Он бросил рассеянный взгляд на «Норас» и увидел Савойского, который приветственно махал ему рукой с лоджии, послал ответный привет и направился к их красиво освещенному утренним солнцем жилищу.
Ты мне даже снишься…
В четверть десятого Карагодин уединился в спальне, оставив маэстро наслаждаться солнечными ваннами на лоджии, присел на кровать перед телефоном, который располагался на прикроватной тумбочке, придавил им край бумажной салфетки с заветным номером. Подумал: «Ждёт?» и решительно набрал на табуляторе Танечкин номер.
Трубку тут же подняли.
Танечкин голос звучал взволнованно и неожиданно близко, как будто она была в соседней комнате.
– Господи, какой молодец, вовремя позвонил, а то я торчу тут у телефона, а мне бежать надо.
– Куда? – спросил Карагодин. – Что-то случилось? Почему тебе нужно бежать? Ты говорила с мужем? Почему нужно бежать?
– Господи боже мой, ты неправильно понял. Ничего страшного не случилось. Просто у брата Джозефа сегодня юбилей. Нужно кой-чего сделать.
– Какой брат, какой Джозеф?
– Ну, Джозеф, мой муж. А у его старшего брата юбилей. У меня в самолёте всё из головы вылетело.
– Понятно, понятно… Ты с Джозефом говорила?
– Сейчас это никак невозможно. У Патрика юбилей, как я могу о чём-то говорить? Дай мне свой телефон, я тебе сама перезвоню. Завтра вечером перезвоню. В районе девяти.
Карагодин продиктовал номер и почувствовал внезапное облегчение.
– Я вся издёргалась, всё время о тебе думаю… А тут – этот юбилей. Целую тебя. Завтра перезвоню. А ты, ты обо мне думаешь?
– Ты мне даже снишься, – не соврал Карагодин. – Целую тебя, до завтра.
– С кем это ты по телефону трепался? – поинтересовался Савойский, когда Карагодин вышел на лоджию.
– С Татьяной. Так поболтали о том о сём. Губер оплатит.
– Ну, ты орёл, – Савойский покрутил головой. – Что там наш секретарь-референт, пакует чемоданы?
– Да нет, пока не получается, семейные дела улаживает. У них там юбилей сегодня.
– Не приглашала?
Карагодин закрыл глаза, подставил лицо потоку солнечных корпускул.
– Слава богу, пока до этого дело не дошло…
– Если пригласит, не откажемся, мы банкеты любим. Ну да ладно, скоро Серёга приедет, наводи марафет, коллега.
Вам покажут разные красивые места
Кабинет генерал-губернатора странным образом походил на лавку восточных народных ремёсел – пухлые кожаные пуфики вперемежку с латунными анубисами, птицами и разными животными, пальма с золотыми листьями и костяным стволом, сабли и щиты где только возможно, высокие лампы в форме лилий, множество ваз из египетского алебастра, украшенных филигранной резьбой, загадочная кухонная утварь, каменные кошки разных цветов. Однако тиснённая золотом зелёная кожа стенных панелей, роскошный стол с резными ножками, сплошь инкрустированный латунными вставками, и столешницей, покрытой мусульманским сукном, за которым на резном же троне из розового дерева восседал генерал-губернатор, однозначно определяли статус помещения.
Генерал-губернатор легко поднялся, вышел из-за стола и вполне по-европейски пожал руки делегатам.
Савойский вынул из пакета парадное издание – альбом с панорамой города на суперобложке, на котором, как на подносе, расположил нарядную казачью нагайку.
– Презенты от нашей маленькой делегации.
– Presents, – губернатор принял дары, – thank you very much!
Он аккуратно положил альбом на край стола, но вот нагайка вызвала у него явный интерес, он повертел её в руках, разглядывая плетение и латунные заклёпочки, и вопросительно посмотрел на гостей.
– Донская казачья плётка, символ мужества и власти, – объяснил маэстро.
Карагодин перевёл, и губернатору перевод явно понравился.
После передачи даров снова присели к столу, и губернатор с места в карьер стал излагать суть проблемы и текущую ситуацию. Карагодин вполголоса переводил Савойскому печальную губернаторскую сагу.
Амбициозная мысль украсить вход в Суэцкий канал сообразным его значимости монументом посетила губера у подножья Мамаева кургана, когда он увидел статую Родины-матери.
Пытаясь найти талант, хоть сколь-нибудь приближающийся по мощи к таланту автора монумента-гиганта, губер озадачил не одного европейского мастера грандиозным проектом, но без большого успеха. Впрочем, кое-какие смельчаки нашлись. Собственно, два: француз и итальянец. Люди решительные и прыткие – предварительные макеты уже представили.
– France, – сказал губер, театрально повернул ладонь левой руки вверх и отвёл её влево, в сторону высокого ажурного столика, на котором помещался выкрашенный бронзовой краской гипсовый брус, укреплённый на какой-то маловразумительной лепёшке. Верхний торец макета венчала миниатюрная башенка маяка с крошечными стеклянными окошечками.
Савойский хрюкнул:
– Тоже мне, Корбюзье нашелся.
Губер вопросительно посмотрел на Карагодина.
– Маэстро говорит, что концепция грешит некой вторичностью.
Губер оживился, ему хотелось знать мнение специалиста более подробно.
В определениях Савойский не стеснялся. Карагодин пытался выдержать политес и в переводе скрашивал резкие фигуры речи распалившегося маэстро. А зря. Потому как оказалось, что губеру этот геометрический минимализм тоже не по душе. Не олицетворяет ни духа, ни мощи.
А вот Родина-мать олицетворяет. Но только одной матери – мало. Нужно что-то ещё.
Губер нажал кнопку, и усатый принёс кофе. Стали перебирать монументальные символы: Христос-искупитель в Рио, солдат-освободитель в Трептов-парке… Губер вопросительно посмотрел на Савойского. Савойский щурил глаза, пытался понять масштаб души контрагента, припомнил финиковые плантации по дороге в Порт-Саид, тёток, пакующих ящики с золотистыми плодами, каких-то измождённых доходяг, таскающих цементные блоки на подступах к городу, и вдруг твёрдо сказал: должно быть триединство: солдат, рабочий и… крестьянка.
– Yes, yes, yes! – обрадовался губер. – Только очень большие.
– Это несомненно, – подтвердил маэстро.
Губер открыл следующую карту, повернул ладонь правой руки вверх и отвёл её вправо, показал вариант итальянца: металлический штырь с овальным утолщением на конце.
– Ну, это мы проходили, – хохотнул Савойский. – Никакой самобытности.
– Такое уже делали, я правильно понял? – удивился губер. – Где? Когда?
– Фаллос в Индии, – сказал Савойский. – Индусы просто недотянули по размеру – финансирования не хватило. И в Китае есть. В парке развлечений, в Чангчуне. Китайцы похитрее, натянули на каркас травяные циновки, и получился весьма приличный фаллос, 30 метров высотой. Тут они нос индусам утёрли. Хотя, конечно, циновки – материал для этих дел неподходящий.
Рассказ Савойского о хитроумных китайцах губера рассмешил.
– Тридцать метров, – крутил он головой, – для китайцев неплохо! Низкорослая нация. Сублимация фантазий. Парк развлечений для этого дела – самое подходящее место. Но у нас Порт-Саид, канал, – посерьёзнел он, – тут с местом ошибиться нельзя.
– Надо смотреть, – сказал Савойский.
Губер снова нажал латунную кнопку на столе. Дверь кабинета открылась, в комнату вошли три представительного вида араба в национальных хламидах и почтительно выстроились рядком.
Губер представил делегатам вошедших: главный архитектор со своими замом и помом. Один художник, другой строитель.
Делегаты обменялись с вошедшими демократическими рукопожатиями.
Губер отдал чиновникам строгим голосом какие-то краткие указания, а делегатам сказал:
– Сейчас вам покажут разные красивые места. Нужно выбрать самое подходящее для монумента. Самое красивое.
– У нас получится, – уверенно сказал Савойский.
Здесь будет город заложён!
Делегаты с главным архитектором разместились в белом «мерседесе», художник и строитель в не очень свежем и тоже белом «опеле», и инспекция началась.
Савойский отрицал всё подряд. Иногда свои мотивы он объяснял логически. Иногда просто говорил:
– Не нравится.
Наконец остановились у пирса, уходящего метров на триста в море. Выгрузились и поволоклись молча за маэстро по раскалённому бетонному полотну. В лёгком мареве на горизонте проглядывались корабли, разноцветные танкеры, мускулистые буксиры.
Дойдя до половины пирса, Савойский остановился. Окинул панораму затуманенным взглядом и, обернувшись к арабам, твёрдо сказал:
– Здесь будет город заложён, здесь должно… э-э, саду цвесть!
Упарившийся Карагодин автоматом перевёл арабам эту поэтическую метафору.
Арабы этой метафоры не поняли. В глазах читался вопрос: какой город? Какой сад?
Маэстро, довольный эффектом, который произвёл неожиданный экспромт, простёр руку вперёд и милостиво пояснил:
– Видите площадку на конце пирса? Вот оно – место для монумента. Я его уже вижу.
Главный архитектор вгляделся в указанном направлении, восхищённо выдохнул:
– Yes… yes!
Зам и пом дружно закивали, отдавая дань художественной прозорливости мастера.
Карагодин, которому двустишие Савойского казалось смутно знакомым, вдруг расколол словесную шараду, слепленную из строчек Пушкина и Маяковского. И принялся импровизировать.
– Монумент – это конечно. Но будет и город. Будет и сад. Не совсем город, может быть, у основания монумента мы разместим международный деловой центр… я имею в виду Всемирный деловой центр. А по периметру устроим висячие сады. Наподобие садов Семирамиды.
Просвещённый архитектор понимающе кивал, зам и пом одобрительно прицокивали.
Савойский милостиво принял внепрограммную фантазию компаньона. Сказал:
– Всё будет. Главное, чтоб фундамент выдержал. Я имею в виду финансовый фундамент. – Сделал короткую паузу и добавил: – Про финансовый фундамент не нужно, это не их собачьего ума дело.
– Маэстро очень рад, что вы с его предложением согласны, – перевёл опытный Карагодин.
После завершения столь ответственной миссии арабы чувствовали явное облегчение. Посыпались вопросы: из какого материала будет монумент, кто мыслится подрядчиком-субподрядчиком, каковы сроки проектирования, стройки.
Савойский с удовольствием прочитал небольшую лекцию о монументальной архитектуре, сдабривая её названиями разнообразных российских предприятий, с которыми имел дела по этой части.
– И конечно, Питер, «Адмиралтейские верфи», у них есть профильный цех… – говорил он. – Там отмоделируем, отрихтуем из медных листов все компоненты монумента. Морем притащим все эти дела сюда. И уже тут мои ребята насадят их на каркас и сварят. Ну, я это рассказываю так, в общих чертах. Опускаю массу важных деталей.
Главный архитектор кивал, помы внимательно смотрели Савойскому в рот, Карагодин переводил, но как-то формально переводил, чувствовалась усталость.
Архитектор любезно предложил гостям свой «мерс», сам сел в «опель», и машины разъехались. Через четверть часа делегаты были в «Норасе».
Если губер не подведёт, мы тут такое забабахаем…
Расположившись в ротанговых креслах на лоджии, компаньоны потягивали «Стеллу», привезённую шофёром Серёгой, посасывали пёрышки лещей и обсуждали, как поразумнее распорядиться имеющимся временем.
– Сегодня никаких дел, и так наворотили… – Савойский поднял стакан, исследовал содержимое на просвет. – До «Балтики» далеко, но, слава богу, фильтровать научились…
– Это в каком смысле – фильтровать? – не понял Карагодин.
– В самом прямом. Ты в курсе, что родина пива – Древний Египет?
– Конечно, то есть слышал что-то такое.
– Слышал… – Савойский иронически улыбнулся. – Такие вещи знать надо.
Маэстро мысленно перелистал буклет «Египет: достопримечательности, культура и традиции», который заботливая Аныванна взяла у подруги Ирэн, молодой докторши исторических наук, уже посетившей Египет по программе межвузовского обмена, для подготовки супруга к поездке. Организованная Аныванна зачитывала Савойскому по главке в постели, перед отходом ко сну, и таким образом прилично образовала его по этой части. Главка о пиве особенно заинтересовала Савойского, и по его просьбе Аныванна прочитала её дорогому супругу повторно.
– В музеях Каира, – лекторским тоном продолжил Савойский, – хранятся бесчисленные таблички с записями и рисунками, которые подтверждают, что именно Египет является родиной пива. Египтяне производили пиво в промышленных масштабах и, представь себе, даже экспортировали его в соседние страны.
Карагодин поставил недопитый бокал на столик, слушал с видимым интересом.
– Считалось, что технологию «варить пиво» придумал бог Осирис. А вот пиво варили в Египте – исключительно женщины. Кстати, при раскопках одной из пивоварен на одной из стен нашли изображение Нефертити, процеживающей пиво через ситечко.
– Это ещё зачем? – озадачился Карагодин. – Ну, чай, понятно, нужно через ситечко…
– Чего ж тут непонятного, технология была примитивная, мешали ячмень с водой и ферментами, иногда добавляли хлеб, даже фрукты для аромата добавляли. После брожения процеживали, но мелкие частицы оставались. Вот поэтому – ситечко.
– Понятно, – протянул Карагодин.
– Ничего тебе не понятно, – хитро прищурился Савойский. – Это Нефертити – через ситечко. А вообще пили это дело с помощью полого тростника, оборудованного фильтром.
– Ну, ты просто… кладезь знаний, – Карагодин освежил бокалы.
Савойский сделал пару неспешных глотков.
– Да, ничто не вечно под луной, ни цветок, ни человек, ни цивилизация, даже самая великая. Всё циклично: рождение, расцвет, увядание и непременный упадок. Египет тому пример. России ещё и в зачатке не было, а они уже пиво делали – на экспорт! Пирамиды отгрохали, типа «я вас умоляю». Впрочем, сомневаюсь, чтобы сами такое удумали. Слишком космический масштаб.
– Пришельцы? – понимающе прищурился Карагодин.
– А почему бы и нет. Для одной страны многовато великих достижений… Пирамиды… пиво опять-таки – кто-то им помогал. Какой-то высший разум. А сейчас пришло другое время, другие цивилизации правят бал. – Савойский прихлебнул из бокала. – Неплохое пивко, но и только. До нашей «Балтики», как до звезды. Хотя претензий – куча. Стелла – это ж звезда по латыни… Хеопс, конечно, молодца. Оставил о себе достойную память. Только он умер, а других хеопсов у них нет. Приходится приглашать.
– Это ты о себе? – лицо Карагодина выразило неподдельное восхищение.
– О нас, – великодушно пояснил Савойский. – Если губер не подведёт, мы тут такое забабахаем, мало не покажется.
Не сговариваясь, подняли бокалы и чокнулись.
Задумчивая складка легла на чело Карагодина, но лишь на секунду.
– Давай так, – сказал он, – ты будешь Хеопс, а я Тутанхамон.
– Ради бога, – легко согласился Савойский. – Только они в разное время жили. И вообще, Тутанхамон даже пирамиды не построил. Правда, его похоронили в золотом гробу… Но тебе вроде бы рано об этом думать… Почему – Тутанхамон?
Карагодин зарделся.
– Я пиво «Тутанхамон» пил… в Лондоне. 50 фунтов бутылка.
– Ну ты, брат, заглубляешь. Надо ж, какие сложные ассоциации. Тонкий ты человек, Дима. Ладно, ассоциируй дальше, а я пойду прилягу. Разморило от этой «Стеллы», да и вообще время сиесты.
Карагодин прилечь не захотел, а прихватив гостиничный буклет, ещё долго сидел на лоджии, водрузив ноги на столик, рассматривал красивые картинки достопримечательностей древней страны, с любопытством прочитал статейку о местных традициях, ремёслах и прочих особенностях наследников древней цивилизации. Ориентируясь на собственные социокультурные приоритеты, с особым вниманием проштудировал статью о танце живота, интерес к которой подогрел выплывший из глубин памяти образ прельстительно пышной танцовщицы на низенькой сценке гостиничного ресторана в Александрии. Она произвела на Карагодина, тогда ещё совсем молодого человека, неизгладимое впечатление. Формально эта смуглокожая зрелая женщина никак не вписывалась в жесткую схему его тогдашних пристрастий, все ячейки которой были заняты голубоглазыми babes скандинавского типа. Но призывная пластика Самихи (да-да, её звали Самиха!), так естественно переплетающаяся с настырным ритмом арабского транса, легко разрушила примитивный стереотип женской красоты, навязанный журналом «Плейбой», обнажила его ограниченность и неполноту. Первым и естественным душевным движением Дмитрия было немедленно раздобыть букет цветов, явиться к диве за кулисы, сказать ей какие-то значительные слова… вот только какие? На периферии сознания обозначились новые вопросы: где достать цветы? Сколько они могут стоить? Удобно ли будет покинуть стол, где он сидели с папá, сестрой и московской сопровождающей их группы? Порыв этими вопросами был скомкан, потерял импульс инстинктивного действия, завяз в извинительных: а что же будет дальше? Неловко студенту кадрить взрослую тётку, да ещё на работе… Неловко перед сопровождающей, да и папá вряд ли поймёт этот нервический любовный порыв. Хорошо бы она сама подошла к их столику, спросила: