— Тоже красивая! Вообще вся жизнь у тебя красивая.
— Всей жизнью не буду хвастаться.
— А что?
Эрнст помолчал. Немного погодя он спросил:
— Значит, вы анархист?
— Угадал! — широко раскрывая большой рот с бурыми остатками зубов, прокричал отец.
— Удивительно!
— А чему удивляться? Мне надо землю и землю навсегда, в собственность. Вот почему мне не удивительно, что весной прошлого года у Махно было двадцать человек, в сентябре — четыреста, а сейчас, я думаю, тысяч сорок!
— Ну?
— Ей-богу. К половине года и до полумиллиона развернет! — сказал отец и беспокойно захохотал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Стукнула входная дверь. В коридоре послышались голоса: возбужденный и в то же время тревожный голос Веры Николаевны и тоже возбужденный, но уверенный мужской голос. Этот голос был знаком Штраубу, но трудно было припомнить, кому он принадлежит. Штрауб встал.
Не успел он обойти стол, как в дверях, задев серые балаболки портьер, показалась Вера Николаевна. В руках она держала большой торт в зеленой коробке.
Торт изображал нечто расплывчатое, весеннее, а сверху был украшен большой красной розой из сахара.
— Красиво! — воскликнул отец, всплеснув руками.
Вообще в движениях отца чувствовались сильнейшее беспокойство и азарт, как будто он ставил какую-то большую ставку, не очень-то надеясь сорвать банк. Штрауб ухмыльнулся и спросил:
— А вы, папаша, в карты играете?
— Никогда!
— Обожаю — в три листика, — послышался уверенный голос из-за спины Веры Николаевны, и теперь Штрауб узнал его. — Три листика, да, знаете ли, в минуты ожидания, да если время от времени по рюмочке пропускать, не знаю, существует ли что-либо более божественное.
Вера Николаевна поставила торт на буфет. В дверях стоял Быков. Он был в серой, доходившей почти до колен гимнастерке, туго перехваченной узеньким пояском. На носу его вместо пенсне лежали золотые очки. Лицо у него было румяное, в особенности румяны были крылья носа и мочки ушей, и Штрауб неизвестно почему подумал: «Значит, опять морозит», и затем ему стало крайне противно смотреть на круглую голову Быкова. Он вяло пожал ему руку и сказал:
— Устраивайтесь.
Быков сел, оглядев комнату так, как он всегда все оглядывал, — хозяйственно, деловито, с таким лицом, что, мол, где тут можно лечь спать и где кушать. Найдя себе место на диване, он прошел туда, сел и так же деловито оглядел Штрауба-отца, затем перевел взор на лицо сына и спросил:
— Это родитель? — и, подняв палец, строго сказал: — А вы, родитель, крендельков нам не родите ль? То есть за крендельками не сходите ль?
Штрауб-отец даже побледнел от негодования. Быков, кивнув головой на отца, сказал Штраубу-сыну:
— Серьезный у вас родитель, наверно, в детстве зверски порол. — И он все так же небрежно, но строго проговорил: — Право, пошли бы. Это в ваших интересах. Легко может случиться, что меня завтра комендантом города назначат, и тогда как вам пропуск получать?
Тогда Штрауб-отец повернулся круто, по-военному быстро оделся и, стараясь не хлопнуть дверью, вышел. Быков пожевал губами, протер очки и, вздернув их на нос, сказал Вере Николаевне:
— А ты, Верочка, ушли куда-нибудь прислужницу. У кого большой бюст, у того и язык длинен, как утверждает Шопенгауэр.
Когда хлопнула дверь в кухне, Быков насмешливо посмотрел на Штрауба и, чуть скривив губы, проговорил:
— Вы на меня, господин Штрауб, не обижайтесь. Отношения у нас, как говорится в письмах, совершенно служебные.
И, постукивая каблуком о каблук и глядя в землю, а в то же время слушая, что происходит в кухне, где Вера Николаевна переставляла какую-то посуду, он продолжал:
— Уголь Советская Россия имеет теперь только в подмосковном районе, да и всего угля этого миллионов десять пудов. Пишут, что в прошлом году добыли двадцать. Не верьте, враки. Нефти совершенно нет, так что врать об ней даже и чернил не нужно. Металлу в декабре добыто только шесть процентов, да и то как добыто-то? Разыскивали забытый на складах…
— Я все знаю. Вы мне можете не докладывать, — сказал Штрауб. — Как вы сюда попали? И зачем?
Вошла Вера Николаевна и остановилась в дверях. Вид у нее теперь был слегка виноватый, — должно быть, возбуждение схлынуло, и только глаза блестели остатками задора. Она как-то дергала плечом и поэтому накинула на плечи шаль, стояла, кутаясь в нее, положив руку на голубенькие обои, точно рука горела. Быков взглянул на нее, кивнул головой и продолжал:
— Как я попал сюда? Не стоит рассказывать, такая дребедень. А вот зачем я попал сюда, это уже дело более серьезное. Попал я сюда затем, — и он, поглядывая на Веру Николаевну, стал откладывать на пальцах; пальцы у него были толстые, короткие, и Штрауб вдруг со стыдом поймал себя на мысли, что Вера Николаевна могла и целовать эти пальцы, — …затем, что желал вам помочь, — первое. И отчасти Верочке. Вы не обижайтесь, что я ее называю так по старой памяти.
— Я не обижаюсь, с чего вы взяли? — грубо сказал Штрауб. — Но вы же сами обещали говорить совершенно служебно. Кроме того, извините, но в хорошее семейное чувство русского офицерства я уже давно перестал верить.
Штрауб понимал, что все это дурно и грубо, но остановиться он не мог и даже каким-то фальцетом прокричал:
— И в чувства ваши к родине не верю! И вообще вам не верю!
Быков, не поднимая глаз, снял очки, протер их:
— Да, я полагаю, мы покончили с психологией и перешли к психотерапии. Следовательно, вам известно, что происходит в Советской России?
— Хорошо.
— Даже хорошо? Следовательно, вам известно, что Шестой съезд Советов принял решение об отказе от комитетов бедноты, то есть что большевики склонны договориться с середняком или, говоря точнее, средний мужичок нашел более выгодным для себя поддерживать Советскую власть?
— Да.
— Просто превосходно. — Он быстро повернулся к Вере Николаевне и сказал: — Нельзя ли, Верочка, устроить чайку, пока мы занимаемся тут теорией?
Вера Николаевна повела было плечом, чтобы выйти, но Штрауб проговорил:
— Чай подает прислуга. Вера Николаевна — моя жена, а не подавальщица в трактире!
Быков посмотрел ему в глаза нехорошим взглядом.
Взгляд этот и злил Штрауба и в то же время радовал. Штрауб понимал, что необходим Быкову и что Быков все снесет.
— Странный шпион нонче пошел, — сказал раздельно Быков.
— Да, шпионаж сейчас принимает заметно иные формы, — таким же вызывающим тоном ответил ему Штрауб.
— Какие же такие иные формы?
— Раньше шпионаж занимался кражей военных сведений, теперь же одновременно он организатор заговоров в самом широком смысле.
— Раскройте этот смысл.
— Организация заговоров — это значит организация и поддержка определенных политических партий, выгодных нам.
— Не исключая и анархистов?
— Не исключая.
Быков не спеша достал из кармана крошечную коробочку из папье-маше. Он медленно раскрыл ее. В ней лежали маленькие таблетки. Штрауб отвернулся.
— Извините, — с легким смешком сказал Быков, — это не кокаин. Просто иногда я люблю пососать мятные лепешки.
Он положил на кончик широкого языка таблетку и весь, казалось, погрузился в это несложное наслаждение.
— Мне кажется, они помогают от хрипоты. Я ведь шел через Днепр. Ветер, сырость, полынья, вообще рвет и теребит тебя. Тьфу, гадость! Одно из несчастий революции — это то, что она вас на каждом шагу сталкивает с грубостью природы, лицом к лицу с первобытностью, с голодом, холодом, с ветром.
К столу подошла Вера Николаевна. Она взяла таблетку и положила ее в рот.
— И верно, мятная, — сказала она, удивленно раскрыв глаза. — Вот чудеса!
Дососав лепешку, Быков вытер губы платком.
— Так на чем же мы, сударик, остановились? Ага, на анархизме. Между прочим, вам известно, как уже подписывается Григорьев? «Командир первой бригады заднепровской советской дивизии, атаман партизанов Херсонщины и Таврии».
Он взглянул на Штрауба и рассмеялся.
— Едва ли вы сюда пришли для намеков.
— Конечно, не для намеков. Я пришел сюда, собственно, за тем, за чем бы мне и не нужно приходить.
— А именно?
— Я пришел предложить вам вступить в связь с анархистами, в частности с Григорьевым и дальше с Махно. Но, судя по признаниям Верочки, вы, по всей вероятности, получили инструкции раньше меня.
— Я получил гораздо ранее, — сказал Штрауб и добавил больше для указания Вере Николаевне: — Гораздо ранее, но я не хотел раскрывать этого Вере Николаевне. Каковы же ваши предложения?
Быков подумал, видимо выбирая слова, но затем быстро заговорил, чтобы показать, что и он немало знает.
— Через месяц приблизительно откроется Первый конгресс Коммунистического интернационала. Вам не нужно объяснять, что это штаб мировой революции, ветер, который должен соединить отдельные огни в один большой пожар. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». И раздуют, будьте уверены-с. У этого Ленина легкие довольно сильные. Ну-с, вам не нужно также объяснять, что наша роль — быть, так сказать, теми бациллами, которые вызывают воспаление легких, чтобы дыхание не было столь мощным. Это — первое. А второе — каждый работает для своей родины, но интересы наших стран взаимно соединяются.
— Не всегда.
— Очень часто. Например, вы не русский?
— Несомненно.
— А я русский. Но я тружусь для заграницы. Почему?
— Хорошо платят.
— Да прекратите вы ваши изречения! Хорошо, допустим, что платят. А что получаете вы, когда сейчас инфляция?
— Хороший шпион получает всегда золотом.
— Вы думаете? — спросил, прищурив глаза, Быков.
В этом прищуривании Штрауб уловил зависть, и она порадовала его. Штрауб сказал:
— Не лучше ли от условных понятий перейти к делу?
— Я только и говорю, что зову вас к делу. Итак, я русский, но служу иностранцам…
— Говорите лучше о наших задачах. Организуется Третий интернационал. Есть уже штаб. Значит, близко и наступление?
— Наступление уже идет: Советы в Германии, забастовки… Но у наступающих часто нет оружия, а иногда не хватает и командиров. Можно обучить командиров, достать оружие. Это если идет нормальное развитие движения. Ну, а если мы считаем необходимым несколько по-иному рассматривать это движение? Тогда выгоднее двинуть Западу на помощь войска. Или во всяком случае убедить Запад, что на него идут войска.
— Войска? — спросил с удивлением Штрауб.
— А почему нет? Революция у вас кое-где, несомненно, начнет переходить и в советскую революцию…
Он поднялся и, видимо сам взволнованный, прошелся по комнате. Штрауб наблюдал за его движениями. То, что сказал ему Быков, не приходило ему в голову, и от этого он почувствовал и уважение к нему и даже нечто похожее на симпатию. Он с удовольствием слушал голос Быкова.
— На Запад! Если даже Запад будет наступать на Украину, все равно нужно кричать, что мы, Советская Россия, идем на Запад! Вам ясен наш план?
— То есть в иной обстановке, но опять непринятие Бреста?
— Вы намекаете на Троцкого?
— Да.
— А я и не говорю, что это моя мысль.
— Следовательно?.. — спросил, задыхаясь, Штрауб. — Следовательно, если Ленин не задержит, мы… — И он воскликнул: — Но почему вы не уберете Ленина?
— А вы бы поехали — убрали, — сказал ехидно Быков. — Вы думаете, что если существуют пули, то они непременно могут попасть в Ленина? Это не так-то легко.
— А вдруг не выйдет — на Запад!
— Почему?
— Да потому же, почему сорвался Брест!
Быков посмотрел на Штрауба:
— Это зависит от вас.
— От меня?
— Да. Хотите, я назову вам ваш Тулон? — Он улыбнулся сдержанно. — Верочка рассказывала мне, что вы его ищете. Так вот этот Тулон носит древнее название — Александрия! Столица атамана Григорьева.
— То есть какова моя задача?
— Махно и Григорьев сейчас признают Советы. Прекрасно. К ним посылают комиссаров. И это ничего. Но когда советские войска приблизятся к Западу, то, чтобы их сбросить в яму, разбить морально, — потому что физически разбить — это, милостивый государь, теперь уже вздор, — то необходимо, чтобы мужик, украинский мужик то есть, воткнул им в спину нож! Вот мы и поручаем вам, Штрауб, передать этот нож. Кроме того, в центре мы ручаемся за забастовки, в частности в Петрограде эту миссию берут на себя левые эсеры.
Он встал, потянулся и, зевая, сказал:
— Почивать пора. Как же, Верочка, насчет кушаньев? И все-таки, Верочка, я должен тебе сказать, что тебе везет: каких мужей зацепила, — ведь оба будут генералами. Под старость есть что вспомнить!
Штрауб схватил его за руку.
— Минуточку! Еще вопрос… — Штрауб многозначительно замолчал, напряженно думая: понимает ли Быков этот безмолвный вопрос о Троцком? Быков понял. Сдвинув губы, он почесал кончик носа и сказал:
— То есть вы спрашиваете: агент ли «он»… Ничего определенного не скажу, но…
Вернулся отец. Попили чаю, и Быков лег на диване. Отец лег на полу. Штрауб долго сидел у обеденного стола. Удивительное дело, но, испытывая теперь уважение и даже некоторую благодарность к рассудительности и изворотливости Быкова, он как-то стеснялся идти в спальню. И он сидел, поправляя свет в лампе, слушал дыхание спящих, пока не раздался голос Веры Николаевны:
— Что ты там сидишь и когда ты придешь спать?
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1919 год с его вдохновенным лицом, как бы заслушавшимся музыки будущего, являет зрелище удивительное, заслоняющее собой многие годы многих веков. Весы истории грозно колебались. В чаши их бросали громадные тяжести, так что чаши с грохотом то взлетали вверх, то уходили вниз. Вот брошена гиря: 21 марта провозглашена Венгерская советская республика! Через пять дней в захваченной союзниками Одессе происходит восстание рабочих, и союзники, чуя беду, начинают эвакуацию. Одновременно происходит всеобщая забастовка в Руре с требованием социализации угольной промышленности. Через шесть дней Одесса занята советскими войсками. Брошена еще гиря на весы истории: тотчас же в Мюнхене восстают рабочие, а в Баварии поднимается знамя Советов!
Адмирал Колчак упорно ведет наступление по всему восточному фронту, особенно напирая на север, чтобы соединиться с англичанами, которые мечтают создать там северную английскую империю. На юге Румыния превращается в тот перрон, к которому подъезжают поезда с войсками и припасами для захвата Советской России, причем на словах происходит все как будто наоборот, и все газетчики мира громко повторяют четырнадцать пунктов программы будущего, изложенные президентом Вильсоном в послании к Конгрессу США 8 января 1918 года; в этом послании шестой пункт требует «освобождения всей русской территории от немцев и полнейшей свободы для России устраивать свои дела и свою политику, как ей будет угодно». А 1 мая под давлением империалистов погибла Баварская советская республика.
Первого мая в крупных промышленных городах Франции происходит всеобщая забастовка. Париж объявлен на военном положении.
Приближается Версаль. Победители должны показать, что мир на фронтах приходит совместно с социальным миром внутри их стран. А для этого полезно притушить огни Советов. 2 мая финская добровольческая армия вторгается в пределы Советской России. Румыны на юге помогают им. Двинут Деникин. И мало того, в тылу советских войск готовятся восстание и измена. В день, когда германская делегация впервые села в Версале за один стол с Клемансо, чтобы выслушать условия мира, то есть 7 мая 1919 года, в тот же день атаман Григорьев поднимает восстание против Советской власти.
За месяц-полтора до этого восстания Штрауб был в Одессе. В Одессе, перед эвакуацией, ему довелось беседовать с видным представителем французского командования.
Мысль о необходимости этой встречи возникла в нем давно. Германия валится в пропасть. В Германии, славящейся крепкой и, казалось бы, несокрушимой собственностью, скоро не будет ни собственности, ни порядка! К черту Германию! Продавать ее остатки и, в частности, остатки тех военных и стратегических тайн, которые знает Штрауб!.. Кому продать? Кто в них сейчас больше всего заинтересован? Кому они нужны?.. Ну, разумеется, французам. С ними легче сговориться, они легче поймут. А там можно шагать и дальше. Однажды Вера Николаевна сказала полушутя: «Ну, если нам не удастся попасть в Америку, Америка-то во всяком случае попадет к нам». Шутка шуткой, а сколько в ней правды!.. В связи с успехами войск адмирала Колчака в Сибири в начале 1919 года американское правительство начало проявлять усиленную активность, готовя гигантское вооруженное нападение на Советскую Россию. По плану Герберта Гувера, старинного врага России, создан был «комитет помощи» России, который должен был так «помогать», что Штрауб извивался от зависти, думая об этой помощи. Ах, если б удалось, через французов, попасть в этот комитет! Ах, какие умники эти американцы! Подумать только, предлагают советскому правительству пшеницу, масло и сахар, а просят взамен (конечно, «из чувств гуманности и жалости к бедному русскому народу, обессиленному войной!») только прекращения военных действий с Колчаком и Деникиным. Советская Россия прекратит войну, а тем временем можно будет, во-первых, спокойно приготовить интервенцию, а во-вторых, при помощи аппарата комитета заслать в Россию огромное количество разведчиков и диверсантов. Ну, разве Штрауб не нужен тут? Именно он-то и поможет своими «кадрами»: Быковым, Чамуковым, Ильенко и другими… Поэтому-то Штрауб чрезвычайно обрадовался, когда Вера Николаевна через каких-то офицеров устроила ему свидание с видным представителем французского командования. Штрауб шел к нему, очень волнуясь. Но все обошлось хорошо и быстро, даже чересчур быстро.