Я не стал уточнять, что она имела в виду под «гамозом», но понял, мало хорошего в таком соседстве. Но куда денешься, изба не телега, ее в другое место не сразу перевезешь.
«Ничего, – сказал я, – вломят ему под завязку да всклень, и взором живо поостынет. Это он сейчас широкий, пока ворота без запора гуляют».
Наверно, я дюже складно сказал, что тетка даже рот разинула.
«А ты говорун», – примолвила.
Но была еще одна горечь, которую мне предстояло раскусить, как зернинку красного перца-стручкаря, что в борще плавала.
Ведь я, собственно, не знал, куда еду. Дом наш наверняка не уцелел. Слишком близко стоял он к хате Савелия Кузьмича, и его, конечно же, исшматовало тем памятным взрывом. Но улица-то наверняка осталась. А на ней – уйма знакомых. Было, конечно. Но, может, и теперь кто-нибудь остался. Неужели не приютят? Хотя бы на первое время.
Вот с этими успокоительными мыслями я и ехал в Сталинград. В кармане у меня кроме справки из колхоза лежал еще один документ, который ездил выправлять в район дядя Федя, гласящий, что предъявитель его имярек сопровождает государственную собаку по кличке Норма для лечения в стационаре.
Я к тому времени не знал, что такое «стационар». Но слово мне казалось очень солидным, тем более что, чуть прихватив его краешком, на том документе стояла гербовая печать.
Именно увидев ее, козырнул мне на станции милиционер, подвел к теплушке, в которой стоял гомон, словно в улье пчелином во время взятка, и, чуть отщелив тяжелую дверь, произнес:
«Товарищи, можно с вами двоих… – он запнулся. – Одного, – он окинул меня взором, видимо определяя, как же назвать этого сухолядого парнишку со взрослым, с главенствующими усталыми глазами лицом. А именно таким я себе казался в то время, и добавил: «Гражданина с собакой».
Ему ничего не ответили, только дверь чуть шире приоткрыли.
Взлез я по шатучим – из толстой проволоки – приступкам в вагон и откачнулся, словно мне под нос кочергу раскаленную подсунули. В вагоне-то явно ехали какие-то лазутчики. На плечах у всех погоны. Только, как-то мельком увидел я, ордена у них наши.
Я уже было ринулся к двери, чтобы побежать к милиционеру, как он сам заглянул в вагон:
«Ну разместились? – спросил. – А то Звонарев про тебя спрашивал».
Я знал, что Звонарев – это начальник НКВД и именно им подписана та самая бумага с гербовой печатью, которая заставила милиционера так печься о нашей с Нормой судьбе.
Но меня удивило, что милиционер даже ухом не повел, что перед ним «золотопогонники», как говорили раньше.
Подсаживается ко мне один. Норме кусок мяса на отомкнутом штыке сует. Нашел дуру. Без моего разрешения она к нему и не притронется.
«Гля, ребята! – крикнул он своим спутником совсем невоенным голосом. – И не глядит. – И – ко мне: – Малой, чем ты ее кормишь?»
«Гудзиками жареными», – отвечаю.
«А на чем они растут?» – любопытничает.
Другой, видимо хохол, со смеху давится.
«Вони бегають, як сороконожки!» – объясняет и, отстранив Норму, ко мне пробирается.
«А чего она у тебя может?» – опрашивает тот же, что совал Норме мясо.
«На носу тарелки вертеть», – отвечаю на всякий случай разную глупость, чтобы сойти за дурачка.
«Пустые?»
«Нет, с похлебкой из верблюжатины».
На этот раз рассмеялся плосколиценький боец с раскосоватыми глазами:
«Ну и шутник! – сказал. – Прямо клоун!»
Теперь собрались вокруг нас с Нормой все семеро. Рассмотрел я, что на погонах у одного две звездочки поперек поля привинчены. Лейтенантом его другие величают. А у одного – буква «Т» едва в погон вместилась. Это, как я понял, старшина. А у остальных, кроме одного, лычки пришиты.
Осторожно спрашиваю:
«Это у вас что за род войск?»
«Матушка-пехота! – вздохнул лейтенант. – Царица полей, страдалица лесов, кормилица комаров. – И вдруг догадался: – Да ты, наверно, погонов еще не видел?»
Я кивнул. Теперь стали смеяться все. И у меня отлегнуло от души: значит, это никакие не лазутчики, просто форму новую ввели в Красной Армии.
«Ешь!» – разрешил я Норме. Она с достоинством повернула голову в сторону предложенного ей мяса, одними губами сняла его со штыка и, ловко подкинув, клацнув зубами, проглотила не жевамши.
Перепало и мне.
Ночью в небе еще полетывали самолеты, потому блюлась светомаскировка. Но уже в открытую курили у широко распахнутых дверей, когда гасили фонарь. Видимо, опьяненность Сталинградской победой еще не проходила: и у этих бойцов, что до этого воевали где-то на другом фронте, и у меня, собственно почти не нюхавшего пороха, но почему-то тоже считавшего себя добрым молодцем.
Я долго не мог понять, что же во мне изменилось с той поры, как я притопал в Атамановский и переступил порог теткиного дома.
По-моему, задираться меньше начал. Выслушивать, когда говорили, до конца научился. И перестало тянуть на «подвиги».
Лейтенант, чтобы нас с Нормой никто не обидел на станциях, где поезд стоял особенно долго, выделил в сопровождение бойца с карабином. Он ходил следом и покрикивал: «Посторонитесь, государственная собака!»
Так мы на одной станции и нарвались на пасмурного, как я потом пойму, майора, а тогда я еще не знал, что обозначала большая звезда между двумя просветами.
«Какая собака?» – перепросил он.
«Государственная!» – отрапортовал боец.
Понял я, перебор получился. Майор стал допытываться у бойца: «Как стоишь?» И даже обозвал его «солдатом», когда тот, видимо, не так несколько раз принимал стойку «смирно».
Мы, конечно, дали с Нормой тягу. И не зря. Из кустов я видел, как майор и лейтенанта несколько раз кругом поворачивал.
И дураку стало ясно – кончилась наша вольготная жизнь. Придется «тормоз» искать поуютней, чтобы с дверями был.
Кинулся я вдоль состава и только теперь обнаружил: на всех «тормозах» бойцы с винтовками обретаются. Подошел я к одному: «Дяденька, – говорю, – пусти посогреться, а то со вчерашнего дня не ел».
Не понял он юмора, глаза в кругляши обратил. Ну с таким, понял я, говорить бесполезно.
Побежал я дальше. Там, рядом с главным кондуктором, дедок, смотрю, умащивается. «А нам можно?» – спрашиваю я, боясь ненарочным словом обидеть железнодорожника.
Этот, как в свое время дядя Федя, прежде чем ответить, за кисетом потянулся. Стал тоже вертеть, только не козью ножку, а простую цигарку в палец толщиной. За то время, пока он ее слюньми склеивал, я успел подумать: «Этот не откажет!» Не знаю, почему мне так показалось. Но я горько ошибся.
«Нэ можно! – вдруг сказал главный кондуктор. – Ходи отсель. – И добавил вдогон уже по-русски: – Тут не карусель, чтобы всем голову морочить».
Не понял я, к чему он это все вылепал. Но одно усвоил окончательно: с этим поездом нам с Нормой не уехать. Тем более что тот угрюмый майор все еще вышагивал вдоль того вагона, в котором мы до этого ехали. Но тогда на станциях пустынно не было. Только ушел этот состав, другой заявился. У этого вообще был один тормоз – сзади. А все остальные почему-то крест-накрест забиты досками, словно это были дома, людьми брошенные.
За этим приполз третий. Длиннющий, аж конца-края не видать. И «тормозов» видимо-невидимо, чуть ли не на каждом пульмане или площадке. Краем уха услышал, что этот поезд – сборный. То есть вталкивают в него все, что на станциях или разъездах затарилось или, наоборот, выгрузилось.
Тут-то и заприметил я один порожний вагон. Не знаю, чего в нем пыльное везли, но только я в него залез, как у меня поднялся невероятный чих. Да что там у меня! Норма через минуту или две тоже зачихала человеческим образом.
Выскочили мы с ней наружу. Мысль меня оттуда вымела: а вдруг тут отраву какую перевозили. Мышей или крыс морить. Сейчас, сказывают, они все съедают на своем пути.
Еще раза два пробежав из конца в конец состава, я облюбовал один «тормоз». Правда, без дверей он был и без скамейки, на чем обычно сидят кондуктора и сопровождающие, зато с него можно было перелезть на платформу с песком. Это на тот случай, если Норме приспичит сгонять до ветра во время хода поезда.
Но тут я, наверно, зря беспокоился. Сборный буквально кланялся любому телеграфному столбу, не говоря уж о том, что по часу, а то и больше стоял на каждом разъезде. Но зато с него нас никто не сгонял.
Однако ночь, за которую мы не столь продвинулись вперед к Сталинграду, сколь выдрожали все тепло, что в нас обоих еще имелось, заставила искать более быстрый поезд. И я, на одной небольшой станциюшки, направился к паровозникам. Сперва, чтобы просто руки погреть об выгребленный из топок шлак, а потом – при случае, конечно, – попроситься хотя бы на тендер.
Пацан, чуть постарше меня, помощник машиниста, а может, и кочегар, долго глядел мне в глаза, словно я просил его вынуть из одного из них соринку, потом промолвил:
«Ты знаешь, что такое трибунал?»
Я не ответил.
«Это трое судят, – объяснил пацан, – а отдувается один».
Хотел я было его спросить, зачем он мне все это выдал без сдачи мелочью, да раздумал. Не все ли равно, в какой форме отказ получен.
Но пацан, оказывается, не отказал. Он, как заметил я, выпендриваясь, конечно, передо мной, на одних руках поднялся в кабину машиниста, долго там кому-то что-то кричал, потому, высунувшись чуть ли не до половины туловища, оглядел окрестности и крикнул: «Давай скорее сюда!»
Мы в мгновение ока были уже в кабине.
Там помимо этого пацана были еще двое. Один, с вислыми седыми усами и почему-то в детской панамке на голове, сидел на перевернутом вверх дном ведре и, держа миску на коленях, ел какое-то хлебово. Второй стоял перед ним на одном колене и плел из проволоки какую-то сетку.
«В общем так, – начал пацан, когда я еще не успел поздороваться. – Знаешь, кто такой кочегар?»
На этот раз я и плечами пожать не успел, как он объяснил: «Это тот, кто работает так, что из заднего места дым идет».
Оба, и старик, и тот – помоложе, – что вязал сеть, без улыбки закивали: мол, так оно и есть, существует такая трудная профессия на железной дороге.
«Так вот… – продолжил пацан и вдруг спросил: – Улавливаешь мою мысль?»
Наверно, мысли у него были такие вертучие, как голуби, что через голову кувыркаются в небе. Тут мне просто помогла наблюдательность. В углу я заметил ящичек в дырьях, за которым примелькивала разноцветными боками пара, а может, больше голубей. И все ж я пацана понял и потянулся за лопатой-грабаркой, что стояла прислоненной в том углу, где была клетка с голубями.
«Погодь! – остановил меня вислоусый. – Не егози. Это на ходу нужна потуга. А сейчас можно и повольготить».
Он облизал ложку, которой ел, спрятал ее, как делали в ту пору все, кто носил с собой «личное оружие», за голенище сапога и полюбопытствовал:
«Куришь?»
«Ага! – сознался я. – Но только, когда есть. А когда нету, плюю».
«Ну что ж, – одобрил старик мой ответ, – значит, нечего козами сено травить».
Он дыманул так, что в кабине примерк свет, потом произнес:
«Мулька, сколько будет шестью девять?
Я, наверно, усмехнулся, что пацана зовут таким собачьим именем, на что старик мне сказал:
«А ты молчи, сколь будет девятью шесть!»
Пацан собрал на лоб морщины гармошкой – думал.
«Вот так, – рассудил старик, – как вспомнишь, так ему, – он кивнул на маня, – лопату передашь. А я к тому времени и для него закавыку припасу».
«Однажды – один-один, однажды – два-два…» – пошел вслух долдонить Мулька, а я только теперь по-настоящему расслабился, поняв, что не прогонят.
А в это время тот мужик, что плел сеть из проволоки, выглянул в окно и произнес:
«Сухарь, кажись, сюда чапает!»
Я не знал, кто такой Сухарь, но по голосу помощника машиниста, как я определил должность молодого мужика, понял, что это тот, кого мы с Нормой должны опасаться.
«Может, маслом на порожки хлюпнуть, – предложил Мулька, – чтоб не взлез?»
Старик не одобрил:
«Нехай лезет! – И мне: – Пойди послухай, о чем уголек молчит».
Мы с Нормой выскочили на тендер и улеглись за кучей угля.
«Перфилич! – позвал Сухарь снизу, как я догадался, старика. – Зябнуть я чего-то на тормозе стал. Наверно, до утра тут у вас перебуду».
«Нук что ж, – ответил машинист. – Залазь, у тебя весь поезд в подчинении. И на трубе, коль захочешь, ехать можешь».
«Ну вот мы и прокатились в тепле!» – шепчу я Норме, а сам начинаю вспоминать, где же на тендере металлические приступки, чтобы нам слезть на землю.
А Сухарь, видно, к тому времени влез в кабину, потому как Перфилич прикрикнул на своего помощника:
«Санек, ну чего ты возишься! Дай человеку на что сесть!»
Помощник появился на тендере, погромыхал чем-то тяжелым и ушел. А мне подумалось, что все трое давно забыли про нас с Нормой и сейчас ублажают какого-то своего начальника. Но какого? Может, это старший кондуктор. Тогда последний «тормоз» должен быть пустым. Вот бы разведать.
Дежурный или кто-то другой, видимо, принес жезл, а на словах предупредил, что впереди – в двух местах – меняют пути.
«Значит, пора!» – говорю я Норме и начинаю пробираться в угол, где, как назло, почти доверху насыпано угля. И, как взберусь я туда, меня наверняка заметят стрелки, которые охраняют состав.
И вдруг я услышал голос Мульки:
«Гляди, гляди, бежит!»
«Кто?» – кажется, вырывается одновременно у Сухаря и Санька.
«Ну эти свово не упустят», – говорит Перфилич, видимо тоже выглянув в окно и увидев тех, на кого указал Мулька.
«Вот черти полосатые! – ругается Сухарь и, видимо, начинает вылазить из кабины. – За сколь время один раз собрался проехать в тепле».
«Ну и пусть их едут! – подает голос Санек. – Не надо бы, сидели бы дома, прищемив хвост. А то какая-то недоля гонит».
«Недоля! – передразнивает его – уже снизу – Сухарь. – Делать им нечего. Вот они туды-суды мычутся».
И он пошел, смачно хрустя, видимо, вылупившимся из-под песка гравием.
«Ну не застыли вы тут?» – появилась надо мной голова старика в панамке.
Мы с Нормой снова юркнули в кабину.
«Давай гудок!» – приказал Перфилич Саньку.
Паровоз басовито прогудел.
«Ну чего он там? – спрашивает Перфилич Мульку. – Второй раз туда-сюда проматнулся!»
«Это хорошо, – одобрил он, – жиру скорей нагуляет», – и все трое беззлобно рассмеялись.
Только когда у меня от свидания с угольком чуть не пошел дым из того места, на которое намекал Мулька, он, меняя меня у огненного творила, признался:
«А это я все придумал! Сухарь страсть как не любит, когда кто-то на его поезде проедет. Аж высох от своего зловредства. А мы людей помаленечку возим. Ведь зря сейчас никто не поедет», – совсем по-взрослому заключил он.
Много еще пришлось нам с Нормой сменить поездов, но эту теплую – хотя и не в полной вольготе – ночь я запомнил на всю жизнь. И этих замечательных людей: Перфилича, неизвестно зачем вырядившегося в детскую панамку, Санька, постоянно плетущего мышеловки из проволоки, и, конечно же, Мульку, старающегося говорить по-взрослому мудрено.
…Поезд остановился у Мамаева кургана, и, видимо, стрелок-охранник крикнул откуда-то с верхотуры: «Семафор закрыт!»
Мы с Нормой спрыгнули с подножки «тормоза» на землю. Тут она уже была тронута провеснью и кое-где, под обтаявшим, словно кем обдышанным сугробом, слюденисто поблескивала вода. Но наст еще держал, и мы пошли с Нормой в гору, сперва чтобы согреться, потом, если откровенно, мне вдруг захотелось посмотреть на город с любимой мной в детстве верхотуры.
Идти было трудно, потому что одна воронка примыкала к другой, рытвины шли и вдоль, и поперек, а окопы – разного профиля – чуть ли встречались не на каждом шагу. Где и кто тут держал оборону, понять было невозможно. А вообще-то земля так старательно, хотя и хаотично, была перепахана бранным металлом, что даже не верилось, что на ней кто-то мог уцелеть.
Я попытался представить, как впереди своего взвода, крича что-то своим обугленным ртом, бежал Иван Инокентьевич Федотов. Бежал, может, по этому самому месту и где-то тут споткнулся, вернее, подумал, что споткнулся, а на самом деле упал, сраженный насмерть. «И – не дыхнул!» – говорил раньше о мгновенной смерти Савелий Кузьмич.