Сергей Граховский
Враги народа
Рассказы, воспоминания эссе, публицистика
«Враги народа» -- выражение эмоционально убийственное и в высшей степени популярное в Советском Союзе 30 – 50-ых годов прошлого века. Им пользовались широко, часто бездумно, все слои населения – от малограмотных до «элиты». Оно звучало в самых высоких докладах и программных статьях первых лиц государства, и - последний аргумент в кухонном споре или уличной драке.
Сборник статей, воспоминаний, эссе известного белорусского писателя Сергея Ивановича Граховского о конкретных людях, носивших это клеймо, он сам из их числа. Многие с этим клеймом ушли из жизни. Отец знал этих людей, со многими прошёл каторжный путь. Отец считал своим долгом «отслужить их памяти», вспомнить о них, потому что зачастую вспомнить больше некому. Дети многих не родились или потерялись в Детских домах с новыми фамилиями; невесты, жены ушли следом. С.Граховский был человеком обостренной совести и чувства долга. «Кто, если не я?...» - это о нём. Об этом периоде жизни написана его трилогия «19лет».
В основном герои сборника «Враги народа» – белорусские литераторы, большинство из них не успело состояться в меру своего таланта, уникального жизненного опыта и трудолюбия. Выжившие и немногие из выживших вернувшиеся в литературу были искалечены непоправимо, загублен их творческий потенциал.
В сборник включён рассказ - быль из лагерной жизни «Гимн и Полонез», героиня которого действительная полька. Отец был свидетелем этой страшной судьбы.
Многие вещи были написаны и опубликованы автором в значительно отредактированном виде до перестройки. Они вошли в Сб. «Так і было” (бел). О главной трагедии в жизни героев почти ничего не сказано, хотя искушённому читателю понятно, куда делись молодые и талатливые. Молчание и вопросы восполняют выдержки из Справочника “Беларускія пісьменнікі” (1917 – 1990), 1994г. Эти ремарки позволила себе я. Всё предлагаемое вниманию читателя написано по-белорусски, опубликовано в периодической печати, в Сб “Так і было” и на сайте www. grahouski.org. Перевод выполнен мною, его дочерью.
Татьяна Граховская 2020 г
Две судьбы
(о писателе Василе Шашалевиче)
О Василе Шашалевиче я в своё время публиковал несколько коротких заметок, написанных к юбилейным датам. Но в них было больше несказанного, чем сказанного. Обычно они оканчивались датой смерти драматурга, будто он в свои сорок четыре года погиб на Отечественной войне или умер от неизлечимой болезни. Намёки, недоговорённости, белые пятна в биографии вызывали множество вопросов у читателей, а у наиболее догадливых – бессчетное количество выдумок и версий. Но никакая фантазия не сможет придумать такие трагические развязки, на какие способна человеческая судьба, непредвиденные и загадочные жизненные повороты. Впрочем, чаще они случаются по злой воле людей, по стечению обстоятельств, ошибок или преднамеренных деяний недоброжелателей. Об этом и хочу рассказать.
Вспоминаю, вспоминаю и никак не могу вспомнить, где мы встретились впервые, как познакомились и даже подружились. Я же был на 16 лет моложе его. Но не это главное. Кем я был в то время? Начинающий литератор, наивный малообразованный хлопчик, напечатавший несколько ученических стихов. А имя Шашалевича сразу стало известным в 1925 году, когда Белорусский второй государственный театр свой первый сезон открыл его пьесой «Преисподняя». Потом стали явлением в театральной жизни его пьесы «Мрак», «Волчьи ночи» и вершина его короткой творческой биографии «Симфония гнева».
В аскетичные тридцатые годы известные писатели и начинающие ежедневно встречались в столовой Дома писателей на Советской улице. После обеда расходились небольшими компаниями на прогулку или рассаживались на клеёнчатые диваны и читали друг другу стихи, спорили, и после самых острых дебатов оставались друзьями.
С Василем Антоновичем часто оказывались за одним столом, вместе выходили, говорили, незаметно спускались по Комсомольской улице на Немигу и доходили аж до его дома на улице Освобождения. Эти проходки были для меня наилучшей школой: Василь Антонович рассказывал мне про Шекспира и Ибсена, Островского, Сухово - Кобылина, вдохновенно читал стихи Генриха Гейне и Баратынского.
Когда проходки затягивались допоздна, мы заходили в магазин, покупали свекольный винегрет «пропадай молодость», повидло морковное – всё, что можно было купить без карточек и шли в его холостяцкую квартиру. Единственная его комната была на втором этаже красного кирпичного дома с высокими полукруглыми окнами. Холостяцкий быт сразу бросался в глаза: около двери умывальник, на табурете тазик, между окнами потемневший, старинной работы стол под зелёным в чернильных пятнах сукном. На столе – тома «марксовского» издания Шекспира и папки с рукописями, исчёрканные страницы новой пьесы. У стены диванчик, над ним висят на гвоздиках скрипка и виолончель. Почему они в квартире писателя? В начале знакомства я не представлял какая это артистичная натура – Василь Шашалевич, как тонко он чувствует искусство, живопись, музыку, театр, у него абсолютный слух, он почти профессионально играет на смычковых инструментах, у него красивый тенор.
Вся семья Шашалевичей была очень талантлива. С 1918 года братья Андрей и Василь, их сёстры Аксинья и Настасья учительствовали в Краснопольской школе второй ступени. Василь преподавал литературу, Андрей - французский язык. Настасья Антоновна была талантливой художницей. Её муж, позже народный художник Беларуси, скульптор А.В.Грубэ начинал свой творческий путь в Краснополье. Шашалевичи создали первый в районе народный театр, в школе организовали драматический и литературный кружки, издавали рукописный журнал «Пралеска». Сатирический раздел вёл в нём Андрей Шашалевич. Позже он стал известным прозаиком Андреем Мрыем. Его острый роман «Записки Самсона Самасуя» был опубликован в 1929году в журнале «Узвышша».
Братья Шашалевичи в первые послереволюционные годы стали центром культурной жизни Краснополья, своеобразным министерством культуры района.
Они ставили спектакли по пьесам Островского, Горького, Чехова, для школьной самодеятельности писали одноактовки, там же Василь Антонович начал писать свою знаменитую «Апраметную» («Преисподняя»). Вместе с сёстрами и художником Грубэ сами делали декорации, костюмы и бутафорию, создали хор и оркестр народных инструментов, собирали фольклор и включали лучшее в концерты. Читали лекции: «Наука и религия», «Атеизм в русской живописи XlX столетия», «Происхождение жизни на Земле», «Положение на фронтах гражданской войны», организовывали диспуты по самым животрепещущим вопросам, декламировали со сцены стихи Блока, Бедного, Маяковского.
Их неутомимая энергия, организаторские способности, жажда знаний и стремление нести их народу не знали границ. За ними шла молодёжь и взрослые, они были советчиками и ходтаями по всем хлопотам своих земляков. Обо всем этом я узнал значительно позднее от былых учениц Шашалевичей, сестер Полины и Евгении Каплуновых.
Артистизм ощущался в каждом движении, жесте, интонации Василя. Да, Василя. Мы незаметно и очень быстро перешли на «ты». В те годы в писательской среде не было никакой субординации, никакого «величания» по отчеству. Только классиков звали «дядька Янка» и «дядька Колас». Остальные были молодые и негонорливые. Образ Шашалевича стоит перед глазами, как теперь: сухощавый, подвижное лицо, русые волосы, зачёсанные на пробор с чубом над высоким лбом, сероголубые глаза, то задумчивые, то искристые, то насмешливые от возмущения. Был он весь лёгкий, стремительный, всегда чем-то увлечённый, возбуждённый и вдохновенный.
Василь Антонович открывал мне неведомые тайны искусства, мир прекрасного в поэзии и музыке. Он был в то время заворожён творчеством Генриха Гейне. Читал его стихи, «Зимнюю сказку» и «Путешествие на Гарц», пересыпал разговор остроумными и мудрыми гейневскими афоризмами. Под влиянием Шашалевича я прочёл интересную книжку А. Дэйча о жизни и творчестве Гейне, у букинистов разыскивал дореволюционные издания его книг. Шашалевич ненавязчиво пробуждал мою заинтересованность к мировой классике, направлял и воспитывал мой читательский вкус, открывал ранее мне неведомых авторов. Близкое знакомство с Шашалевичем стало для меня школой формирования литературного вкуса.
Вечерело. Синели стекла высоких окон, на западе пробилась полоска кармазинового света, подступал элегичный серый час, когда хочется помолчать и подумать. Василь Антонович снимал с гвоздя потемневшую от времени скрипку, пробовал смычок, пробегал по струнам тонкими пальцами и лилась песня Сольвейг, её сменяли народные напевы. На тёмно-сером окне колебался силуэт вдохновенного скрипача.
Осенью 1933года Василь Антонович вдохновенно работал над пьесой «Симфония гнева». Шашалевича тревожило стремительное расползание в Германии коричневой напасти фашизма, вырвавшейся из мюнхенской пивнушки и ставшей угрозой европейской цивилизации, человечности, свободе и настоящему искусству. Наилучшим его консультантом и советчиком был Генрих Гейне. Его увлекало свободолюбие великого немецкого поэта, его тонкое понимание души народа, его нрава и обычаев и удивляло, как этот народ поддался на авантюры проходимца, который тянет его в прорву. Напряжённый драматизм, афористичность языка, поэтичность монологов были близки трагедиям Шекспира.
Я догадывался, что Василю нужен хотя бы один слушатель, он приглашал меня. В высокой гулкой комнате звучал вдохновенный голос драматурга. Он не читал, а проигрывал отдельные сцены, эпизоды и монологи композитора Салька. Временами импровизировал на скрипке мнимые творения героя своей пьесы.
«Симфонию гнева» принял к постановке Белорусский первый государственный театр (ныне – имени Я. Купалы). Сразу же началась работа над спектаклем. Василь не вылезал из театра. После репетиций засиживался с постановщиками Даниловым и Литвиновым, с исполнителем роли Салька Владимиром Иосифовичем Владомирским.
Премьера прошла с большим успехом. И некоторые мелодии автора пьесы прозвучали в спектакле. Василь иногда забегал в Дом Писателя перекусить, здоровался и снова исчезал.
Однажды он пригласил меня зайти к нему вечером. На тихой улице Освобождения было безлюдно и темно. Из окон его квартиры просачивался приглушённый свет. В комнате меня удивил непривычный порядок. За тонкой ширмой на диване сидела скромная русоволосая женщина и что-то штопала. Весёлый, возбуждённый Василь церемонно представил мне хозяйку: «Знакомься. Вот моя Вера. Верь и ты, что тут будет уютно и тепло, не так, как в нашем бобыльском бытии». Мы пили чай, Василь был весел и разговорчив, шутил, задыхался от счастья.
Его новый статус семейного человека был для меня неожиданностью. Никогда о женитьбе он не заикался, - казался закоренелым холостяком. И вдруг – жена. Не помню, чтобы кто - то из моих знакомых праздновал тогда свадьбу. Это считалось анахронизмом, знакомились, влюблялись, после работы заходили в ЗАГС, а то и без всяких регистраций переносили жёнин чемоданчик в жактовскую, а чаще в частную комнатушку. И начинала жить новая семья. Гражданский брак тогда считался прогрессивным, основанным на взаимном уважении и доверии. Не припомню, чтобы кто - то из моих знакомых в те времена разводился и бросал детей. Я был уверен, что и Вера у Шашалевича - навсегда. Она была заметно моложе Василя, очень скромная и деликатная. Ему теперь было не до прогулок по Советской: дома ждала красивая любимая жена.
«Симфония гнева» шла с неизменным успехом. Это была первая вещь, которая била тревогу: «Берегитесь. Растёт страшное чудовище – фашизм». Про Владомирского в роли Салька восторженно говорили зрители, писала пресса, автор был рад успеху спектакля.
Жизнь молодой семьи Шашалевичей была весёлой и счастливой. Через установленное природой время в их комнатке зазвенел ещё один голосок. Сына назвали Генрихом в честь выдающегося немецкого поэта.
Осенью 1936 года я вернулся после отпуска на работу в радиокомитет. Пролетали дни в хлопотах и обычной суете. Мне часто доводилось вести передачи их пограничных районов. Визы мне выдавали без всяких проволочек. В последнее время их надо было по возвращении сдавать в комендатуру КГБ. После такой поездки мне кто-то рассказал, что недавно арестовали поэта Сергея Дорожного и артиста Василя Рогавенку. Никого это особенно не встревожило: хлопцы любили побродяжничать по пивнушкам, пошутить, почесать языками. Считали – подержат, повоспитывают и выпустят, ведь они больше весёлые, чем серьёзные.
Как то встретился Шашалевич и встревоженно рассказал, что Дорожный летом ездил в творческую командировку в Грозный собирать материал про партизанскую деятельность в годы Гражданской войны на Северном Кавказе первого секретаря ЦК КПБ(б) Николая Фёдоровича Гикало. На рынке Дорожный купил красивый кинжал, а тут собрался идти на приём к Гикало, чтобы уточнить некоторые детали. Я не видел в этом никакой связи с арестом Дорожного: поэт взялся за благородное дело, а его арестовали. Значит было что то серьёзное.
Василь Антонович мне объяснил: «Кто - то услышал про кинжал и намерение Сергея идти на приём к Николаю Фёдоровичу, всё связал в одно, проявил «бдительность» и донёс, что Дорожный готовил покушение на первого секретаря ЦК. Я рассмеялся и сказал, что, тот кто хотя бы чуть знает Сергея никогда в такую глупость не поверит. Василь меня осадил: «Хлопцы с того учреждения из кого хочешь сделают двугорбого верблюда и принудят поверить в это себя самого». Я только позже узнал, что в 1930году Василь несколько месяцев провёл под следствием. Ему посчастливилось выскользнуть, а старший брат, талантливый прозаик Андрей Мрый поехал на несколько лет в лагерь. Так что Василь из личного опыта знал, как там делают «верблюдов».
Вскоре и мне довелось приобрести такой же горький опыт и «совершенствовать» его в разных вариантах аж 19 лет. И надо же такое фатальное совпадение: всё связанное с моими страданиями и испытаниями начиналось и заканчивалось только 19 числа и составило 19 лет.
А началось 19 октября 1936года. Почему так рано? – спросите вы. Мы же были передовой приграничной республикой и все кампании начинались у нас: войны, оккупации, повышенная «бдительность», фильтрация населения, коллективизация, раскулачивание начинались раньше, чем, например, в Сибири или на Дальнем Востоке.
Мне почти поминутно запомнился тот зловещий день и тёмная дождливая ночь. С той поры я верю в интуицию, в предчувствие. Я довольно рано сдал все материалы, но идти домой страшно не хотелось. Слонялся по комнатам радиокомитета, листал подшивки газет, мешал редактору вечернего выпуска. Он отправлял меня домой, а я не шёл. Сам не понимал почему. Раньше бежал в свою комнатку в стандартном доме на самом конце Цнянской улицы. Но надо идти. Никуда не денешься. По обочинам улицы стояли приземистые замшелые хатки с подслеповатыми оконцами, хлюпали грязью оторванные доски тротуаров. Только ярко светилось моё окно в оштукатуренном засыпном домике радиокомитета. Открыл дверь и смешался, не ошибся ли квартирой? За столом двое военных с голубыми лётчицкими петлицами старательно перелистывали каждую страницу в снятых с этажерки книжках.
Я не мог сообразить, что тут делают лётчики. В младшем светловолосом военном узнал спортивного комментатора, с которым мы вместе вели репортаж с футбольного матча. Тогда весёлый и разговорчивый, вдруг заговорил сухо и категорично: «Оружие есть»? Я засмеялся и шутливо поднял руки вверх. «Тогда раздевайтесь и садитесь здесь». «Почему вы командуете в моём доме?» - возмутился я. «Ознакомтесь!» - он протянул мне узенькую бумажку – «Ордер на право обыска и ареста». Но странно, я совсем не испугался. Был уверен: явились они потому, что я своевременно не вернул в комендатуру визу после командировки в приграничный район. Подумал – постращают, заберут визу и отпустят. Спокойно поужинал, сижу, как приказали, а они всё листают каждую страничку, увидят заметку на полях - книжку в сторону. Наконец меня сморил сон, я прилег и задремал.
Разбудил в 5 утра сигнал и гул машины. В комнату вошли ещё трое: высокий милиционер в островерхом шлёме с двумя козырьками и маленький рыжий в кожаном пальто и фуражке с голубым верхом. Как потом узнал, это был начальник отдела Шлифенсон и мужчина с серым впалым лицом, в серой кепке, бобриковом пальто и хромовых сапогах, мой будущий «хозяин», следователь Довгаленко. Приказали одеваться, взять с собой одеяло и смену белья. Я заперечил, что это недоразумение, всё выяснится и я утром пойду на работу. Мне не верилось, что это моя последняя ночь и утро в этом доме и на свободе.