– Так как, Лев Николаевич? – заискивающе уточнил Алик.
– У тебя с ней что, отношения? – полюбопытствовал профессор.
Кольцов чуть не кивнул, но передумал. Уж в этом врать не хотелось, и он честно признался:
– Нет, просто я живу в общаге другого института, где комендант – ее тетка.
– А почему не в университетском городке? – удивился Воронцов.
Алик не стал вдаваться в подробности. Не объяснять же профессору, что в этой общаге он находится на особом положении. Может, например, собирать гостей на вечеринки и не опасаться, что выселят или даже отчислят за аморалку. Комната Кольцова была неким островком безопасности, где без боязни внезапного рейда комсомольского оперотряда можно было устроить пьянку или заняться любовью.
Оперативные отряды! О, это гнусное явление студенческой жизни в стране, воспитывающей строителей коммунизма! Оперотрядовцы с особым рвением блюли нравственность будущих руководителей, проводили неожиданные налеты на студенческие общаги с целью выявить организованные пьянки и «прелюбодеев». В статус последних нередко записывали парня и девушку, просто находящихся в закрытой комнате – полный абсурд! За нарушение правил грозили серьезные наказания, вплоть до отчисления из учебного заведения. Только в комнату Кольцова ретивые комсомольцы никогда не стучали. Даже они побаивались злобную комендантшу и предпочитали не связываться с ней. Пользуясь этим преимуществом, Алик никогда не отказывался уступить комнату ребятам и не требовал никаких компенсаций.
– Так мне удобнее, – коротко ответил он на вопрос профессора.
– Хорошо, пусть она реферат на следующей неделе, в пятницу, на лекцию принесет. На этой неделе меня в университете не будет.
Алик облегченно выдохнул. За девять дней можно успеть накропать хоть десяток таких работ. Он хотел поблагодарить профессора и откланяться, но тот задержал его.
– Ты скажи, у тебя что-нибудь новое есть?
Лев Николаевич с интересом следил за творчеством любимого студента. Первый рассказ Кольцов написал под впечатлением от поездки в Кировскую область со стройотрядом. Им досталось отремонтировать свинарник за невероятные, баснословные по тогдашним временам деньги. Полученные девятьсот рублей позволили Алику привести в порядок свой гардероб и значительно облегчить финансовую нагрузку на семейный бюджет. Это потом, уже когда стал подрабатывать в газете, он полностью прекратил брать деньги у мамы, и даже начал периодически слать домой продукты. Но первые два года мама исправно переводила ему каждый месяц по пятьдесят рублей.
Центральная усадьба колхоза, куда студентов доставили автобусом, выглядела относительно сносно, но оказалось – это не конечная цель их путешествия. Дальше ребят погрузили в просторный прицеп мощного трактора, и они в полной мере испытали на себе все прелести отечественного бездорожья. В деревне стройотрядовцев разместили в домах колхозников, по два человека в семью. В первые дни городских мальчиков несколько шокировал быт российской глубинки. Глубинка! Это понятие для Алика было чем-то абстрактным, далеким, немного отдающим романтикой старины. Поработав в стройотряде, он пришел к выводу, что российская глубинка – это самая распоследняя глухомань. Он и представить не мог, что относительно близко от Москвы люди живут в таких условиях. Если бы не наличие современной техники, можно было подумать, что они попали в прошлый век.
Хозяин дома, где их поселили, местный тракторист, еще молодой парень, но с практически убитой солнцем и самогоном кожей лица, в знак приветствия столичным гостям сразу выставил на стол огромную бутыль мутного пойла. Самогон оказался просто термоядерным. На закуску – щи, сало, вареная картошка, огурцы и зелень с огорода, ставшие их неизменным рационом на ближайшие два месяца. К счастью, объявленный комиссаром отряда сухой закон избавил их от необходимости ежедневно глотать мутную вонючую жидкость. Хозяйка выглядела под стать мужу. Хоть она и не разделяла его увлечение спиртным, но ежедневная работа в поле также преждевременно состарила ее лицо. Два мальчика-погодка, десяти и одиннадцати лет, были предоставлены сами себе, и целый день гоняли где-то по окрестностям. Они забегали домой только за тем, чтобы ухватить краюху хлеба и зачерпнуть кружкой густую кислую массу из стоящей в сенях бочки. По утрам хозяйка сливала туда надоенное молоко, и оно превращалось в простоквашу – это был единственный молочный продукт, который готовили в этом доме; при наличии собственной коровы – ни сметаны, ни масла, ни сливок. Но больше всего поражало то, как в этой семье общались между собой. Они не матерились – они разговаривали матом, притом мальчишки иной раз заворачивали такое, что даже у студентов уши вяли. А мать никак не реагировала, сама крыла сыновей, а заодно и мужа, трехэтажным. С тех пор у Алика выработалось стойкое отвращение к мату, он избегал его в своей речи и употреблял крепкие слова лишь в исключительных случаях.
Каждый день тракторист привозил домой один-два мешка комбикорма, доски, брусья, арматуру, кирпичи… Похоже, он тащил все, что попадалось под руку, поэтому практически весь двор был завален стройматериалами. Через какое-то время ребята убедились, что так у всех в этой деревне, за редким исключением. А исключение составляли те, кому было просто лень тащить колхозное добро – они находили себе другие занятия. Например, нажравшись до белой горячки, гоняли домочадцев или устраивали драку с соседями.
Кольцов порылся в сумке, достал толстую тетрадь, полистал страницы и протянул ее Воронцову. Тот надел очки и углубился в чтение рассказа. Через несколько минут он отложил очки в сторону и вернул тетрадь парню, медленно качая головой.
– Плохо? – спросил Алик.
– Отнюдь нет. Не Солженицын, конечно, но очень занимательно. Завидую! Ты что, это просто так, в сумке с собой таскаешь?
Алик пожал плечами и скорчил виноватую гримасу.
– А куда мне? В общаге оставлять?
– Ну да, ну да, – задумчиво согласился профессор. Хорошо, иди. И будь любезен – не пропускай.
На лестничной площадке перед квартирой Мони Алик остановился и принюхался: ноздрей коснулся дразнящий запах сочных домашних котлет. «Похоже, маман приехала», – с грустью подумал он. Кольцов не очень любил встречаться с матерью Мони: приходилось выслушивать её жалобы на бестолковость сына, на тяжелые времена и ностальгические воспоминания о том, как хорошо жилось раньше. Только сейчас деваться некуда. Его скарб находился за обшарпанной дверью и путь к нему лежал через встречу с матерью друга. Между тем от сытных ароматов рот медленно заполнялся слюной. Он сглотнул и вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера. «Блин! Все-таки Людмила Федоровна очень кстати. Котлеты у нее просто волшебные», – прикинул он и решительно нажал кнопку звонка.
Засов клацнул. Перед ним стояла незнакомая девушка. После секундного замешательства Алик открыл рот, чтобы спросить Моню, но девушка нырнула вглубь квартиры, оставив дверь открытой. Несколько озадаченный, Алик вошел и направился на кухню, откуда доносились голоса.
Моня, с голым торсом, сидел за столом в той же позе, что и утром, а у плиты суетилась Света. Немудрено, что Кольцов не узнал ее в полумраке прихожей, она выглядела совсем иначе, чем вчера. От разбитной размалеванной девахи не осталось и следа: волосы собраны в тугой узел, практически отсутствует макияж, спортивный костюм обтягивает стройную фигурку, подчеркивая идеальную форму груди. Света ловко управлялась с кухонной утварью: периодически помешивала в кастрюле и переворачивала котлеты на большой сковороде, и еще попутно умудрялась что-то живо объяснять Моне, энергично размахивая шумовкой. Алик прислушался.
– Сережа, конденсаторы не лепят в такие схемы. Они там просто не нужны.
Моня согласно кивал головой, иногда бросая косые взгляды в сторону плиты и нервно сглатывал слюну. Наконец девушка выключила газ, сполоснула руки над мойкой и объявила:
– Все! Мне надо домой бежать. Хлеб сами купите.
Она чмокнула Моню в щеку и выпорхнула в прихожую. Хозяин квартиры рванул за ней, едва не опрокинув стол.
– Света, постой! Ты когда появишься?
– Когда опять кухарка и прачка понадобятся, – весело пошутила она. – Позвоню завтра, ну и ты звони, если что, – добавила она, убегая.
Алик, подгоняемый чувством голода, налил себе борща и попытался примоститься на заваленном радиодеталями столе. Моня быстро сгреб запчасти в сторону и тоже налил себе полную миску. Они молча махали ложками, пока не выскребли все до дна. Алик тут же положил себе две котлеты, сунул в рот первый кусок и блаженно закрыл глаза.
– Почти как у твоей мамы, – оценил он стряпню девушки.
– Круче, – буркнул Моня с набитым ртом.
Он метал котлеты прямо со сковороды, засовывая их в рот целиком и, как казалось со стороны, глотал, не пережёвывая. Понаблюдав за процессом, Алик поинтересовался:
– Серега, а что она там про конденсаторы грузила?
– Так Светка ж на физфаке учится. Третий курс.
– Коллега?
– Ага. И не меньше меня рубит в этом барахле, – указал Моня на разобранный магнитофон. – Паять толком не умеет, а так сечет. Оказывается, мы с ней в универе пересекались. Она на меня еще тогда глаз положила.
– Даже так? – удивился Алик. – А она что, местная?
Сергей постучал себя по лбу.
– А ты думаешь, продукты откуда? Шиш бы она успела после пар затариться и жрать нам приготовить. Из дома захватила – и ко мне. Живет здесь рядом, через квартал.
– Круто. Ты-то сам, не думаешь восстанавливаться?
Сергея Монина полгода назад турнули с третьего курса физфака, за фарцовку. К тому времени у него был налажен крутой бизнес по ремонту электроники, но он зачем-то еще пихал виниловые импортные диски студентам, прямо в университете. В столовой одного из корпусов он попытался продать незнакомому парню винил с записями группы «Queen» за сто пятьдесят рублей. Парень очень хотел купить, но в кармане имел лишь девяносто. Моня согласился скинуть, отдать диск за сто двадцать, но дальше стоял твердо. Наконец покупатель, который был комсомольским активистом, понял, что сторговаться не получится – и незадачливый фарцовщик оказался в кабинете декана факультета. Руководству не нужен был скандал, поэтому Монина слили по-тихому, без милиции, не вынося сор из избы. Все попытки матери договориться с ректором ни к чему не привели, зато сделать из сына идиота у нее получилось. Конечно, мозги ему никто не отбивал, просто в медицинской справке, купленной Людмилой Федоровной, значилось такое крутое заболевание, что по прошествии времени парень даже имел проблемы с получением водительских прав. Можно было бы обойтись и менее радикальными мерами, но Серёгина маман привыкла действовать наверняка. Она умудрилась запихнуть сына на пару недель в психушку, зато теперь он имел на руках белый военный билет и справку дурака.
– Смеешься? Я в этой вашей бурсе только из-за армии болтался, а так мне диплом, как мертвому припарка.
– Это почему только из-за армии? – не понял Алик.
– Да потому. Когда этот ходячий Пантеон, руководители наши гребанные, в Афган полезли, мне пофиг было – четырнадцать лет всего. Да и мамка сильно не переживала: мало ли где наши войска стоят. Потом у ее подружки сына в цинке привезли, потом еще и еще у кого-то. А мне уже шестнадцать стукнуло. Маман дергаться начала, даже на короткие рейсы перевелась, чтобы меня, балбеса, контролировать. Учиться заставила и присела на уши. С утра до вечера мозг компостировала, мол, без высшего образования забреют и в кирзовые сапоги обуют. Я, конечно, упирался, как мог. Мне тогда уже серьезные бабки платили за ремонт техники, больше нее мог зарабатывать, а пришлось за учебники садиться. Хорошо еще хоть с головой порядок, так что аттестат у меня достойный. Ну и физик наш от меня фанател. Тебе говорит, Монин, нужно на физфак поступать, с такими-то мозгами. Вот маманя и заперла меня в универ. Ты ж ее знаешь: если чего решила – или по ее будет, или прибьет. А на хрена мне инвалидность? – Моня рассмеялся. – Да и если честно – мне нравилось учиться. Вот, Светку заарканил. Не зря время провел.
«Кто кого заарканил, это вопрос», – подумал Алик, а вслух шутливо поинтересовался:
– Это ты в справочнике по электронике про Пантеон вычитал?
Такое обозначение бывшего руководства страны показалось ему точным и остроумным.
– Ни в каком. Это матушка придумала. Она вроде тебя: такое может отмочить, не задумываясь! У нее же филфак педагогического.
Алик быстро представил Серегину маму у школьной доски – и поежился. Эта крупная женщина с квадратной фигурой и сильными, не женскими руками, с грубым командирским голосом, никак не вписывалась в образ скромной учительницы.
– А почему в проводницы пошла?
Моня удивленно скривился.
– Так она и дня в школе не работала. Как мой папаня на севера свалил с концами, так она меня к бабке – и в проводницы. Ребенка кормить нужно, а училкина зарплата для семьи – слезы. Знаешь, как я в детстве жрал? Кухня трещала! А проводники только официально меньше двухсот пятидесяти не получают. А если рейсы длительные, то и все семьсот заработать можно. Чем дольше в поезде живешь, тем больше денег. Плюс приработок, бутылки – они их после рейса электрокарами вывозят. Прикинь, как народ бухает!
Алик заглянул в пустую сковороду и ухмыльнулся. Похоже, с годами аппетит у друга нисколько не испортился.
– Хорошо хоть хата зачетная нам после пахана осталась, – продолжил Сергей, – а так с тех пор от него ни слуху, ни банана. Пока бабаня не померла, с ней здесь жил, а с двенадцати лет у матери, один на хозяйстве.
Моня тряхнул пачку «Явы», ловко поймал губами выскочившую сигарету, щелкнул зажигалкой и затянулся. Алик недовольно поморщился.
– Ты бы хоть в окно дымил. Всю квартиру провонял.
– Вы что, сговорились, меня воспитывать? Мать гундит, Светка сегодня наехала, тебе тоже все не так… – возмутился Моня, нехотя встал и открыл настежь окно.
– Вот-вот. Может, хоть Света тебя к порядку приучит?
– Не возражаю, – осклабился Сергей. – Я сегодня, и правда, будто мамкин приезд пережил.
– И что? – улыбнулся Алик. – Как ощущения?
– Не, ну тут совсем другое. Матушку я побздехиваю, потому нервничаю. А со Светкой кайфово. И чисто, и пожрать, и все остальное… Кайф!
– Ну что ж ты такой приземленный? Пожрать, все остальное… А романтика?
– Романтика? – хитро прищурился Моня. – Стихи были? Были. Песни я ей пел. Опять же – конденсаторы обсуждали. Романтика налицо. Короче, мозг не выноси. Я сам в непонятках.
– Чего так?
– Как чего? Ну вроде все, как надо – но малёхо не по себе. Что-то я не готов пока на поводок.
– Так и не торопись. Тебя же не ведут, как телка на убой. Живи и кайфуй. Гедонизм, одним словом.
– Ге-до-низм, – повторил Моня по слогам. – Что за хрень?
– Это когда удовольствие является высшим благом и смыслом жизни, единственной терминальной ценностью, – процитировал Алик определение из учебника, назидательно поняв вверх указательный палец.
– Откуда ты такие словечки выкапываешь?
– Из книг, Серый, из книг. В мире, кроме справочников по радиотехнике, есть еще и другие книги.
– Вот когда тебя напечатают, обязательно прочту, – засмеялся Моня. – Гедонизм, говоришь? Тогда, может, по стаканчику – для полного гедонизма? Со вчера пузырь остался.
Алик скривился и резко отмахнулся ладонью.
– Мне еще в общагу переться.
– Кто тебя сейчас туда пустит? Ночь на дворе.
Алик посмотрел в окно, где на город наползали ранние осенние сумерки. Наверняка комендантша уже дома. Возвращение в родные пенаты откладывалось до завтра.
– Хорошо, тащи свое пойло.
Пока Моня метнулся из кухни, Алик прошел в комнату, где стоял диван, и с удивлением обнаружил свою одежду уже выглаженной и развешанной на стуле. «Какая хозяйственная эта Светка», – невольно восхитился он.
– Але, гараж! – раздался со стороны кухни голос Монина. – Все готово!