На этом и расстались.
Прежде чем пойти к себе в келью, Иоанн зашёл в часовню и пал на колени перед крестом. Просил горячо:
— О, Господи, Боже святый! Царь безначальный! Пожелай всем людям спастися. Пожалей этова Ивана, избави его от заблуждения, просвети ум ево и очи сердечные, настави на истину. Спаси всех нас, в тебя верующих право и уповающих во имя Твое святое!
Вскоре по первому снегу — тихий, светлый день тянулся, Иоанн опять пришёл на мельницу и пришёл намеренно.
Раскольник заметно обрадовался приходу монаха.
Опять сидели на улице, у амбара, красиво смотрелась пестрота земли этой поры: зелень сосен вершинная, осыпанные снегом ветлы у речки, жёлтые взметы осоки у чёрной воды и пронзительная синева небес.
В Иоанне просыпался проповедник, прежде-то только в Санаксарском иногда говорил с братией с амвона. Сейчас начал с просьбы: не хулить святую церковь, ведь ей более полутора тысяч лет, и Господь не оставил её. И не надо облыжно хулить священство…
— Не Христос ли сказал: дом сей домом молитвы наречется, помнишь ли?
— Ну, помню…
— Так как же ты поносное на храм Божий изрыгать можешь?! Помни, Иване, вера и церковь насаждены в мире Иисусом Христом, есть они и пребудут. Опять же внемли: сказал Иисус, что церковь вратами ада неодолима — то апостол Матфей слова учителя пересказал. Ну и далее. Коли есть, утвержден храм, то как же без священства?! Кто же тогда Захария, благочестивый муж Елизаветы, который служил в храме и которому явился ангел Господень с вестью о рождении Крестителя Иоанна… К этому всему: святой Иоанн Златоуст говорит о церкви: «Аще паче небес укоренилася, вечностью своею продолжится…»
— Тако, тако, — соглашался какой-то тихий в этом своём согласии Корелин.
— То-то и оно, милой, тако, а не инако! Поверь, укрепись и дадеся тебе!
— Вразумляй, отче…
Так начал Иоанн выстраивать в себе защиту «новой веры», так начал понимать он, что в общении со старообрядцами всё достигается терпением и любовью.
Собрался и пошёл в Кремёнки с санками купить огородной солонинки: вседневная каша с постным маслом давненько приелась.
У давних знакомых закупил припас, нарядился в обрат, а тут так завьюжило, что в десяти шагах бела света не видно. Кой-как по вешкам дотянул санки до деревни Балыковой. К удивлению, вьюга стала стихать, опадали крутые снежные заверти, что слепили глаза и забивали бороду.
Свернул, по обыкновению, к знакомому крестьянину, а тот за обеденным столом, споро хлебая с хозяюшкой ши, новость метнул: в деревне пришлые монахини, каким ветром их нанесло…
В зимнюю-то студень… Что же выгнало черниц из тёплых келий, беда разве какая?
Мужик сходил, вызнал о монахинях: нижегородские сказались, недород погнал на чужбину для прокормления. Игумения у них — Мелания.
Иоанн и сам сразу-то не ответил бы, что подняло его с лавки, что так торопливо оболокаться начал.
— Я — скоро!
На улице ещё малость вьюжило, сметало с крыш в наметы сугробов проворные кудели снега.
Указанный дом стоял у ветел близ замёрзшего пруда. Рванул на себя примёрзшую в притворе дверь. Облако морозного воздуха хлынуло в избу, мягко растеклось и опало по углам.
— Мир дому, православные!
— Входи, божий человек!
Два окна небольшой избы, затянутые очищенными бычьими пузырями не обмёрзли, всё ж свету уличного давали мало, и не сразу Иоанн разглядел, что справа от двери, под низкими полатями плотно сидели у боковины печи молодые чернички, а слева у окна стояла рослая красивая монахиня и открыто улыбалась ему. Чёрные, высоко вскинутые к вискам брови, чёрные глаза и яркий румянец на лёгких выступах скул.
— Жалуйте, жалуйте, — запела вышедшая тут из горницы пожилая хозяйка в крашенинном сарафане и пёстром набойчатом платке. Она узнала монаха, он не раз бывал в Балыкове. — Садись, отче, на лавку. Уж вы тут без меня, ребёнчишко вон гнусит…
Он сел на оголовок широкой лавки у порога, к столу присела монахиня, неторопливо оглядывая Иоанна. Склонила голову в чёрном платке.
— А мне даве хозяйка сказывала, что живёт поблизости, в пустыни монах. Это ты, брат?
— Обретаюсь…
— И святым чином ты награжден?
— Да, сестрица, правлю и службу. А вы издалека ли?
— Теперь из соседней деревни — за хлебом ходим. Буран вот задержал… Меланией наречена…
— Так и я остановлен. В Кремёнки нужда же погнала. Теперь бы в обрат, да дорога уж очень убродная, ночевать тут придётся. С утра, может, кто санный промнёт дорогу. Так, вы из какой обители?
— Зачатьевского, из Нижнего.
Иоанн поймал взгляд игумении, взгляд смущённый. В досаде руками развёл. Сказал с ласковой строгостью:
— Не надо бы так-то, сестрица. Я игумению Зачатьевского знаю, доводилось видеть в Арзамасе.
Монашенки — чёрные платки в роспуск, в сумраке под полатями услышали разговор у стола и насторожилась. А Мелания зарделась румянцем стыда. Потом подняла глаза в густой опушке ресниц, завиноватилась голосом:
— Нам ложь сия во спасение, прости уж, брат. Мы — заволжские, из малова монастыря. Кабы нас не травили, сирых… Хозяйка сказывала, что свято живёшь. Тебя Иоанном?
… Ветер постукивал деревянной задвижкой волокового окошка в запечье, в избе заметно выстывало, бревенчатые стены дышали дымовой горчинкой.
Иоанн устал на убродной дороге, невольно вспоминалось разморное тепло в доме мужика, где остановился. Он не нашёлся, что сказать, и поднялся с лавки.
— Пойду, однако…
Мелания остановила его.
— Не лишай нас, брате, радости услышати от тебя слова наставления, скажи на пользу душевную, как нам спастися от греховности, полакоми словом…
Вышла из горницы хозяйка, теперь в синей душегрее, вложила новую лучину в расщеп железного напольного светца, пододвинула корытце с водой, чтобы нагар опадал в воду. Игриво сказала, кивнув на Иоанна:
— Такому лику на людях быти да радовати. Окружайте ево, девоньки!
Он сидел необычно взволнованным. Никогда так вот близко не сиживал в кругу молодых черниц — они пододвинули скамью ближе к столу, к свету — сидели совсем рядышком. Все двадцать молодых блестящих глаз смотрели на него с ласковым ожиданием. Ещё бы: молодой, а уж иеромонах и долгое время один в глухой таёжине. Они сами из леса и знают, как тяжело угнетает он одинокого. Значит, этот, что сидит рядом, все искусы одолел, во всем усмирил себя, поднялся над глухоманью, он и впрямь вместилище святости…
А Иоанн такое переживал, что сам себя страшился. Неужто осталось в нём от того давнего. Нет-нет, стыдного из прошлого не тянется, однако ж как взволнован он, что-то тёплое, особенное в нём сейчас вскинулось. И невольно подумалось с жалостью: вам бы, сестрички, в миру пребывать, детей рожать, мужей любить-жаловать, родней величаться…
— Ждём, братец… — Мелания просяще глядела на него, сама явно взволнованная.
Говорил он недолго о греховном теле, о пагубных страстях, что уготованы для молодых, о совестных устрашениях, легком пути порока и погибели. Но и о том, что душа всегда взыскует о чистоте. Чистые сердцем Бога узрят. И кончил просто, давно выверенным в миру:
— Живите угодно Христу! Молитесь, ибо молитва — вода живая. Любите друг друга, не попускайте злу и в малом!
Мелания намеренно или случайно коснулась руки Иоанна, его тотчас волнительно обдало тем внутренним жаром, какое испытал он один-единственный раз, когда сидел купальской ночью у Тёши с Улинькой. Сейчас удивился: смотри-ка, запомнило плечо, а столько годков отломилось…
— А ты краснослов, Иоанн… — игумения тотчас посерьёзнела. — Слушай, не примешь ли нас под свою защиту духовную, духовный отец нам давно надобен.
— Безмолвия, одиночества ищу… — тотчас загородился словом Иоанн.
Мелания не отступала:
— Есть у нас, в Заволжье, пустынники, да говорят крикливо, чёрство.
— Желательно бы послушать и ваших старцев, однако не ведаю как сыскать их. Бог даст — свидимся!
Мелании сделалось весело, да и чернички заулыбались.
— Будем ждать тово часа! Залучим тебя, коли потшися придти в нашу обитель, проводим к наставникам. Приезжай к Макарью на ярмонку, тамо всё и узнашь…
Уже после насторожило Иоанна это его скорое согласие на встречу с заволжскими скитниками. Подумалось: а не прелесть ли это вражья? Он не знал, что и ответить себе. Он забыл на ту минуту, что как ясно виден город на горе, так и праведник, стоящий на высоте добродетелей, не может долго утаиваться от тех людей, кто ищет духовных высот. Праведника найдут в пустынях, в горах, вертепах и пропастных местах и позовут к высокому служению. Ибо свет везде светит и тьма не объемлет его, куда бы рука Божия ни поставила светильник.
… У хозяина в доме, на полатях, он долго не мог заснуть. Похрапывал в горнице мужик, шуршали в запечье тараканы, а на улице испуганно крякали от крепкого мороза углы старого дома.
Иоанн все ещё думал о пришлых черничках, ловил себя на мысли, что ему хочется пойти в Заволжье.
Онисим обрадовался приходу Иоанна. В рабочей избе мельник сухо покашлял и разговорился:
— Сильно ты качнул раскольника, так озадачил, что он у меня поутих. Принялся и я звать ево в нашу сторону, одначе упирается быком. Уж я и так, и сяк — кружались, кружались… Скажи, волос у противца долог, а ум короток. Махнул я рукой, да и в отступ. Не дано мне слова по темноте моей!
— Абы сердце доброе! Правду дано говорить всякому. В таком деле лучше лаской, чем таской. Терпением всё победиши.
Мельник соглашался. Вспомнил:
— Ступай в денник, он тамо сено отметыват — беседовайте, приводи ево к церкви.
Иоанн нашёл Корелина возле саней с сеном. Тот перекидывал душистый сухмень под дворовой навес.
Мужик не выказал радости встречи, но и неприязни тоже не оказал на своем тёмном иконном лице.
— Дай-кося вилы и мне — размяться охота!
— А потревожь, монах, косточки. А вилы эвонде стоят, под навесом.
Иоанн сбросил шубу и начал ворочать троерогими вилам так, что у раскольника полый рот задеревенел.
— Эк ты, паря, силён, — протянул он, вытирая потное лицо рукавом армяка.
— Да и ты в силах, из десятка не выкинешь. Навильник за навильником…
— Мы — свышные… Но и ты не забыл!
Кончили отметывать скоро, Корелин напоил выстоявшихся лошадей, задал им корму, и они пошли в рабочую избу.
Иоанн ожидал, что заволжский скитник будет, как и в прошлый раз задирист, неуступчив в слове, минутно даже злобен, но похоже мужик ждал его с иным: услужливо подал квасу из логушка и присел под окошком явно в ожидании разговора. В полосе полуденного солнца золотом просвечивала его негустая чистая борода.
— Качать пришёл, монах?
И вдруг Корелин начал задавать вопросы:
— О церкви ты мне в прошлый раз втолковал изрядно, и согласен: где Бог, там и церковь, где церковь, там и Бог. Ну, а церковь не без священника… Ныне жду слова о имени Исусовом.
Иоанн сидел у другого окна, полный желания говорить и говорить.
— Что же тя смущает, брат. Понеже имя оное с добавленною литерой у нас изображается, так это ведь схоже с греческим, да и с еврейским переводом Писания. На греческом от многих толковников и всех апостолов так показано при написании. Без всякой перемены мы и пишем. Вот она, главизна: книга Григория Богослова писана за пятьсот лет, а в ней начертается: Исус с титлом! Евангелие, печатное при Иове — патриархе московском, в зачале апостола Матфея опять же напечатано «Иисус Христово Рождество сице бе». А в беседах апостольских евреям в главе одиннадцатой Святой Златоуст о том же глаголет… Перстный человек,[21] ты ж умудрен в чтении — загляни в книги.
— Так ведь Златоуста читал, читал и Евангелие от Матфея, теперь припоминаю!
— То-то же! А ты смущался. Истинное призабыл, а неумудренных своих крикунов праздных слова помнишь…
После молчания как-то робко Корелин обронил:
— Сложение перстов у вас и у нас разнится…
Иоанн ждал этого вопроса — о нехитром пытал раскольник.
— Трехперстие — щепоть по-вашему. Но трехперстия, знамения крестного требует само почитание. Трехперстным сложением изображаем мы Святую Троицу в единстве, в единстве! Ну, а какими перстами то лучше изобразить, как не первыми. Первое лицо в Троице лучше образовать первым перстом, второе — вторым, нежели, скажем, четвертым, а третье — третьим…
— Погодь, погодь… Да разве святая Троица в щепоти?
— Ай-яй! Да не поставляем мы Троицы в пальцах, но ведь нет же Троицы и в вашем двуперстии… Какие вы особники… Зачем своё возносите, а наше поносите. Святая Троица обитает в душе нашей, сложение перстов — трёх, удобнее изображать внешне. Что за противность такая изображать Святую Троицу с благоговением…
Корелин не выдержал, вскочил с лавки и застучал подшитыми валенками по половицам. Остановился, почти выкрикнул:
— Да щепотью вашей садят чеснок!
— Оле! Сядь, не топчись попусту. За чеснок ты ухватился, вспомнил… Ты вспомни, что чеснок есть творение Божье! Да, садят, но при этом Святая Троица не оскверняется. Божьего не осквернишь! Вспомни Апостол: всякое созданье — Божье добро, и ничтоже скверно само собою, но вся суть чиста. Прости уж, брате, двуперстием не касаемся ли мы тово по нужде, что ниже пояса, в чреслах…
Иоанн вытащил из кожаной сумы, а он с ней постоянно ходил, старую книгу. Раскрыл медные застёжки, стал листать.
— Ага, вот… Читай, человече, зри: троеперстно крестились предки наши. И вот вторая книга, более поздняя — принёс, чтоб ты поглядел своими глазами. Это Псалтирь, печатанная при патриархе нашем Иосифе. Вот тут уже дано наставление о двуперстии. Так вот и начали требовать, чтоб крестились люди, слагая два перста. Ты вот нашего патриарха Никона поносишь, в переменах-де виновен. Но ещё до Никона Арсений Суханов в прошлом сорок девятом году послан был за рубеж для сбора древних греческих харатейных книг. Зачем? А чтобы наши московские «Служебники» выправить. Ведь до чево дошло: три «Служебника» у нас не сходились между собой в установлениях. И до Никона с благословения патриарха Иосифа напечатаны «Шестиднев», «Учительное Евангелие», «Кормчая» — они тоже поправлены, очищены от разночтений. До Никона, до Никона к вящей пользе началась книжная справа!
Корелин внимательно припал к страницам — сличил. Выпрямился и устало отозвался:
— Ты, монах, долу меня клонишь. Поднаторел тут, в пустыни, всем бы так! Поди ж ты! В Писании одно, а наши сотолковники находят в нём своё разумение…
— Да какое уж разумение! По заблуждению явному, ты и сам теперь видишь.
Корелин согласился:
— Упрутся наши старцы и в засухе заблуждений спорят, спорят до озлобления, становятся слепцами. Теперь буду молить Господа, чтобы научил познавать правду, да не погину вовек!
— Добре! Пойми, ведь Никон, да и весь святой клир наш, царь, князья, бояре, простые миряне приняли новину в обрядности, но догматы — догматы никто не трогал! К древнему вернулись. Как… А сверили нашу печать с греческой, древней. Увидели несогласия, измену слов, всякое наносное, что объявилось по вине малограмотных переписчиков. Теперь истины воссияли. А ваши всё талдычат, что церковь в отступ пошла. Пойми ты простое: сам Господь похотел очищения в делах веры!
И ещё не раз встречались и говорили. Как мог, Иоанн склонял Ивана принять и церковь, и священство.
В декабре Корелин пришёл в келью Иоанна и едва ли не от порога объявил:
— Отстаю от раскола, отрешаюсь! Да будет воля Божия, будет и твоя воля: хочу у тебя, отче, плакаться о прежних грехах своих.
Иоанн с радостью исповедал раскольника и посоветовал ему испытать самого себя: пожить пока вне кельи, подумать, очиститься…
И пришёл день, когда Корелин стал слёзно просить о пострижении его в иноческий чин. Иоанн совершил обряд пострижения, нарек обращённого Иринеем и после записал: «… и бысть первый постриженник в сей пустыни».