Оутс обернулся назад. На берегу стояло какое-то не то что неуклюжее, а скорее, нелепое здание. Тупая заточка угла с двумя щербинами невыразительно бликующих окон.
– Что это? – спросил Дэвид, кивнув на здание.
– Институт экологических проблем, – пояснил Дрю.
И в этот самый момент к ним подошли трое.
– Мистер Дрю! – обратился один из них к Николя. – Нам нужны психотропные средства.
И он кивнул на парня, который упуленно глядел себе под ноги.
– Это мои клиенты, – представил подошедших Дрю.
А Оутс вдруг стал всматриваться в того самого угрюмца, который прятал глаза.
И вдруг спросил:
– Откуда у вас такая русскость?
Он вскинул на него взор и спокойно ответил:
– Потому что я – из России.
– А как оказались здесь? – поинтересовался Дэвид.
Парень метнул взор на своих спутников.
– Он – вынужденный переселенец, – сказал тот, кто речь завел о психотропных средствах. – Не мог вынести тиранической власти коммунистов.
На этот раз парень дрогнул только глазами.
– Вот сознательное понимание того, что свобода превыше всего, и привела его сюда. – Эту фразу сказал третий – до этих пор все время молчавший негр.
– А правда, – спросил Дрю, – что Сталин в свое время приказал расстрелять всех уголовников?
Парень пошевелил башмаком правой ноги и произнес:
– Этого я не знаю.
– Зато теперь у них там – всеобщая анархия, – произнес тот, кто завел речь первым.
– Безвластное, вы считаете, государство? – Это иронично спросил Оутс и тут же произнес: – А ведь Россия объявила о выводе своих войск из Афганистана.
Парень слинял с лица.
– Мистер… как вас? – обратился он к Оутсу.
– Бейли, – подсказал Дрю.
– Мистер Бейли пошутил. Ведь правда?
И только тут Дэвид понял, что на самом деле обнародовал многосторонний вопрос, который до конца еще решен не был. Потому сказал:
– Я только что из Москвы. Так вот, там о выводе говорит каждый второй.
Парень расслабился. Видимо, он знал цену любому русскому трепу.
Когда эти трое отошли, Оутс спросил:
– Кто они такие?
– Двое возглавляют частные сыскные агентства.
– А третий?
– Вообще-то я его не знаю. Но пару раз видел на соревнованиях драчунов. Кажется, он исполняет роль, как это в России говорят?..
– Мальчика для битья, – подсказал Оутс.
В это самое время они ступили на пляж.
– Смотрите, Дрю! – сказала крашеная блондинка и, полулежа, вскинулась ему навстречу. – Доктор! – сделала она приглашающий жест. – Не хотите ли к нам присоединиться?
– Извините, – сказал он. – В другой раз.
И они двинулись дальше.
– Ну а почему он не дает сдачи? – спросил Оутс.
– Кто? – не понял Дрю.
– Ну тот русский.
– Наверно, оттого, что хорошо платят… – И уточнил: – Тем двоим?
Глава вторая
1
Это все родилось не в недрах души, а на какой-то ее поверхности, что ли. Фельд вдруг ощутил какую-то моральную депрессию. Смотрел, как на даче, которую он строил, некие люди подгоняли струганые тесины. И вдруг уловил в себе некое разочарование чем-то.
Нет, у него все складывалось как нельзя лучше. С чиновничьей должности он ушел сразу же, как только разрешили открывать кооперативы. Свою фирму назвал, намекнув на свои имя и фамилию, «Гриф». Женился. Да-да! Он теперь обжененный человек. Супругой его стала Лена Ночвина, жуковато-черная деваха с кроличьими, чуть навыкате, глазами.
Любви промеж них, как он считал, не было. Но она в пору их знакомства бухгалтерствовала, а ему позарез нужен был собственный финансист. Так и сошлись.
И хотя Елену нельзя было отнести к разряду прекрасных, она весело умела вести себя при людях, довольно прилично играла на гитаре и пела. И главное, как и он, прочла уймищу книг.
И все ее приданое состояло из довольно обширной библиотеки.
А когда она щегольнула цитатой из Гете, сказав: «Ничего не отрешает от мира, как искусство, и ничто не связывает с ним, как искусство», – он неожиданно понял, что это слова, предопределившие все.
Критические выводы о той жизни, которую он вел последнее время, напросились сами. Что-то у него было не так. Не осталось хоть какой-то лазейки, чтобы почувствовать себя прежним, почти ни от кого не зависимым оболтусом, который мог запросто разыграть из себя то миротворца, то мыслителя. Теперь же – постоянная зажатость и вечное напоминание, что, в сущности, он – никто.
Потому и задания порой самые нелепые. Вот эти люди, что сейчас строят ему дачу, совсем недавно были заключенными. И он ездил за ними в колонию. Смотрел, как идут освобожденные. Вышедшие из лагеря вроде бы даже не спешили покидать это проклятое место, а толпились там же, словно ждали чьей-то команды. И, как потом оказалось, – его.
Он с начальником лагеря, смотря на все это, подошел к ним вплотную и произнес то, что ему было велено сказать: «Желающие подработать есть?»
Все, как ученики, подняли руки.
И – на «Икарусе», на котором сюда приехал, он их увез.
Они не лезли к нему с расспросами, он не опускался до разговоров с ними. Везде, как теперь уже уяснено, должна быть своя дистанция.
Но если Фельд православный по части супружества – у него только одна жена, а вот по части автомобилей – мусульманин. Никак не устоял перед многомашинством. Потому – в четырех гаражах – у него стоит три иномарки. Джип – для зимы, «тойота» – для лета и «мерседес» – для души. Это когда, все бросив и оставив, он выезжает на трассу и там выжимает из этого дорогого железа дешевую радость почувствовать себя на волосок от смерти.
Со строительством дачи, считай, скоро будет покончено. И тогда он примется возводить себе дворец. Его умиляет тот поселок, где дохлые домишки чередуются с вызывающе-роскошными особняками, прикормившими возле себя целые стаи машин-иномарок.
Но у него будет – дворец. Так он решил. И так будет, потому как возможности позволяют.
Откуда деньги? Да все оттуда же. От той работы, которую многие называют кошмарной. А у него, наоборот, она настолько необременительна, что даже скучно. И все от того что исполнительным директором в фирме служит Антон Дормодехин.
Таких людей, вообще-то, поискать! Во-первых, он если не все, то почти все умеет. От переплета салонных альбомов до починки компьютеров. Потом Антон как-то нехотя, но признался, что давно освоил взяточный рынок и знает, что стоют, скажем, деловые успехи и социальное напряжение.
«Купить можно все, – говорил он, – ибо материя – от Бога».
Помимо работы он обожал дачную жизнь, почти во всем византизм, в полемической части утонченный эстетизм.
Иногда он писал псевдонимные статьи, в которых утверждал, что связь с потерянной культурой ведет через церковный горизонт, а стилизованное православие – эта непременная смерть веры.
А вообще, познание и культура у него якобы всегда стояли на первом месте.
Профессионально у него было направлено и политическое мышление. Ибо он считал, что всем в мире править должны два главных фактора безусловности – великая мечта и великий замысел. А вдохновение должно быть земным, а не божественно поражающим, чтобы человек понимал: если вдуматься, он – нить своего сознания и сквозь земную любовь, и сквозь эмоциональный фон, и даже сквозь политическое пожелание.
По стеклам его очков, казалось, постоянно проезжал какой-то свет, хотя вблизи не замечалось никакого движения.
С самого начала, как только они узнали друг друга, между ними возникла взыскательная взаимность. А чуть позже пришла и любовь.
Антону Фельд доверял больше, чем самому себе.
А сразил он его первой же фразой, которую произнес вроде бы ненароком: «Есть в современных бабах что-то гренадерское, явно мужское, особенно когда она или чадит сигаретой, или дышит перегаром. Или подзавернет голенища сапог. А у нас глаз такой, что пора бы понять, что ничто не прощено».
Кроме всего прочего Дармодехин имел правовое сознание и любого торгового согласия добивался так, словно его условия высказала противная сторона.
Это он называл «авторским часом».
Он умел, коли надо, продемонстрировать и межнациональную совместимость, сказать, например, иудеям, что у него мама еврейка. Причем так и кричал: «Мне нечего утаивать! Из песни слов не выбросишь!»
Включался, коль все шли в этом направлении, в атеистическое наступление. Хотя через минуту-другую мог осенить себя крестным знамением.
Когда Антон вел торг или какой-либо важный договор, то он усыплял Фельда, чтобы этот «гомо сапиенс», то есть человек, войдя в эйфорию, не натворил чего-либо непоправимого.
Как-то один из подхалимов нажаловался Фельду, что Антон за глаза зовет его «гомо» без сапиенса. Но поскольку это углубляет непонятность слов, посчитал это за удачную остроту.
Когда ожидалось переселение Фельда из одной квартиры, он всем якобы под большим секретом говорил:
– А знаете, жилье для него – отвлеченная тема. Он так и говорит: «Духовная трагедия нации в том, что она не взыскует града небесного!»
Иногда, в подпитии, его били душевные судороги – а он пьянку звал «духовной эмиграцией», – и тогда вырывались фразы типа: «Как тяжко русской душе! Ведь ничего впереди, кроме плача и видений!»
А порой, когда выезжал на природу и усаживающаяся братия галдела, он говорил: «Больше всего люблю разбредавшиеся – кто куда – пары. Потому как все далеки от деловых успехов и близки ко всеобщему пониманию».
Ошибочно представлять, что Антон только и делал как умничал. Или что он, как вышколенный солдат, делает подскок и рапортует, что и зачем сделал.
Нет, он переживал неудачи, сетовал на промахи, жалел, что чего-то не учел.
Но все это у него оставалось за занавесом. А на сцене главенствовал и процветал результат.
Когда первая машина оказалась у него в гараже, Григорий чуть не сошел с ума от восторга.
Надо же – «тойота»! Другие на «москвичишках» и «жигулятах» пиликают. А он…
Посмотрел на его телячую радость Антон и сказал:
– Вот насколько мы поляризованы. Для меня, например, машина – это кусок железа и – не больше!
– А что же для тебя главное? – вырвалось у Фельда.
– Понять себя!
– А других?
Он не ответил. Вернее, как Григорию показалось, сказал о другом:
– Надо не закостенеть после всепрощающих объятий и определить божеское отношение ко всему, что тебя касается, или, наоборот, не касается.
Он замолчал, потом добавил:
– Я погряз в отыскании постичь многосоставность.
Хоть Фельд и был изощрен умом, но из этой его тирады ничего не понял. И может, к лучшему. Как говорит ополоумевшая бабка – его теща: «Ежели бы закваска знала, что из ее начала выйдет самогон, она сама утопилась бы в водке!»
А так ему неведомо, как добывается то великое множество товара, когда полки в магазинах первозданно пусты. Откуда берутся квоты, наряды, да и подряды тоже. И каким образом за все это платится.
Он делает только по возможности умный вид, когда к нему в кабинет заводят некоего дядю, а то и тетю, плодит на лице разносортные улыбки, а если видит, что гостевание затягивается, то – переморгом – дает понять тому же Антону, чтобы из соседней комнаты позвонил сюда и якобы вызвал его на какое-то совещание или, того пуще, на пресс-конференцию.
Невероятнейших приключений с ним не происходило. Если не считать, что однажды некий псих пытался его убить.
Это было в парке, где он следил, как ворона расправлялась с улитками. Выковыряет из раковины тело и не склюет, а выпьет его.
«Вот так и ты кровь людскую пьешь!» – вскричал какой-то дядя и с камнем наперевес пошел на него.
Хорошо, что рядом случился милиционер.
С тех пор Григорий перестал шлять по одиноким местам. А ежели ку-да-то и отправлялся, то в сопровождении одного, а то и двух сотрудников.
– Ну что, хозяин, – сказал ему один из работяг, что прилаживал одну к другой тесины, – принимай работу.
Федьд зашел в глубь дачи. Полы, конечно, были постелены безукоризненно.
– Тезка! – позвал он шофера. – Глянь!
Качура развалисто подошел к проемине дверей, ощупал ее края, почему-то хмыкнул и только после этого очутился в передней комнате.
Походил, даже кое-где поплясал. Потом сказал:
– Вот в этом углу небольшая горбинка.
Фельд присмотрелся.
Никакой горбинки не было.
– Хорошо, мы переделаем! – сказал старший из плотников.
И в этот самый момент к Фельду подошел отдаленно знакомый мужичишка и спросил:
– Не угадываете меня?
Фельд неопределенно махнул головой.
– Я – Егор, Алевтины Мяжниковой муж прежний.
– А-а! – не сказать что с восторгом, но протянул Фельд. – Рад тебя видеть.
Егор помялся так, словно собирался сказать, что заболел венерической болезнью. Потому как руки все время находились в том месте, где это обычно происходит.
– Ну что, – спросил он, – так и не прознали, кто убил мою супружницу?
– Кажется, нет, – за Фельда ответил Качура. И спросил: – Или хочешь сознаться?
Егор закаменел лицом. И, ни о чем больше не спросив, отошел.
– Зачем ты его так? – урезонил водителя Фельд.
– Да потому что у него на морде написано, что он убийца.
2
Наверно, не надо говорить, как сквозняк ее внимания заколебал свечу его души.
Теперь непременно – свечу! Потому как на руках у нее, оказалось, не грязь из моторного чрева, а длинные, по локоть, черные перчатки. Которые она тут же сняла и, протянув ему свою узенькую и вместе с тем пухленькую на моклачках пальчиков ладошку, представилась:
– Габриэль. Можно просто – Габи.
– А я – Авенир Михайлович. Для вас тоже – Веня.
– Очень приятно! – произнесла она, и на щеках взыграли так им любимые, можно сказать пока что во всесоюзном масштабе, ямочки.
– Несносный мотор! – капризно вспухлила губки Габи. – То работает как часы, то…
Он не заметил, что белесоватые, но уж наверняка были бесоватыми ее глаза. За нежным частоколом ресниц они загадочно посияливали, как проблескивает в камышах мало упрятавшаяся вода.
Он неторопливо сел за руль и – рукой, – как это делал один его знакомый, нажал на кнопку стартера.
Мотор завелся.
– Ой! – вскричала Габи. – Вы – настоящий волшебник! До вас тут два таксиста останавливались и один инженер, и все без толку.
– Они помогали вам без любви, – туманно намекнул он на то, что не только по уши, но и уже значительно глубже втюрился в нее бесповоротно.
Она застенчиво зарделась.
А день тем временем ухмурился, грозя свой остаток превратить в сплошную хлябь.
– Кажется, будет гроза! – пугливо сказала она и попросила: – Может, вы меня отвезете домой?
И тут смущенно, словно признавал никому не знамую кастрацию, он сказал то, что есть:
– К сожалению, машину водить я не умею.
– А водить за нос у вас ой как получилось! – воскликнула Габи.
– Что вы! – встрепенулся он. – Я просто умею нажимать на кнопки.
– Тогда сознайтесь, кто вы?
– Профессор, – сказал он обреченно, словно его звание было самым большим грехом на земле.
Она смехово взрыднула.
– Что – не похож? – заторопился убедить ее в своей правоте Берлинер и полез за удостоверением.
Она изучала его так, словно тонкостью своих бровей сбивала с любого слова слой наложенной на него значительности.
– Тогда какой же вы Веня? – спросила она, возвращая коричневую книжечку. – Вам не прочь говорить «Ваше величество!»
– Да бросьте вы! – вскричал Берлинер. – Это все ерунда. А вот к вам надо обращаться Мисс Вселенность.
– Это почему же? – полукавила она.
– Потому что вы самая очаровательная девушка во всей звездной Галактике!
– Подобное, конечно, льстит, но я о себе так не думаю, потому как есть красивее.
– Где же? – вырвалось у него.
– Ну хотя бы вот! – и она указала на соседний с его комнатой балкон, на котором стояла сисястая горничная и выколачивала ковровую дорожку.