— Тише, тише, цыплёночек, — произнёс Отвэй, набив полный рот пирога с крольчатиной. — Этакое ворчание тебя не красит. У нас нынче удачное время, а ты кривишь ротик, словно полумесяц перед дождём. Скверно быть недовольной успехом. Ты же знаешь, за одну ночь не стать миссис Сиддонс.
— Да ни за ночь, и никогда, если я останусь в этих диких местах, среди олова и грубиянов. Кто меня здесь увидит, кто здесь знает, что такое актёрское мастерство?
— Я, например, — усмехнулся Таппер, — и тебе ещё есть чему поучиться, даже у таких старых развалин, как мы.
Карен поднялась, не обращая внимания на эти слова. Она зевнула с наигранной грацией, зная, что кучка местных, ещё толпящихся в дальнем конце навеса, наблюдает за ужинающими актёрами, как за ярмарочными медведями.
— Жарко здесь. Я такую затхлость терпеть не могу. Портит весь аппетит.
— Ну конечно, — ехидно продолжил Таппер, — нашу маленькую акстриску можно не учить прочим видам искусства. Например, с самым честным видом красть деньги. Или жульничать с двойкой, когда у тебя есть девятка. Или заставлять других делать то, что ты хочешь. В общем, всем женским штучкам. Тут с тобой никто и не сравнится. Только, может, ты в очередной раз споткнёшься...
— Заткнись! — Карен рванулась к нему и едва не схватила нож со стола, но Отвэй поймал её за руку и встал между ними. — И ты тоже на его стороне! — прошипела она. — Отвяжись, старая ты свинья.
Она развернулась и выскочила из сарая, а вслед ей несся хохот Таппера.
На улице почти стемнело, спускалась ночь, но не такая чудесная, как предыдущая. Слабый ветер метался между навесами, горами щебня и каменным сараем для насоса. В паре сотен ярдов лязгали, стучали и стрекотали два самых крупных насоса — их удары, заставлявшие пламя свечей дрожать, ощущались на протяжении всего представления. А за ними теперь можно слышался более далекий стук и скрежет, в долине Сола. Тут и там горели огни над шахтами, но все вокруг казалось Карен враждебным, а больше всего раздражал ветер. Дрожа, она подтянула повыше ворот тонкого платья на шее. За спиной метнулась тень.
Она отскочила, как испуганный жеребёнок, готовый броситься прочь. Но помедлила — что-то напомнило прошлую ночь.
— Это ты?
— Я был там, — отозвался Марк. — Ты меня видела?
— Да, — соврала она. — Я высматривала тебя.
— Я у двери был. Кажись, видел, как ты на меня глядела.
— Да... у двери.
Они замолчали. Говорить друг другу им было больше нечего.
Он не привлекал Карен — слишком уж грубый, но высоким ростом и широкими плечами выделялся из толпы. Это взывало к её инстинктам. Нет, она не была порочной, лишь расстроена и устала.
— Я заметила твой красный шейный платок, — сказала она.
Он потрогал шейный платок пальцем.
— Я его в схватке выиграл.
— Симпатичный, — сказала она, желая польстить.
— Тебе нравится?
Не отвечая, Карен смотрела, как он стаскивает платок с шеи и протягивает ей. Она взяла платок, их руки соприкоснулись, и она поняла, как этот тип расчувствовался. И это из-за неё. Недовольство Карен начало улетучиваться. Если она способна растрогать этого типа, почему бы когда-нибудь ей не справиться со всем Лондоном?
Она властным жестом вернула платок и приказала:
— Надень его на меня.
— На тебя?
Карен кивнула, и он неловко и неуклюже обернул платок вокруг её шеи. Как большой дрессированный зверь, исполняющий трудный и сложный трюк. При этой мысли она подавила смешок. Она чувствовала его дыхание на своих волосах, ощущала грубый землистый запах одежды. Запах этого зверя был тёплым и не противным.
И вместе с запахом к ней неслись волны напряжённого возбуждения, пытались её заразить. Ну уж нет!
Он вдруг резко опустил руки, словно обжёгся. Отступил на полшага назад.
— Вот...
Она тронула платок.
— Завтра мы поедем в Сент-Агнесс. А потом в Иллаган, если там не разыгралась лихорадка.
— Я там буду.
— После мы опять вернёмся в Редрат.
— Где же ты живёшь? — спросил он. — Ты должна же где-нибудь жить?
— Вовсе нет. А фургон чем плох?
— Разве ты не скучаешь по дому?
— Никогда у меня его не было. Ничего похожего.
На мгновение он прислушался к звукам шахты.
— Это там ты работаешь? — спросила она.
— Да. На шестьдесят саженей ниже поверхности.
— А что делаешь? Добываешь олово?
— Медь. На медной шахте. Я всегда работал вольным рудокопом. Эту куда лучше, чем на жаловании, если знаешь своё дело. Я ни в чём не нуждаюсь.
В её взгляде блеснул интерес. Карен не понимала шахтёрский жаргон, но смысл последней фразы точно уловила. Они вдвоем медленно удалялись от навеса, где остальные актёры трапезничали вдали от лязга подъёмника. Ей и в голову не приходило, что оставаться наедине с этим неотёсанным мужланом рискованно. Она не знала, что собой представляет этот человек, и самоуверенно считала, что вполне может себя защитить.
— Я была сегодня хорошенькой? — спросила она.
— Ты красавица, — низким резким голосом сказал он.
— Почему я тебе нравлюсь? Что во мне красивого? Ну, скажи.
— Всё красивое... Ничего, чтоб нет... — Он пытался справиться со своей речью. — Только глянуть в твоё лицо...
Карен заинтересованно слушала.
— Как тебя зовут?
— Дэниэл... Марк Дэниэл.
— Дэниэл Марк Дэниэл?
Она захихикала.
Марк попробовал объясниться, но ей хотелось его поддразнить.
— А ты любишь театр, Дэниэл Марк Дэниэл?
— Никогда ни в одном раньше не был. Тут и нету театра...
— А, — сказала она, — значит, дело во мне.
Марк угрюмо кивнул. Её привычка видеть самую суть находила в его сердце отклик.
— Ты капитан той шахты? — спросила Карен.
— Я не мастер поговорить, — сказал он. — Не моё это, играть со словами. Я увидал тебя вчера вечером и уж больше и думать ни о чём не мог.
— Ну, а мне что с того?
Он стоял и смотрел на Карен в темноте.
— Не умею я больше сказать.
Она рассмеялась.
— Есть идея — давай вернёмся. У меня там остался пирог, если этот ворюга Таппер его не сожрал.
— Нет, погодь. — Марк порылся в кожаном поясе вокруг талии. — Тута я принёс тебе кой-чего.
Карен с любопытством смотрела, как он вытаскивает маленький хлопковый мешочек, перевязанный куском верёвки. Свёрток был не больше младенческого кулачка, но он звякнул в её руке.
Развязав мешочек, она увидела внутри серебряные монеты.
— Ты где это взял? — изумилась она.
— Это моё. Я дарю их тебе.
Карен уставилась на него — наконец посерьёзневшая, наконец впечатлённая, но не в силах его понять.
— Почему?
— Я никогда не думал о женитьбе. А теперь вот подумываю.
Марк ждал, что она рассмеётся, однако этого не случилось. Ещё три минуты назад она бы хохотала, если бы сейчас не ощущала в ладони приятную тяжесть мешочка с серебром. Карен не знала, что Марк всю жизнь прожил в отцовском доме и оплачивал только собственные нужды, что с четырнадцати лет мастерски работал и ему везло на своей делянке, иногда он зарабатывал в месяц аж пятьдесят-шестьдесят шиллингов. Не знала она, что Марк не пропустил ни одного рабочего дня по болезни или из-за несчастного случая, не потратил ни одного лишнего пенни и часто выигрывал денежные призы в рукопашных боях. Карен лишь знала, что этот мужчина вот так просто подарил ей мешочек, в котором лежало в пять раз больше, чем она может заработать за одну удачную неделю.
Всё это её не убедило; тем не менее Карен теперь смотрела на него другими глазами. Впервые мужчина просил её руки и не шутил при этом — она это ясно поняла. Всё это развеселило бы Карен, если бы не мешочек в ладони.
— Вот уж не знала, что шахтёры живут припеваючи, — сказала она.
— Хочешь жить в своём доме? — спросил Марк. — Я сам его для тебя построю.
— А где ты возьмёшь денег, если отдал мне всё серебро?
— У меня дома ещё есть. Я не транжира. — На секунду он коснулся ручищей её запястья. — Слушай...
Карен тут же отпрянула, избегая его прикосновения.
— Эй, не так резво! Ты что себе позволяешь! Я о таком и не помышляла! Бросить сцену? Ещё чего! На, забери свои деньги!
Он даже не заметил, что Карен не протягивает руку с мешочком.
— Утро вечера мудренее, — хмуро уговаривал он. — Возьми себе серебро, не потеряй его. Ты заслуживаешь большего. Завтра вечером я буду в Сент-Агнесс, жду тебя там.
— Не знаю, стану ли я тебя высматривать, — заносчиво отозвалась она.
— Встретимся после спектакля. Расскажешь, чего накупила на серебро.
Карен неуверенно хихикнула, словно услышала мрачную шутку, красивые зубы сверкнули улыбкой. Она вскинула голову и повернула обратно к навесу, где ужинали актёры. У дверей Карен обернулась, чтобы проверить, идёт ли он за ней. Однако Марк ушёл. Карен спрятала мешочек в юбках и ворвалась внутрь, готовая даже простить Таппера за утерянные пенсы.
Элизабет спустилась по лестнице. Она знала, что встреча закончилась уже больше четверти часа назад, и ее четкий слух уловил, как один за другим уходят акционеры. Но Джеффри Чарльз проснулся и требовал внимания, и Элизабет сидела у его постели, в тревоге глядя на пылающий лоб и стиснутые кулачки, пока он вновь не заснул.
Подходя к повороту лестницы, она взглянула на себя в высоком зеркале и провела тонкими дрожащими пальцами по юбке, расправляя платье на последних восьми ступенях. Она вспомнила, как несколько лет назад делала то же самое в тот вечер, когда ужинала здесь во время объявления помолвки с Фрэнсисом, и тут вдруг появился Росс, запыленный с дороги, нежданно-негаданно приехал из Америки, из Винчестера, из Труро, чтобы напомнить о ее ребяческом обещании — как будто восстал из мертвых.
Она вот так же расправляла юбку полтора месяца спустя, в день свадьбы, когда здесь собралась половина округи, и во время свадебного завтрака затеяли петушиный бой, а старый Чарльз рыгал и кипятился, и выиграл сотню гиней у отца Джорджа Уорлеггана. А на крестинах Джеффри Чарльза она этого не делала, тогда слег старик Чарльз, а она была слишком слаба, чтобы ходить, и Фрэнсис отнес ее и уложил на кушетку в зале, перед камином, и все друзья и родственники собрались вокруг, чтобы выразить свое почтение и полюбоваться Джеффри Чарльзом.
Тот день был венцом их счастья. Именно с того дня, с того вечера, радость постепенно ускользала и истончалась, даже когда ее пытались удержать. Похожего на гору старика Чарльза отнесли в постель, и суеверные гости решили, что это дурное предзнаменование. Элизабет из-за чего-то повздорила с Фрэнсисом, и как бы они ни притворялись, но так до конца и не примирились, потому что корень пустяковых разногласий лежал глубоко и недвижимо в самих их характерах.
В те ранние годы она была молода и трепетна, легко отдавалась счастью, легко впадала в печаль. Её чувства обитали так близко к поверхности, что в повседневной жизни зависели от малейшего изменения обстоятельств. Она не забыла боль в сердце, которую испытала тем ранним весенним утром, когда появился Росс и неожиданно обвинил её в неверности и вероломстве. Тогда оба они были молоды, серьёзны и очень наивны.
Теперь она повзрослела, теперь она хозяйка этого дома и поместья, супруга сквайра, привычная к своему положению и обязанностям. Привыкла контролировать чувства и прятать под маской разочарование. О, как она изменилась! Не внешне — внешне трудно было что-либо заметить — в конце концов, ей всего лишь двадцать четыре, совсем не много, да и ребёнок всего один. Но внутренние изменения были обширны.
Она спустилась в просторный зал, сейчас освещённый единственным канделябром, прошла по коврам и полированному дубовому полу и вступила в большую гостиную.
Сюда перенесли остальные свечи. У незакрытого шторами окна стоял Фрэнсис, глядя на собственную тень, отброшенную светом на кусты. Верити не было, и Элизабет это обрадовало.
В руке муж держал длинную трубку, которая уже погасла. От запаха табака Элизабет поморщилась. Фрэнсис выглядел опрятно, как и всегда, его светлые волосы сияли над высоким воротом широкополого сюртука из красного бархата. За эти несколько лет он изрядно поправился и оттого казался старше своих лет.
Он не обернулся на стук двери. Элизабет подошла и встала рядом с ним у окна. В неровные стёкла бились три больших мотылька. Теперь она ощутила слабый дух бергамота — напоминание о миссис Тренвит — и мысли быстро вернулись к другим заботам.
— У Джеффри Чарльза жар, — сказала она. — Молюсь и надеюсь, что он не подхватил заразу.
По чуть напрягшимся плечам мужа она поняла, что сказала что-то не то.
— Ты молишься и надеешься добрых четыре дня, а он ничего пока не подхватил. Ты же знаешь, ему вечно то лучше, то хуже.
— Да, но сегодня его стошнило после ужина. Верити не было, и мне пришлось помогать миссис Табб с его одеждой.
— И где бы он подхватил болезнь? Ты не выпускаешь его уже целый месяц.
— Брат Мэри Бартл заразился, а Мэри Бартл в воскресенье ходила домой. Если бы я только знала, ни за что не пустила бы ее обратно!
— Дорогая, мы не можем запретить всем слугам передвигаться, — раздражённо ответил Фрэнсис. — Поскольку мы живём не на необитаемом острове, то придется...
Вошла Верити.
— Хорошие новости, Фрэнсис? — спросила она. — Меня порадовало то, что говорил мистер Тренкром, садясь на лошадь...
Элизабет незаметно прикусила губу.
— Мы будем продолжать работу еще по меньшей мере три месяца, — сказал Фрэнсис. — Нужно добраться до уровня в восемьдесят саженей, но пока что результаты разочаровывают.
Бледное лицо Верити зарделось.
— И слава Богу! Это значит, мы продержимся и после Рождества, а к тому времени ситуация сама по себе улучшится. Не могу даже думать о нескольких сотнях обездоленных.
— Не говоря уже о нас, — бросил Фрэнсис.
— Какая удача для тебя, Фрэнсис! — сказала Верити. — Как ты сумел их убедить?
— Уорлегганы больше не дают ссуд, но согласились на приостановку платежей по процентам. Что касается остального, то мистер Тренкром, как я полагаю, самый богатый из нас благодаря занятию контрабандой, так вот, мистер Тренкром, мистер Саджен и миссис Тренвит разделят остальной риск.
— Великолепно. Разве не так, Элизабет?
— Разумеется. — Элизабет испытывала облегчение, но в ее голосе радость не прозвучала.
Такая невинная радость Верити предвосхитила реакцию Элизабет, и теперь ее восторги будут звучать подозрительно. Она упустила возможность произнести правильные слова в нужное время.
Фрэнсис снова раскурил трубку.
— Джеффри Чарльза стошнило после ужина, и Элизабет опасается, что у него оспа, четырехдневная малярия или летняя лихорадка.
Верити переводила взгляд с одного на другого, сообразив, что между ними что-то произошло.
— Вам нужно было позвать меня. Он потеет? Я дала тетушке Агате порошок доктора Джеймса, она пропотеет, и вскоре простуду как рукой снимет. Возможно, Джеффри Чарльз заразился от нее.
— У него жар, но небольшой, — сказала Элизабет. — Я решила последовать совету доктора Чоука — разжечь камин и завернуть ребенка в одеяло.
— Он не спит?
— Спал, когда я спустилась.
— Тогда не лучше ли оставить его в покое? Вполне может быть, что утром он проснется здоровым.
— Я подумала, что стоит разжечь там камин.
Верити откинула назад волосы.
— Да. Пожалуй, ты права, Элизабет. Пойду скажу миссис Табб.
Она вышла, обрадовавшись появившемуся предлогу.
На минуту в гостиной установилась тишина, а потом Элизабет взяла колпачок и начала тушить свечи.
Фрэнсис собрал кое-какие бумаги и уселся в кресло.
— Ваша встреча была долгой, — сказала Элизабет. — Наверное, многие голосовали за закрытие шахты?
— Только мелкие акционеры, жужжащие назойливые мошки, боящиеся потерять двадцать гиней. Не знал, что у тетушки Тременхир столько отпрысков. Плодятся как кролики, а болтают как обезьяны.
— Нам следовало бы разместить их здесь на ночь, — сказала Элизабет. — Они будут дурно о нас думать, раз мы не уделили им должного внимания.