мысленно пропел он и, не сбавляя ходу, миновал эмалированное ведро, откуда выглядывали нежно-кремовые головки бутонов роз. И медовые дюшесы не замедлили целенаправленного движения нашего героя, хотя, пролетая мимо душистого бастиончика, он снова подумал: «Эге, а ведь чудесные дюшесы…» У нарядной винной витринки Валдомиро умерил ход, и в его голове сложилась мысль очень решительного содержания: «Превосходное шампанское – «Помпадур»… Самый что ни на есть дамский напиток, как раз ее стиль. Пару бы штук надо… за бабушку, за дедушку… Впрочем, ясное дело – не прокиснет». Ход Валдомиро умерил, однако и тут не остановился. А чего останавливаться, когда в кармане один перезвон да трамвайный билетик со счастливым номером?..
Валдомиро перевел дыхание, оттеснил, славировал, извинился, оттеснил еще раз и оказался у стеклянного барабана.
– Утро доброе, Филипп Григорич, живы-здоровы? Спешу страшно, дел… – Валдомиро чиркнул себя по горлу оттопыренным большим пальцем. – Два билетика, будьте любезны.
Филипп Григорьевич, длинноносый, жердеобразный, суставчатый, собрал щечки в мелкие складки, сверкнул восторженно резцом.
– Ух, шаман! Ух, торопыга!.. – подмигнул заговорщицки: – Минута – терпит?
– Филипп Григорич, – Валдомиро повторил жест и выразительно закатил глаза.
– Айн момент! – Филипп Григорьевич крутнулся на стуле, порхнул и тут же образовался, но уже под руку с солиднейшим Жаном Габеном, пошептал ему что-то в седины, помял белую руку и, обращаясь к Валдомиро, ласково сказал:
– Угощайтесь, пожалуйста.
Валдомиро взял первый попавшийся пакетик лотереи «Спринт», оторвал пропистоненный кончик, скользнул по бумажонке равнодушным взглядом.
– Десять рублей, Филипп Григорич.
Жан Габен повел породистыми брылами и прогудел в малой октаве:
– Порази-и-и…
– Вот такое явление природы, хе-хе, игра тайных сил. Еще раз не рискнете?
– Воздержусь, пожалуй.
– Что ж, дело хозяйское. Осторожный вы человек, Лаврентий Николаевич. Впрочем, может, вы и правы – береженого бог бережет.
Валдомиро рванул второй пакетик.
– Опять двадцать пять! – с торжеством в голосе объявил Филипп Григорьевич. – Итого… не так уж и плохо, сударь мой!
Валдомиро сунул деньги в задний карман и заторопился.
– Ради бога извините, если что не так, наилучших вам благ, Филипп Григорич, лечу, лечу – дел навалилось!..
– Порази-и-и… дал же бог человеку. Вот, пожалуйте получить, – Габен со вздохом протянул лотерейщику две сиреневые бумажки, пожевал большими губами и твердо сказал: – За такой аттракцион и заплатить не жалко. Порази-и-и…
– Ах, деньги, – Филипп Григорьевич махнул рукой, словно отгоняя муху, спрятал четвертные в кожаное портмоне. – Не в них счастье, мне ли вам объяснять.
Жан Габен, большую часть жизни посвятивший оптовой перекупке сельскохозяйственных продуктов и прочей махинаторской деятельности, попыхтел, покачал львиной головой в знак согласия с мыслью Филиппа Григорьевича и поплыл по торговому залу, словно царь Салтан по своему царству.
Тысячу раз был прав хитроумный Филипп Григорьевич, восхищаясь удивительными способностями Валдомиро. Мотылек Валдомиро, легкомысленное и симпатичное существо, был несомненным гением по части лотерейного счастья. Своим талантом мотылек инстинктивно не злоупотреблял, и лишь только случай удовлетворял его скромные запросы, отлетал от вращающихся стеклянных барабанов прочь, прочь, чтобы порхать по цветущим клумбам со скромной петуньи на ароматную ночную фиалку (не с белоснежного ли лайнера «Александр Пушкин»?), оставляя достославному Филиппу Григорьевичу восторгаться, и завидовать, и строить не лишенные трезвого расчета планы наиболее эффективной эксплуатации чудесных Валдомировых дарований.
Так, например, бывшим учителем математики – да-да, школьным учителем, кумиром октябрят и волооких семиклассниц, – была изобретена система пари по договоренности, жертвой которой как раз и стал осторожный Лаврентий Николаевич.
Сквозь вертящиеся лотерейные барабаны Валдомиро виделся ему каким-то фантастическим существом, совсем не мотыльком, но кентавром, с приятным, вполне человеческим лицом и с телом горячего как огонь орловского рысака, летящего по гравию ипподрома и железными подковами высекающего искры, червонцы и сиреневые четвертные билеты. Он ставил на кентавра вот уже почти год, и на каждый рубль, выигранный Валдомиро, оборотистому и инициативному лотерейщику приходилось два.
Валдомиро вышел из стеклянных дверей и на миг зажмурил глаза. Солнце летело в зенит, и день разгорался. Тени заметно укоротились, асфальт стал зыбок, бензиновая гарь вытеснила свежие утренние ароматы с рыночной площади и прилежащих улочек.
Но ничего этого наш герой заметить не успел: обнимая левой рукой длинные стебли королевских бутонов, обернутые хрустящим целлофаном, а правой удерживая на отлете благоухающий дюшесами и порядочно раздутый портфель, он торопился к набережной, где согласно договоренности у фонтана «Девичий хоровод» его должны были ожидать Георгий Валентинович Листопад и мейстерзингер Витюнчик.
Складный молодой человек спешил по срочнейшим делам. Спешил, поспешал, летел – стремительно! – и на полном скаку вдруг осадил. Валдомиро потоптался на месте и, повинуясь наитию, вернулся несколько назад, к витрине крошечного магазинчика, расположившегося под вывеской «Умелые руки». Ощущая непонятное беспокойство, Валдомиро окинул взглядом выставленную для обозрения кучу инструментального хлама – отвертки, отверточки, драчевый напильник, черный как сажа молоток, какую-то ужасную пружину, щипцы, тоже ужасные (быстрая волна мурашек прокатилась между лопатками Валдомиро при взгляде на эти щипцы), крошечные тисочки, уровень с воздушным пузырем под мутным стеклышком… и сердце нашего героя подпрыгнуло в грудной клетке и запело. Пролетели в голове Валдомиро какие-то слова, обрывки фраз, фразы, и среди них одна, сказанная полным всемерного уважения голосом Георгия Валентиновича Листопада: «Большое дело – иметь художественный вкус!..» Сам собой нафантазировался путаный монолог: о срочных правительственных заказах, резных панно из благородного палисандра. Об авторских гонорарах.
«Какие прекрасные вещицы!..» – восхитился Валдомиро, не в силах оторвать взгляда от сверкающих лезвий, снабженных лакированными ручками с овальным клеймом и красиво разложенных в коробке с надписью: «Набор резцов для художественной работы по дереву».
«Эге, вот это я понимаю!.. Интересно, что теперь скажет Листопад?» – подумал Валдомиро и на остатки выигранной суммы немедленно приобрел чудесный инструментарий. И устремился к фонтану «Девичий хоровод».
Напружинив каменные хребты, вывернув икры и растопырив руки, вокруг пустой чаши фонтана в нелепых позах застыли каменные девы в каменных кокошниках. Их слепые глаза упирались прямо в небо, где в полуденном мареве плавал солнечный шар, неистовый и белый. В тени одного из каменных сарафанов тренькала гитарка Витюнчика, и бывший штурман, примостившись у лапы босоногой великанши, крутил головой и в такт зонгу прихлопывал широченными ладонями.
Раиса Андреевна прохаживалась неподалеку от трапа и бросала взгляды: внимательные – на многоярусную нарядную лестницу набережной, рассеянные и косвенные – на серебряные часики, украшавшие ее запястье. Она припоминала события минувшего вечера и досадливо закусывала краешек губы. Ей было неловко. И причины для этой неловкости имелись. Среди них приступ смешливости, такой несолидный, такой несоответствующий… несоответствующий?.. короче, тот самый, вызванный пагубным фужерчиком; танец с «милым мальчиком», «белое» танго, совершенно недопустимое танго, закончившееся в центре танцевального пятачка, в желтом прожекторном пятне, каким-то двусмысленным полуобъятием; приглашение разудалой компании на борт белоснежного красавца; а также игра в прятки… или в жмурки?.. во всяком случае, какая-то совершенно неприемлемая затея в крохотной, прокуренной насквозь мерзким табачищем каютке; а также сомнительный коктейль, смешанный ее собственной рукой из полувыдохшейся теплой водки и закисающего мутного рислинга. И еще: воркование «милого мальчика», его нежные поцелуи, ответные поцелуи ее, Раисы Андреевны, поцелуи, напрочь лишенные какой-либо сдержанности, торопливые и до неприличия жадные…
Раиса Андреевна прикрыла глаза, средними пальцами помассировала виски под локонами и… снова прикусила губку: она вспомнила Карину, норовистую, чудовищно бестактную, сыплющую заезженными прибаутками, так некрасиво и быстро захмелевшую от мерзопакостной смеси.
И опять прикусила смятенная Раиса пухлую губку, и снова, прикрыв глаза, терла виски; впрочем, пусть будет так, что на этот раз причина ее смятений останется для нас тайной.
Валдомиро возник на верхней ступеньке лестницы, огляделся вокруг и полетел вниз, размахивая бутонами, стремительный и легкий, словно юный Гермес, и Раиса Андреевна сразу же «милого мальчика» узнала и сразу же за него испугалась: след в след за «милым мальчиком», блистая белыми зубами, решительно пер здоровенный детина в каких-то совершенно невозможных латаных штанах. «Ай-яй-яй… – пролетело в голове Раисы Андреевны и совсем уж беспомощное: – Как же так?.. Что же будет?.. Бедненький…» И вдруг молодая женщина различила, что крепкие эти зубы обнажены в добродушной и приветственной улыбке и «милому мальчику» ничем не угрожают. Неловкость, мучавшая ее с самого пробуждения, отступила куда-то на задний план, показалась надуманной и смехотворной. И женское сердце наполнилось неожиданной благодарностью к этим людям, и навстречу им Раиса Андреевна послала грациозный привет: помахала белой своей рукой. И увидела, что вслед за добродушным детиной, семеня короткими ножками и с гитарой через плечо, по лестнице катился третий некто.
«Вот как? – подумала Раиса Андреевна. – Очень мило…»
– Это вам, – сказал Валдомиро, заглядывая в глаза Раисе Андреевне, и протянул полураскрывшиеся от дневного тепла бутоны. Раиса Андреевна приняла букет, признательно «милому мальчику» улыбнулась (милый, милый… совсем, однако ж, молоденький!..) и задорно сказала, обращаясь в большей степени к Листопаду и в меньшей к припотевшему от быстрого движения менестрелю:
– Что ж, давайте знакомиться, меня зовут Рая.
– Георгий, – Листопад склонил ухоженный бобрик и галантно подышал на фаланги Раисиных пальцев.
Раиса от удовольствия покраснела. Листопад распрямился и тоже покраснел, однако спохватился и, слегка запинаясь, представил коротышку:
– Прошу любить и жаловать: Виктор… наш, так сказать, э-э…
Витюнчик в знак привета издал короткий носовой свист и поинтересовался:
– Ну, что там насчет салона? Очень бы все-таки хотелось…
Раиса принужденно рассмеялась.
– Ах, если очень, милости просим дорогих гостей.
Дежурный матрос, дремавший на ящике с пробковыми жилетами, беспрепятственно пропустил на борт Витюнчика с его подозрительной гитаркой, Валдомиро, которому раздутый портфель сильно мешал оказывать знаки внимания своей очаровательной спутнице, однако штурманский бобрик вызвал у него подозрение.
– Эй, дядя, – хрипло обратился он к благонамеренному Листопаду, замыкавшему процессию, – ты не наш. Я своих всех по пальцам знаю. Куда это ты собрался?
– В салон… – в замешательстве ответил тот.
– А… понятное дело… – рассеянно протянул матрос и обратил пустой и смутный взгляд куда-то вниз, где в узком пространстве между бортом чудо-корабля и обшарпанной балкой причала в желтой воде дрейфовала безобразно раскисшая папиросина.
Музыкальный салон, выдержанный в респектабельном эдвардианском стиле – безукоризненные складки вискозного шелка на чистых окнах, дубовые панели тут и там, кабинетный «Рёниш» на низкой эстраде, канапе и креслица, обитые голубым велюром, – был насквозь пропитан ароматом дорогой гостиницы, в котором смешались лучшие запахи на свете: чемоданов из натуральной кожи, тонких духов, бразильского кофе, трубочного табака, почек соте и т. п. И это казалось странным, потому что ни сверкающего кофейного агрегата, ни тем более блюда с дымящимися почками в музыкальном салоне не было. Зато в уголке на козетке с лебедиными подлокотниками уютно возлежал небритый Дима Карагодин, покуривал скрюченную «Приму», кривенько же ухмылялся и потягивал из стаканчика. Он был в носках. Чета карагодинских туфель виновато жалась к плинтусу.
– Дмитрос! – с душевным волнением в голосе воскликнул Листопад. – Дмитрос, дружище! Слава богу! Слава богу! Жив?! Здоров?! Дмитрос, мы же места себе не находили!..
– Голуби вы мои, голуби, – Карагодин легко поднялся со своего ложа, театрально простер длинные руки, пошел навстречу Листопаду и нежно обнял добросердечного авиатора.
– Дмитрос, – не мог успокоиться тот, тряся Карагодина за плечи. – Дмитрос, дружище!.. А ходили слухи, что ты куда-то спрятался и потерялся… исчез?..
– Все врут календари, – неопределенно сказал Карагодин, освобождаясь от участливых объятий. – Вот, прилег на минутку… Впрочем, ужасно рад всех вас видеть, друзья. А это кто же будет?
– А это Витюнчик будет, – пискнул гомункул, и послышался добродушный смех.
Хлопнула пробка, зазвенели неизвестно откуда взявшиеся бокальчики, прозвучал почтительный тост, и еще один – полный добрых пожеланий, и еще – полный восхищения. Раиса Андреевна от всеобщего внимания зарумянилась, расцвела, похорошела невероятно… Приплыла заспанная Карина с черными кругами на пол-лица, поздоровалась со всеми за руку, выпила бокальчик – пятна побледнели и растаяли.
Карина нырнула глазами в сторону мужественного бобрика раз, нырнула другой, увлекла в сторонку Валдомиро, пошепталась с ним, приблизилась к Листопаду вплотную и с вызовом сказала:
– Любят женщины военных, а военные актрис.
Витюнчик без предупреждения рванул звонкие струны и зарычал:
Все обратились в слух. Листопад стоял смущенный, добропорядочный, красный как рак.
Где-то между вторым и третьим куплетом в голове размякшего Валдомиро пролетела быстрым зигзагом простая и даже вполне ординарная мысль: все суета сует и всяческая суета, но вот что верно: хорошо жить на белом свете, дышать свежим речным воздухом, дурачиться в музыкальном салоне, целовать Раисино плечо, попивать «Помпадур россо» и дружить с такими приятными людьми, как Георгий Валентинович, Дима Карагодин… Катрин!..
«Катрин! – внутренне вскричал Валдомиро. – Катрин сидит заброшенная и одинокая, а мы, ее ближайшие друзья, распиваем «помпадуры», как самые отъявленные эгоисты, резвимся, а о ней ни сном ни духом… А ей, может быть, как раз нечего делать. И, может быть, ей одиноко».
– Слушайте!.. – начал было взволнованный Валдомиро, увидел вдруг изящные пальчики Раисы Андреевны, вплетенные в жилистую кисть Карагодина, сбился, покраснел и, глядя куда-то в сторону, сказал: – Давайте Катрин пригласим.
– Как же это мы!.. – воскликнул Листопад. – Нехорошо, ах как нехорошо получилось!.. – И, обращаясь к Раисе Андреевне, принялся объяснять: – Прекрасный товарищ, наша Катрин, добрейшая девушка, чистая душа. Ей бы здесь очень понравилось!..
– Будет ли удобно? – пытаясь смотреть Раисе в глаза, спросил Валдомиро.
– О чем речь?! – поспешно ответила та, вывинчивая пальчики из карагодинской лапы. – Можно ей позвонить?
Шагая по ковровой дорожке бесконечного корабельного коридора, Валдомиро размахивал опустевшим портфельчиком, крутил головой, невольно восхищаясь прыти Карагодина, хмыкал и снова крутил.
«Нет, подумать только, каков хитрец! Спрятался называется. Вот уж действительно: наш пострел везде поспел. Прямо Фанфан-Тюльпан какой-то, а не Карагодин».
Трубку подняли без промедления.
– Валдомиро, ты безответственный человек, – холодно сказала Катрин. – У тебя ветер в голове. Никаких дел с тобой больше иметь не желаю. Понятно?
– Катрин! Катрин! Ты о чем? Ничего мне непонятно.
– Как ты думаешь, какое сегодня число?
– 26-е… нет… 27-е? Не помню… Да объясни ты мне ради бога!
(О! Катрин! Каюсь, каюсь, прости подлеца, Катрин!)