотя тот и запинался, шепелявил, с трудом выговаривал сложные слова вроде природопользования и вообще бубнил себе под нос, а не на тот берег реки. В общем, с артистом еще работать и работать. После речи пошли вопросы. Экология офицеров почему-то интересовала мало, спрашивали они больше про квартиры и размер содержания. Я, войдя в роль даже не спичрайтера, а уже советника, подмигивал Геннадию из зала: мол, обещай – все сделаем. И он обещал. Так что проводили нас вежливыми аплодисментами.
Дальше все пошло как по маслу. Я приносил из штаба какие-то справки, иногда малоразборчивые каракули председателя, иногда собственные записи с его слов. И превращал весь этот сор в речи и газетные статьи. Я вошел во вкус политической деятельности и стал позволять себе некоторые вольности. Придумал, например, экологию семьи, экологию культуры и вообще экологию духа и стал почем зря вставлять пассажи про эти экологии куда ни попадя. Никодимыч мой скреб потылицу, ворчал «эк загнул, мне не выговорить», но я напоминал ему о блестящем будущем партии и его роли в экологическом движении, приплетал благоприятнейшие электоральные ожидания, и он размякал, благодушествовал, верил уже, что экологию духа придумал не я, писака, а он сам, крупный политический деятель Новой России, лидер движения, которому уготована особая миссия в стране и мире. Мы с Геннадием давно уже были на «ты».
На почти безоблачном небе моей политико-эротической деятельности оставались две крохотные тучки.
Прошло два месяца, как я делал в ЭРОСе свою блестящую карьеру, но мне пока не заплатили ни копейки. Партийная бухгалтерша всякий раз ссылалась на пустую кассу и просила позвонить ей через пару дней. Но я знал, что актер исправно получает свои почасовые гонорары за налима на мели, да и Геннадию раз в месяц приносят из бухгалтерии пухленькие конверты. Народный артист Толя Горский, с которым я тоже успел близко сойтись, посоветовал мне взять ЭРОС (ударение на России!) за некоторое место, ну, скажем, за кадык: коль не расплатитесь – больше ни строчки. Я внял его совету, после чего меня пригласили в кассу и извлекли из – я успел заметить – плотно набитого денежными пачками сейфа несколько зеленых бумажек. Это вам, уважаемый, типа аванса. Остальное потом. Нет-нет, что вы, нигде расписываться не надо.
Второй тучкой было полное Клавино безразличие к моей политической карьере.
Как и прежде, она приходила ко мне три раза в неделю прямо с работы и оставалась до утра. Начав свой трудовой путь пятнадцатилетней подсобницей в овощном магазине, моя Клава каким-то образом сумела сохранить торговые традиции совка и каждый раз приволакивала добрый пуд всевозможной снеди, хотя и расплачивалась за все до копейки в супермаркете, где заведовала секцией. Она любовно раскладывала свою добычу на кухонном столе, сортировала, распихивала по полкам холодильника, а потом принималась стряпать, румяная, пышная, соблазнительная. Я просто умирал – так не терпелось затащить подругу в койку, но она ни разу не позволила сделать это до завершения кулинарного таинства. Что свято, то свято. Можно было не есть приготовленное и не евши отправляться в постель, что мы часто с Клавой и делали, но расстегивать на ней пуговки и молнии мне дозволялось только тогда, когда ужин был полностью приготовлен. После первого бурного соития, а оно у нас всегда было бурным, мы, едва прикрыв наготу, садились за стол и ужинали, а за ужином делились своими трудовыми свершениями. Клава рассказывала о последних событиях в супермаркете и расспрашивала о моей редакционной жизни, хмурилась, когда я упоминал бабешек-сослуживиц – секретарш и корректорш, но с интересом читала мои последние публикации, делая при этом вполне осмысленные замечания. В общем, мы проявляли взаимный интерес не только в постели.
Однако к моему рассказу об успехах в спичрайтерстве и партийном строительстве Клава отнеслась безо всякого интереса, я бы даже сказал с некоторой брезгливостью: тебе что, денег не хватает? И не стала больше слушать. Не хочешь – не надо. Я потащил ее в койку, она не упиралась, и нам снова было хорошо. Но легкий осадок остался: надо же, я вон на какой уровень поднялся, а ей, дурехе, все равно…
Как-то, зайдя без стука в кабинет Последнева, я застал у него Сережу Сонокотова, который, если помните, и сосватал меня в ЭРОС.
– Во! На ловца и зверь бежит, – обрадовался Геннадий. – У тебя баба есть?
– А что? – несколько озадаченно ответил я, недоумевая, с чего бы это работодатель заинтересовался моей личной жизнью.
– А то, что бабешка нужна, аппетитная, ну такая вот… – Геннадий двумя руками обрисовал, какая нужна бабешка, причем, опустившись ниже воображаемой талии, развел их едва ли не шире своих плеч. И торжественным голосом, каким обращаются к другому берегу реки – все-таки артист свое дело знал туго, – добавил: – Партии нужна женщина! Сергей Николаевич, ну объясни ему.
И все объяснилось. Оказывается, все это время Сережа продолжал работать на ЭРОС, просто наши пути не пересекались. И отвечал он за предвыборные акции, говоря человеческим языком, за публичные мероприятия, которые должны были выставить партию перед избирателями в самом привлекательном свете. Дабы электоральные ожидания оправдались. Тут подоспела широкая Масленица, и Серега надумал прилюдно напечь в Сокольниках блинков. Недурная акция, верно? Но это еще не все. Решено было пригласить на нее наших политических соперников, пусть тоже повыпекают. А избиратель попробует блинки разных партий и решит, чьи лучше. Этакие блинодебаты. Тут нет ни правых, ни левых, ни центристов, ни националистов, ни почвенников, ни западников. Тут политическими программами, пустопорожними обещаниями, в общем, обычным предвыборным краснобайством не отделаешься: все решает легкость и тонкость блина, его воздушность, схожесть с нашими русскими кружевами, способность таять во рту. И не последнее – количество блинов, а значит, сноровка блинопека, а лучше, конечно, блинопекши. Вот, оказывается, для чего партии понадобилась женщина.
– Понимаешь, нам не абы какая баба нужна, – перебил Серегу председатель. – Ты понимаешь, я из агентства могу дюжину выписать. И выписывал, и кастинг устраивал. Красавица на красавице. Ноги от ушей. Но они же все, блин, плоские, как блины. А нам для блинов нужна вот такая… – И опять Геннадий не нашел в своем партийном лексиконе слов для описания «вот такой», а только вновь очертил растопыренными руками ее контуры.
С фигурой претендентки все было ясно, но я никак не мог взять в толк, при чем здесь я, блин.
– Послушай, а почему бы нам, – несколько смущенно начал Сережа, – почему бы нам не попросить твою… – он замялся, – ну твою… даму? Лучше ее нам все равно не найти. Сколько ни устраивай кастингов. Что скажешь?
Вот оно что!
Печь партийные блины Клава поначалу отказалась наотрез:
– Я в эти игры, милый, не играю. Езжай сам к своим клоунам. Придумали – Эр-р-рос! – Она раздраженно фыркнула. – У тебя, как с ними спутался, у самого с этим неполадки…
Ох, как неправа моя Клава! С чем-чем, а с этим у нас все по-прежнему было в порядке, что она прекрасно знала. Но ее несправедливость меня не обидела. Я просто притянул Клаву к себе и положил ей руку туда, куда она любит. И поцеловал ее в шею, а затем еще раз и еще. А потом стал искать губы, она делала вид, что отталкивает меня и уворачивается, но я их нашел. Клава прижалась ко мне и стала бормотать, что я, как связался с этими, так стал каким-то чужим, что только и говорю о своей проклятущей партии, что раньше был мужик как мужик, а теперь… Уже не встречая ни малейшего сопротивления, я быстренько стянул с нее все, что на ней было, и долго-долго старательно и с большим удовольствием лишал ее поводов к ревности. В самом деле, что за глупость ревновать мужика к партии, да еще экологической.
Потом мы лежали в обнимку, и я гладил Клаву там и сям. И она, разомлевшая, подобревшая, замурлыкала:
– И впрямь Масляная. Давай-ка я завтра блинков напеку…
А я тебя, дуреха, о чем прошу? – подумал я, но вслух не сказал, потому что боялся порушить охватившее нас тихое блаженство. В конце концов не променяю я свою Клашу ни на какой Эрос, даже с ударением на России. Но она будто угадала мою мысль, слегка отодвинулась и деловито спросила:
– Мука-то у них есть? Или взять с собой?
К моему немалому удивлению, в Сокольниках собралась тьма народу. Машину мне пришлось бросить метрах в двухстах от главного входа, и мы с Клавой довольно долго протискивались сквозь праздничную толпу, пока не увидели невысокий помост со столами и чем-то вроде печи, от которой в морозный воздух подымалось облако пара. За одним из столов стояли наши, за другими – какие-то незнакомые мне мужчины и женщины.
– Сюда-сюда! – завидев нас, закричал Сергей в большой старинный рупор-матюгальник. – Господа, пропустите участников акции!
Но господа и не думали пропускать. В первых рядах собрались самые упертые зрители, твердо решившие отведать халявных блинков и получить обещанную в программе стопку «Эро». Да, по предложению ушлого Сережи Сонокотова, на подмосковном заводе была выпущена немалая партия водочки под таким названием. Собственно, это была старая добрая «Столи», только на этикетке красовался Гена Последнев. Его пышная грива, его квадратный подбородок и водочное имечко с намеком на мужскую силу должны были, как задумывал Серега, привлечь сильную половину электората. И привлекали. «Эро» неплохо расходилась в рознице, а у председателя устала рука подписывать автографы прямо на бутылках.
Вот и сейчас Геннадий ловко выхватывал из протянутых рук пол-литрухи и лихо расписывался на этикетках. Он был в немыслимо яркой дутой альпинистской куртке, которая делала его фигуру совсем квадратной, карикатурной; это впечатление усиливала нахлобученная на огромную голову бесформенная, напоминавшая треуголку вязаная шапка. Из-под нее, словно по моему заказу, торчала историческая прядка. Ей-ей, он смахивал в этом наряде на победоносного Бонапарта – не при Ватерлоо, а после Аустерлица. Над ним возвышалась фигура Толи Горского, который тоже подписывал автографы, но не на бутылках, а на собственных фотографиях. Его осаждали женщины.
Наконец нам удалось протолкнуться сквозь полчища халявщиков. Сережа протянул руку Клаве, и она ловко вспрыгнула на помост. Я вскарабкался на него сам и осмотрелся. Толпа действительно собралась изрядная, а народ все прибывал и прибывал, люди косяком шли от метро по бульвару.
Тут по скопищу осаждавших помост людей пробежала волна, они стали медленно и неохотно расступаться, освобождая дорогу сверкающей на весеннем уже солнышке кавалькаде – спереди и сзади монстры-джипы, а между ними шестисотый «мерин». Машины остановились прямо перед нами, из джипов высыпали амбалы в черных пальто и бросились к лимузину. Его дверцы распахнулись, выпуская солидного мужчину в дорогом кожане и дурацкой шоферской фуражке. Толпа издала вздох восторга – это был буян и краснобай, любимец простого народа, лидер Маргинально-охлократической партии России Владлен Красноперский. На трибуну он поднялся неторопливо и солидно – по приставным ступенькам, снисходительно кивнул в нашу сторону и по-римски простер руку в направлении толпы. И она снова восторженно вздохнула.
Мы поняли, что ситуация меняется, увы, не в нашу пользу. Задумывая акцию публичного блинопечения, Сережа Сонокотов рассчитывал, что нашими оппонентами будут Российские Невесты, кто-то с демократического крыла, может быть, коммунисты. И в самом деле, рядом с нами стоял столик с красным флажком, возле которого кучковались невзрачного вида мужички в добротных обкомовских дубленках. Поодаль топтались две немолодые дамочки из женской партии, даже отдаленно не смахивающие на невест. И все. В такой компании успех был бы неминуем. И тут, на тебе, Красноперский! Он мгновенно оказывался в центре внимания, где бы ни появился. А переорать его было просто невозможно.
– Русский человек должен есть блины! Однозначно! – прокричал в микрофон охлократический лидер. – Под водочку. И тут же поправился: – Водочку под блины.
Охлос ответил одобрительным гулом.
Красноперский подал знак своим амбалам, те втащили на помост несколько ящиков водки, и сразу же началась раздача. Народный трибун черкал автограф на этикетке со своим портретом и швырял бутылку в толпу. Вытягивались руки, кто-то ее ловил, остальные, оставшись ни с чем, толкались у сцены, орали. Назревала давка.
Я понял, что все кончено. Водки у Красноперского было от силы на три десятка счастливцев. Но он ее им дарил, а наш Гена лишь подписывал бутылки, которые ему протягивали из толпы, то есть дарил только автограф. А кому он, на хер, нужен? Я оглянулся на Сергея – тот стоял как в воду опущенный.
И тут Клава, моя Клава, безо всякого микрофона рявкнула так, что ее, должно быть, слышно было у самого метро:
– Вы что, водку сюда жрать пришли?!
Над толпой повисла тишина. Владлен Красноперский застыл с раскрытым ртом, Геннадий уронил бутылку, и она шумно покатилась по помосту, Толя Горский озадаченно почесал бритый затылок. Ай да баба! Некорректность Клавиного риторического вопроса была очевидной. Конечно, водку жрать пришли. Зачем еще? Но Клавина реплика оказалась из числа тех исторических фраз, что круто поворачивают ход великих битв, а порой и самой истории. Рубикон перейден. Есть такая партия! Вы что, водку сюда жрать пришли?! И тут же, ловко манипулируя толпой, Клава добродушно, рассудительно, как-то даже по-матерински, не напрягая голоса – Сергей успел подать ей матюгальник, – успокоила готовую вновь взорваться толпу:
– Вот сейчас блинков напечем, тогда и выпьем. Под горячее.
Я был потрясен. Тихая, застенчивая, домашняя Клава, всегда замыкавшаяся в присутствии посторонних, завладела вниманием сотен людей. Она неторопливо надела поверх дубленки белый халат и подошла к печи. По ее знаку я раскрыл тяжеленную сумку, которую Клава собрала дома перед выездом в Сокольники, и она стала выгружать содержимое. Первым делом Клава поставила на конфорки большие черные сковороды. Предусмотрительный Сергей загодя завез сюда самые современные, с тефлоновым покрытием, но моя подруга им не доверяла – привезла свои, чугуные. Потом на свет Божий появилась закутанная в клетчатый плед гигантская кастрюля с тестом. Клава распеленала ее, приподняла крышку, подмигнула толпе и негромко сказала в матюгальник:
– На то и Масляная, чтобы на горках покататься да в блинах поваляться.
– Тебе не в блинах валяться, а в… – попытался встрянуть и в своей манере нахамить Красноперский, не привыкший просто так отдавать инициативу, но и Клава, похоже, не желала с нею расставаться. Она подняла большущий половник и вполне серьезно, без тени улыбки замахнулась им на российского политика.
– Тебя забыли спросить! Чем языком чесать, делом бы занялся. Пустобрех! Иди сюда, вон сколько конфорок свободных… – По толпе пробежал хохоток.
Откуда ни возьмись, появились телекамеры, нацелились на Красноперского, заставили его снисходительно заулыбаться и подойти к плите. За ним потянулись коммуняки и невесты. А Клава уже маслила нанизанной на вилку сырой картофелиной свои сковородки, из половника лила на них тесто, неуловимым движением переворачивала очередной блин, сгружала готовые, щедро промасленные кружевные диски на большое блюдо. Красноперский с пришедшими ему на помощь охранниками и другие наши конкуренты только разбирались со сковородами и прочими блинными причиндалами, только открывали приготовленные в соседнем сокольническом кафе кастрюли с тестом, а наша стопка блинов уже достигла едва ли не полуметра. Последнев и Горский разливали ледяную «Эро» в бумажные стаканчики, Сережа бросал по два блина на картонные тарелочки, и все это прямиком отправлялось в тянущиеся снизу руки. И не было давки, люди терпеливо дожидались своей порции и, получив ее, отходили, чтобы спокойно хлопнуть стаканчик экологически чистой водочки и заесть ее неостывшими Клавиными блинками. А Клава, жонглируя у плиты, сыпала невесть откуда взявшимися у нее прибаутками вроде «блин – не клин, брюха не расколет». Она давно уже расстегнула дубленку, сбросила платок и, простоволосая, румяная от легкого морозца и жара плиты, была потрясающе хороша собой. Ох, как я ее хотел!