Фильм Валерьян смотрел вполглаза, то и дело осторожно скашивая взор с экрана на Инну. Ладонь её лежала на привинченной к металлическому поручню сидения дощечке, совсем рядом с его ладонью, однако Валерьян, удерживаемый её отстранённой, независимой позой, так и не взял ладонь в свою.
XII
Инну с тех пор в колхозе он не встречал, смотреть кино она больше не приходила.
Истосковавшийся Валерьян наведался в Дрёмово сам, но Инны разыскать не смог. Парень, что тоже чистил тогда коровник, сказал, что несколько дней назад она получила из дома телеграмму и сразу уехала в Кузнецов.
– Отца вроде у неё скрутило совсем. В больницу уложили, – сказал однокурсник Инны.
Погано сделалось у Валерьяна на душе – словно бы он о близком человеке в трудный момент позабыл. Мгновенно вспомнился их разговор на тёмной деревенской улице, короткий, но яркий рассказ про непутёвого пьяницу-отца.
– Не вернётся уже сюда, значит? – не удержался он.
Парень, пригретый нежданно прорезавшимся сквозь облака солнцем, разморено зевнул:
– А чего-то возвращаться? Осталось-то…
Оставалось всем им трудиться “на картошке” действительно немного.
В двадцатых числах сентября работы закончились. Пятничным утром к колхозному правлению пригнали те самые автобусы, что везли студентов сюда из Кузнецова. Провожать их явился председатель. Даже небольшую речь произнёс, благодарил за помощь, по-крестьянски простецки, но вместе с тем душевно напутствовал.
Завидев Валерьяна, председатель пожал ему руку.
– Бывай, парень. Здорово ты нас тогда выручил.
Его квартирная хозяйка, заглянувшая в правление по какому-то своему делу, произнесла в сердечном сочувствии:
– Езжай уж, а то, поди, измаялся совсем. Всё ходил, ходил влюблённый…
Валерьян дёрнул уголком рта и полез внутрь автобуса.
По возвращении в Кузнецов он налёг на учёбу. Лекции, занятия в библиотеке, подготовка курсовых…
Второй курс давался ему ощутимо легче, чем первый. Он наловчился быстрее и, главное, подробнее вести конспекты. Он тратил меньше усилий, отыскивая в толстых библиотечных томах нужные разделы, точнее выбирал в них то, что облегчало решений заковыристых уравнений или задач. Даже теоремы, громоздкие доказательства которых преподаватели требовали выводить в безукоризненной последовательности, становились ему яснее, проще.
Зато всё поразительнее, страннее делалось окружающее…
Всё больше студентов, его сокурсников втягивалось в чтение центральных газет. Вернувшись из деревни, они читали жадно и помногу, проглатывая номера “Аргументов и фактов”, “Комсомольской правды”, “Известий”, выстаивая перед киосками долгие утренние очереди. Если газеты заканчивались в продаже раньше, чем подходила очередь, студенты, чертыхаясь, спешили к следующему, ибо знали, что потом, после занятий, во всём городе их будет не достать.
Множились среди них и поклонники недавно открытых на телевидении передач. Год-полтора назад даже новостные выпуски мало кого привлекали, в них не находили почти ничего, кроме занудства и скуки. Сейчас же многие изнывали в ожидании пятничных вечеров – именно в такое время в эфир выходили выпуски программы “Взгляд”.
В последующие дни, в минуты перекуров у входного крыльца, в столовой в перерывах между парами, увиденное обсуждали, горячась, споря из-за репортажей, многое додумывая, домысливая, договаривая от себя.
Сюжеты “Взгляда” ввергали в оторопь, изумляли.
Ржавые, пожираемые барханами остовы сейнеров в заброшенном порту иссыхаюшего Арала… Отравленная мазутом речная вода, поверхность которой вспыхивает с одной спички… Рок-н-ролльные концерты, надрывающиеся певцы, исступлённая куча-мала у сцены…
Всё чаще, явственнее вспоминался Валерьяну Арбат, его ораторы, музыканты, карикатуристы. Многое из того, о чём рассуждали, о чём спорили теперь вокруг, он слышал несколько месяцев назад в центре Москвы, видел на плакатах, рисунках.
Раздражённее, злее от недели к неделе делались разговоры.
За несколько дней до 7 ноября, когда курсу уже объявили место и время сбора праздничной колонны, Саня Вилков взялся самолично тормошить однокурсников:
– Не опаздываем, слышите? – требовательно напоминал он каждому. – К девяти на месте железно всем надо быть.
Студенты кивали равнодушно, без рвения. Федя Девятков, круглощёкий увалень-разгильдяй, вдруг огрызнулся сердито:
– А всем-то – какого хрена? Я вообще в комсомоле не состою и ни на какие демонстрации ходить не обязан.
Вилков осёкся, заморгал удивлённо:
– 7 ноября – праздник, годовщина революции…
– Да на хрен эту революцию! Если б не она – жили б теперь как люди.
– Федя, ну чего ты несёшь? “Огонька” что ли начитался? – начал было стыдить Вилков, но лицо его было растерянное.
– А мне и без “Огонька” всё ясно. В магазины что ли сам не заглядываешь? Всюду пусто – подчистую.
Вилков натянуто улыбнулся.
– Федя, ну это же временно. Завезут. Что ж теперь, на демонстрацию не ходить?
– А я вот лично не пойду! И чего там, в самом деле, седьмого праздновать? – выкрикнул Девятков с нарастающим раздражением. – Что жрать скоро нечего станет?
Перепалка между ними возникла в лекционном зале, в перерыве. Чем громче пререкался Девятков, тем тише делалась непринуждённая болтовня вокруг, шутки, смешки. Спустя минуту они умолкли совсем. Спицына поддела Вилкова язвительно:
– Про то, во сколько на демонстрацию приходить, нам уже десять раз объявили – не забудем. Вот бы, комсорг, лучше сказал, когда дефициты, наконец, закончатся.
Вилков замычал вконец растерянно, заозирался по сторонам, но никто из студентов заступаться за него не стал.
На ноябрьскую демонстрацию Валерьян отправился скорее по привычке. Из их группы человек пять на неё не явились. Он, помня прошлый год, попытался сразу затеряться в хвосте колонны, подальше от лозунгов и транспарантов, но его перехватил куратор Михаил Владимирович и всучил плакат с профилем Ленина и надписью: “Слава Великому Октябрю!”.
– Вперёд становись, сразу за транспарантом, – распорядился он и подстегнул ворчливо. – Да палку, палку выше держи. Чтоб над головой Ленин был. Понял?
Колонна, в отличие от прежних лет, собралась довольно жидкая. Не все в ней были по-праздничному веселы. Иные, топчась у тротуара, отводили, словно стыдясь, от красных знамён глаза, готовые улизнуть при первой возможности куда-нибудь за угол, в подворотню.
– Согнали опять, ч-чёрт, – бурчала за спиной Валерьяна какая-то баба.
Колонна собиралась возле парка Авиаторов. Затем, вбирая по дороге всё новые и новые группы демонстрантов, топала по Советской, потом по проспекту 50-летия Октября к центральной площади.
Митинга как такового предусмотрено не было. Обыкновенно демонстранты доходили строем до площади, а оттуда разбредались кто куда. Многие уходили в парк, располагавшийся поблизости, сразу за зданием обкома КПСС. Старики, семьи степенно прохаживались по его засыпанным, шуршащим палой листвой аллеям, дети тянули за собой на верёвочках округлые и продолговатые красные шарики. Парни, мужики разбредались компаниями по дальним закуткам, ища, где сподручнее раскупорить водочную бутыль.
Однако сейчас, когда демонстрация достигла уже середины площади, возникла заминка. На гранитную трибуну, над которой нависал слегка наклонённый корпусом вперёд, памятник Ленину, взошёл человек.
– Дорогие товарищи! Поздравляю вас с семьдесят второй годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции! – заперхал оттуда глуховатый, с натужной хрипотцой, голос.
Голова колонны остановилась в полутора десятках метров от трибуны, и Валерьян узнал первого секретаря обкома Артемьева. Тучный, с нездоровым, багровым лицом, непривычный к уличным речам, он так и сяк приноравливался к микрофону, глухо прокашливался.
Нежданную речь первого секретаря демонстранты слушали более с удивлением, чем с интересом. Никто не припоминал, чтобы Артемьев прежде выступал на площади.
– Никак в народ Артемьич вознамерился выйти? – хмыкнул какой-то низенький старичок, тря пальцем уголок подслеповатого глаза. – Ну и шёл бы с нами тогда от начала, от парка Авиаторов.
Артемьев, постоянно подглядывая в лист бумаги, говорил путано, петляя мыслью. Начал с праздничных поздравлений, с похвал перестройки, призвал к поддержке реформ, несколько раз ввернул комплемент генеральному секретарю Горбачёву. Но скоро свернул на другое:
– Товарищи, перестройка должна обновить и укрепить наше социалистическое Отечество! Перестройка не означает отказа от социалистических идеалов. Социализм нуждается в улучшении, укреплении. Лучшие силы нашего общества и её авангарда – Коммунистической партии Советского Союза – стремятся отстоять, модернизировать советский строй. Страна переживает сложный, ответственный период. Реакционеры всех мастей пытаются расшатать братство народов советской страны, пытаются внушить людям отвращение к нашей недавней истории, к подвигам наших отцов. Перестройка является серьёзным испытанием для всего нашего общества, всего народа. Но я уверен, что мы преодолеем все трудности и выдержим его с честью. Мы – продолжатели светлого дела великого Владимира Ильича Ленина – обязаны достойно справиться с важной общественно-исторической задачей. Обновлённый социализм – вот наше будущее! Слава Великому Октябрю!
Последнюю фразу Артемьев выкрикнул, боевито воздев мощный, по-крестьянски тяжёлый кулак. Но большого воодушевления у слушателей его выступление не вызвало.
– Всё речи, речи… Уши вянут уже от болтовни! Порядок-то когда наводить начнёте, а? – недружелюбно проворчал мужик в нахлобученном почти на самые глаза “петушке”.
Студенты, быстренько забросив плакаты и флаги в кузов подогнанного к углу площади грузовика, резво пробирались сквозь людское скопление в сторону парка.
– Отстрелялись, всё, – Медведев, хитровато посмеиваясь, сплюнул под ноги. – А не то ещё на что-нибудь припашут.
Разговоры в медленно расползающейся толпе после выступления первого секретаря звучали раздражённые: дефицит, талоны, бардак…. Казалось, Артемьев, сам того не желая, лишь сильнее растравил в людях давно копящееся недовольство.
– Ну и чего он вышел, спрашивается? Чего сказал? – недоумённо вопрошал собеседника пожилой, сутуловатый дядечка в шляпе.
Тот озадаченно кривил рот и вздымал плечи.
В парке, в отличие от площади, было веселее. Семьи, молодые пары, оравы школьников… Какой-то усатый мужик, стоя на самой середине бульвара, наяривал на гармошке, распевая сипловато что-то революционное и очень давнишнее. Там и сям попадались пьяные – народ, как и во всякий праздник, к середине дня начинал хмелеть.
– Во “Встречу” двинем? – проговорил Кондратьев, поглядев в конец аллеи. – Или как?
Заведение здесь располагалось только одно – неказистое, укрытое в глубине парка кафе. Но в праздничные или выходные дни оно не бывало малолюдно.
– Думаешь, уместимся все? – усомнился Скворцов. – Там с местами всегда напряг.
Кондратьев поскоблил указательным пальцем подбородок.
– Посмотрим. Другого-то поблизости всё равно нет.
Ватагой в полтора десятка человек они заспешили вглубь парка, но когда дошли до места, лица их вытянулись.
– Вот додумались – закрыться в праздник! – выругался Медведев, дёрнув с досады накрепко запертую дверь. – Охренели они, что ли?
“Встреча” действительно оказалась закрыта. Плотные, бордовые шторы на окнах были опущены до самых подоконников. На занавешенных дверях не висело никаких объявлений, один только увесистый замок.
– Может, они вообще закрылись? С концами? – предположил Валерьян, глядя на пыльные, немытые стёкла.
Кондратьев озадаченно заложил за щёку язык.
– Недавно вроде ещё работало.
– Выходной день, люди гуляют, а они выдумали себе какой-нибудь там переучёт. Маразм… – прогудел Дима Томилин, раскосоглазый, тонкокостный парень из параллельной группы.
Пришлось поворачивать и идти обратно, к выходу из парка. Другое кафе было не близко, кварталах в пяти от центральной площади.
– Слушайте, а может, ко мне пойдём? Родители в гостях, раньше вечера не вернутся, – предложил вдруг Медведев.
Ватага их приостановилась.
– А закупиться самим, в магазине? – спросил Кондратьев.
– Будет тебе в магазине, ага, – сплюнул Томилин. – Всюду уж всё расхватали.
Медведев ухмыльнулся:
– У меня самогонка есть колхозная. Пробовал – ништяк.
Кондратьев присвистнул:
– Купил там у кого что ли?
– Выменял. У председательского сынка на пару цоевских кассет.
Уговаривать товарищей Медведеву не потребовалось – выпить в праздник картофельной самогонки захотелось всем.
Они свернули с главной аллеи на боковую. Именно она выводила на остановку, от которой отходил следующий в микрорайон Медведева автобус.
– А закусь где брать будем? – спросил Кондратьев.
– Гастроном от нас через дом. Небогатый, но что-нибудь найдётся точно.
Диагональная, усаженная тополями аллея была узка, но не столь запружена народом. Они шагали свободно, перешучиваясь, временами, лихости ради, вороша ногами сметённые к бордюрам кучи высохших листьев. Валерьян, блуждая праздным взглядом по сторонам, вдруг увидев идущую прямо навстречу Инну.
– Привет! – сказал Валерьян, останавливаясь.
Инна подняла голову, улыбнулась, обвела взглядом остальных.
– Привет, физматовцы!
– А, прогуляла демонстрацию, – подмигнул Медведев. – Не видел тебя в колонне.
– Так из химиков вообще почти никто не пришёл. Все они “сачки”, – подпел Кондратьев.
– Ладно… – укорил приятелей Валерьян. – У нас у самих народ сачковал.
Инна оправила тёмный, заломленный бок берет, произнесла равнодушно:
– Да многие теперь сачкуют. Проходила с подругой мимо площади – раньше людей больше собиралось, – она коснулась затянутыми в бежевые перчатки пальцами ярких, слегка обветренных губ. – Я вот тоже на демонстрацию не пошла.
– Чего ж так?
Инна глянула отстранённо.
– А-а…
“Умер что ли отец?” – подумал Валерьян, испытав болезненно-щемящее чувство.
– Сейчас-то куда? – спросил он.
– Так…
– Ну давай вместе пройдёмся, – вылезла на лицо Валерьяна ухарская улыбка. – Праздник как-никак.
Инна улыбнулась с грустинкой:
– Праздник…
Одногруппники Валерьяна переглянулись, кто-то ухмыльнулся в воротник. Только Томилин ляпнул, глуповато моргнув:
– Мы к Витьке, домой. Может, лучше с нами.
Медведев неторопливо опустил ему на шею руку.
– Да вопросов-то, Валюх, – покладисто улыбнулся он. – Придёшь позже – с тебя простава.
Томилин скособочил шею, выглядывая из-под лежащей на нём руки, озадаченно приоткрыл рот.
– Чего ты, ну… Они ж с “картошки” ещё крутят, – шепнул Медведев, увлекая его далее по аллее.
Следом за ними затопали и остальные.
Инна, одетая в короткое не по сезону пальто, осталась стоять подле Валерьяна.
– Знаю, ты приходил потом в наш колхоз, – заговорила она, пристально на него поглядев. – Мне передали.
– Приходил, – радуясь, что не приходится самому сплетать слова, сознался с охотою Валерьян. – Но тебя уже не было.
Они, не сговариваясь, неспешно побрели вдвоём в обратную сторону, к главной аллее. Вокруг шатался праздный, гомонящий люд. Дети на газонах, задорно вереща, кувыркались на лиственных кучах.
– Мама телеграмму прислала: отца в больницу увезли, – сказала Инна. – Не могла я больше оставаться.
Валерьян примолк задумчиво, облизал языком нижнюю губу.
– И как он теперь?
Он понимал, что ответ Инны определит их последующий разговор.
– Более-менее. Выписали пару недель назад.
Она подняла вверх грустное лицо, задержала взгляд на скукоженном, не слетевшем ещё с ветки листке.
– Только всё это было без толку – опять пьёт.
Отец Инны был жив – и это окрылило Валерьяна. Он взялся поворачивать тему их разговора.
– А знаешь, примета складывается: как праздник – так мы встречаемся. Помнишь, тогда, на Первое мая: тоже после демонстрации, в этом же парке…