«Это все она, – упавшим голосом кивнул Николай на жену. – Заладила одно: «Поедем в город! – и все тут. – Там, – говорит, – домов бросовых тьма. А тут оказались одни развалины».
«А откуда сами?» – спросил я, не давая возможности Купе снова озлеть.
«С Цацы. У нас тоже через все село как плугом езжено».
Мишка в ту пору держал в руках рамку с портретом какого-то царского генерала.
«А этот у вас откуда?» – спросил я.
«Дед мой, – ответил Николай, – все время его с собой возил. – Блюл, можно сказать».
«И как его кличут?» – полюбопытствовал я.
«Генерал Брусилов».
Я вспомнил, о нем даже в школе говорили.
«Это какой прорыв через горы, что ли, учинил?» – теперь спросил Мишка.
«Он самый!»
Я взял портрет и увидел внизу надпись: «Славному сыну России Николаю Егорову Куприянову от верноподданного его императорского величества генерала Брусилова – в знак уважения и восхищения храбрости оного». И – подпись. Витиеватая, но разобрать можно. Я намного хуже расписываюсь, хоть и заслуг пока никаких не имею.
Мишка осторожно взял у меня портрет, поставил его на стол, прислонив к стене, и неожиданно сказал Николаю:
«Живите уж! – И добавил с горечью: – Раз раньше захватили».
«Да мы все поместимся! – лепетала Александра, споро таская вещи, которые выкинул Мишка. – Я в чуланчике спать буду. А как потеплеет, мы свою какую-нибудь холобуду сгондобим».
«Ладно! – махнул рукой Купа и, словно только теперь осознав, что мы встретились, кинулся ко мне: – Генка! Глазам не верю!»
Всю ночь и почти весь следующий день мы проговорили. Сперва – при коптилке – в моей землянке, потом – уже при свете – шастая по нашей улице.
«Куда же ты тогда делся?» – задаю я тот вопрос, что первым на язык намотался.
Мишка долго смотрит на огонь, словно накаляет об него зрение, чтобы увидеть то, что уже стушевало время.
Только он тогда вышел, связист ему навстречу бежит, провод за спиной с катушки, вихляясь в разные стороны, сходит. Сквозь одышку спрашивает: «Ты местный?» Мишка ему стал говорить, что, мол, не совсем. В городе в этом живу, а окрестностей тут не знаю». Но тот и слушать не стал. Сует ему один конец провода и приказывает: «Вон туда его укрепи!» Полез Мишка на дерево. А тут – снаряд. Его – как смыло. Сперва и боли не почувствовал. Только гул вроде бы отдалился. А попробовал подняться – сразу затяжелило тело. Но провод он все же закрепил, как велел связист. Схватил боец «Мишку под мышку», как раньше говорил про Купу Савелий Кузьмич, и – к Волге. А там как раз партию раненых на тот берег отправляли.
Показал Мишка сперва спину, потом – грудь. Сплошные рубцы. Мне даже как-то стыдно стало. Я за это время всего-навсего под плуг угодил. И то, считай, удачно. Как Фенька углядела, что я со станины сверзился, до сих пор ума не приложу. Может, и вправду, как говорила Танька, она на меня все время пялилась.
Ходим мы с Мишкой по тем тропкам, по каким до войны бегали, и даже не верится, что это было не так уж давно. Кажется, прошла целая жизнь и – вот на убыли своих лет – заглянули мы в пределы своего детства. Ходим, ищем чего-то глазами, а чего – толком не знаем. К тому же взгляд натыкается на разные такие штуки, от которых уже воротит. Я, например, увидел немецкую винтовку. Клацнул затвором – заряжена. Хотел запулить ее в яр, Купа рассоветовал:
«Давай возьмем. Победа придет, хоть из нее попалим вдосталь».
И только он это сказал, как увидели мы оба тех же бабок, что прошлый раз дрались в яру. Они опять ходят – только теперь не от белесого бугорка к белесому бугорку, а от сутемного холмика – к сутемному холмику, от одного мертвяка к другому, обе в черном, как вороны склоняются над убитыми.
Гляжу я на Мишку, а он с лица опал, словно голодовкой его две недели морили, и даже старковатым каким-то стал, почти неузнаваемым.
«Сволочи!» – сказал я, и, сам не ведая как, вскинул винтовку, и – бац! бац!
Схватился Купа за ствол, отворотил его в сторону, говорит:
«Ты в своем уме?»
До сих пор благодарен я Мишке, что он тогда остановил меня. И не убил я в тот раз никого, а всю жизнь меня преследует сон: идут женщины – все в черном – а я по ним палю. И вот они падают. Замедленно, как теперь в кино часто показывают. Подхожу я к ним и вижу – это мама и тетка Марфа-Мария.
После ночи, в которую приходит этот сон, обязательно – въяве, конечно, – являются неприятности.
Ну всю эту мою пальбу, конечно же, видели и Куприяновы. Глядим, Александра вновь шмутки в узлы увязывать начала. Решила смыться от греха подальше. Уж если один из нас по бабкам стал палить, чего дальше ждать.
«Мы в Цацу подадимся, – суетился рядом и Николай. – А то скоро весна. Там хоть огородик какой ни на есть посадим. А что тут? Одни овраги да развалины».
И вот мы богуем с Мишкой одни во всем доме. Первым делом, конечно, оттащили на барахолку мои ковры. Две буханки хлеба за них получили. Можно сказать, продешевили. Но уж больно есть хотелось.
Поднатаскали мяса и для Нормы. Благо, в то время в любом овраге палые лошади валялись.
Съели мы в тот день и по две котлеты. Ими торговали бабки, чем-то схожие с теми, что по нашим ярам лазили. А тут кто-то слух пустил, что они палое мясо в дело пускают. Да еще человечины добавляют.
Вот тут-то моего Мишку чуть наизнанку не вывернуло. Хрипит:
«Пойдем винтовку возьмем, я им всем мозги на просушку выпущу!»
Весна, что долго копошилась слабыми, будто вялыми, ручейками, внезапно набрала силу. И не от солнца, которое целыми днями приблымкивало в облаках, а от дождя, который хлынул из, на первый взгляд, не очень то серьезных туч.
И этот дождь, перемежаясь, продолжался весь день, а в ночь зарядил без останову.
Утром глянули мы в яр, а там – ни снежинки.
«Ну, – вздохнул Мишка, – кажись, до весны доскреблись».
И вот в тот день, когда серость еще мглила небо, хотя дождь и не шел, слонялся я, слонялся по комнатам, и вдруг на глаза мне тот – истерзанный саквояжик с инструментом попался. Позвякал я ими рукой и вдруг предложил Мишке:
«А что, если нам фабрику на дому открыть?»
«Пуговичную? – вяло интересуется он и – с подначкой – поясняет: – Будем делать из мухи слона, а потом – из слоновой кости пуговицы?»
Поржали по этому поводу. Но мысль ему моя, в общем-то, понравилась.
Не стал я откладывать на потом свою затею. Надел старые галоши, что на чердаке валялись, и пошел к самолету, который грохнулся, кажется, еще в августе. Его, видел я, не успели еще обскелетить такие же «фабриканты», как мы.
Алюминия надрать оказалось делом не таким уж легким… Потому вернулся я за ломком и плоскогубцами и, с горем пополам, кое-что наскреб.
Тут же нашел я колотушку, в которой сделал углубление, и наложив на него кусок алюминия, оббил молотком.
Осталось – рубачкой – обсмыкать края и – вот тебе ложка. Первая получилась не очень симметричная. Влево куда-то вся подалась. Зато вторая удалась, как мне показалось. Я даже на ней вензель свой вырезал иголкой: «Г. Д.»
Повертел ее в руках Мишка и говорит:
«Как ты был куркулем, так и остался. И война тебя не воспитала!»
А я не пойму, за что он меня, шутейно конечно, костерит. Потом он берет иголку и к моим «Г. Д.» еще «М. К.» добавляет.
Продавать ложки ходил Мишка. У него это лучше получалось. Он мог, коль надо, возвысить голос до зазыва. А я, как пить дать, простоял бы молчаком.
Ложки – раскупили. А я за это время вилки научился варганить. Сперва тоже рубачкой одной орудовал. А потом штамп придумал. И у нас дело пошло как по маслу.
Жить стало вольготнее. А тут и люди на нашу улицу возвращаться начали. Вечером, смотришь, никого нету, а на второе утро дымок из печки, коль она уцелела, струится. Бежим узнавать, кто это заявился.
А как-то приходит Мишка с базара и говорит: «Ивана Павлыча Чередняка встретил, нашего довоенного соседа. Теперь он на тракторном обретается. И, конечно, как и прежде, шоферит.
Про себя он любил шутить: «Мне и кирпич баранкой кажется». И в самом деле, сколько я его помню, он все время за рулем. Приедет, поест дома и опять пошел рулить. И что только он не возил. Зато нас обязательно в конце дня покатает. Просто – не на ужин, а так приедет, походит вокруг машины, попинает ногой колеса, потом скомандует: «А ну кто бустрее, кто шустрее, залезай, пока я добрый!» Заскочим мы и прижухнем, чтобы упаси Бог – дядя Евсей – милиционер с нашей улицы – не увидел. Тот обязательно прогонит. И Ивану Палычу выговорит. А то и сам с ним куда-нибудь уедет, не забыв, конечно, выгрузить разочарованных нас.
«В колонну свою зовет, – сказал Мишка про Чередняка, – слесаря им нужны до зарезу».
«Да разве мы сдюжим это дело?» – усомнился я.
«А то ты думаешь! Нашел тайну за семью печатями. Раньше вон весь народ неграмотный был и то до всего своим умом доходили. Ты, наверно, сроду не думал, что сможешь ложки с вилками мастырить».
И снова мне вспомнился Иван Палыч. Он был из тех шоферов, который не делал секретов из своей профессии. Бывало, спустит у него колесо, он его на виду у всех монтирует. Даже нас подержать что-либо просит. А один раз я пробовал качать насосом баллон. Правда, у меня тогда не очень здорово это получилось. Насос был дюже тугой, никак я его сдавить не мог. А вот Савелия Кузьмича Иван Палыч не любил.
«Продуманный больно, – говорил. – Даром и «ох» не скажет».
И, может, прав он был. Савелий Кузьмич сроду на дармовщину не работал. «Без меня, – говорил, – кашу ели, без меня и руки грели. А поплясать я и без вас смогу».
Туманными были его высказывания, но, как и я тогда считал, все же зловредными. А вот Иван Палыч всегда говорил понятно. Не старался казаться умнее других.
Но если Ивана Палыча я любил, можно сказать, безоглядно, то Савелия Кузьмича – не только с оглядкой, а с оговорками, что ли. Не все в нем мне нравилось. Особенно ершистость, с какой он сроду ходил по нашей улице, и люди старались не попадаться ему на глаза, потому что он обязательно им какую-нибудь гадость скажет.
Но то, что совершил Савелий Кузьмич в тот – памятный для нас с Мишкой день, – вернее, вечер, я не забуду никогда. Этот взрыв и по сей день стоит у меня в ушах.
К Ивану Палычу мы решили «сгонять», как только чуть прочахнет дорога. Причем, признаться, не хотелось нам заявляться к нему с пустыми руками. Хоть чего-то из съестного попробовать прихватить. Сейчас лучшего подарка никому и не надо.
И вот наконец собрались. До тракторного хоть и далековато, но решили идти пешком. Вспомнить захотелось, как на футбол до войны хаживали. За дорогу раз по десять с кем-либо подеремся. А как орали на стадионе! Особенно если Пономарь мяч подхватывал. Тогда все скандировали одно: «Шурик, сам!» И Александр Пономарев выполнял наш наказ.
Встретил нас Иван Палыч с улыбкой, но без объятий и – пуще того – поцелуев. Даже руки не подал, потому что они у него в солидоле были. А когда он их вытер о полу немецкой шинели, что висела на эстакадке, порылся в карманах, как он часто делал прежде, только вместо пряников и конфет, чем баловал нас до войны, достал пачку папирос.
Но мы этому были рады, потому что в ту пору пробавлялись в основном мохряком.
Закурили. Сидим на баллонах. Я думаю, много их Ивану Палычу монтировать приходилось. И эти его рук ждут. И, конечно, предлагаю:
«Давайте мы вам поможем?»
«Валяйте!» – соглашается он, зная, что это дело нам уже знакомое.
Качали по очереди. Потом опять перекуривали. Правда, на этот раз мохряк, потому что у Ивана Палыча осталось всего три папироски. Когда машина была «обута», пошли к начальству.
Потешон – так звали в гараже помпотеха Петра Михайловича Клокова – оглядел нас придирчиво, словно мы проходили медицинскую комиссию и претендовали на роль «красавцев-мужчин».
«Сутулишься-то чего? – спросил он меня и вдруг поинтересовался: – В семье никто горбатый не был?»
Но особенно пристально осмотрел он наши руки. Хмыкнул по какому-то поводу, потом спросил:
«А что мы умеем?»
За нас ответил Иван Палыч:
«Да то же, что и мы с тобой, когда к Королю пришли».
Королева мы знали. Это бывший начальник автоколонны, довоенный орденоносец, лет уж, наверно, десять как на пенсии. Но на собрания, когда нам случалось тоже на них быть, его привозили. Он держался прямо, говорил громко и в конце своего выступления всегда предлагал спеть «Интернационал».
«Ну а кто их учить будет?» – уже явно стал нудить Потешон.
«Мы с тобой, кто же, – просто ответил Чередняк и, как мне показалось, малость поднапрягся скулами, наверно, ему не нравилось, как вел себя Клоков. – Потом они и сами давно шайбу от гайки отличают. Это с моей улицы пацаны».
Иван Павлович это сказал так, словно на нашей улице действительно сплошь умельцы да скорохваты.
«А матери вас сюда отпускают? – спросил, по всему видно, уломанный Иваном Павлычем Потешон и, наверно, поняв неуместность своего вопроса, погорился совсем другим голосом, нежели разговаривал с нами: – Эх, война, война, что ты натворила-навыгопывала!»
Он какое-то время посидел, близко придвинувшись грудью к столу, словно не давая ей дышать в полную силу, потом, резко отстранясь, произнес: «Ну что ж, Иван, веди их в мастерские».
Мастерские представляли из себя расчищенную от разного хламья площадку, на которой, как говорили шофера, «лежали» автомобили, хотя они вообще-то стояли. За исключением одной полуторки, которая действительно лежала без колес и кузова.
«Сейчас вам будет лафа, – сказал Иван Палыч, когда мы перетрогали руками все, что стояло и лежало вокруг. – Вон сколь техники кругом. Любой болт или гайку найти можно. А раньше…»
Когда он вспоминал молодость, то почему-то говорил отрывисто, словно диктовал телеграмму. Первые машины, под какой бы они охраной ни находились, «кулачили» почти каждую ночь. Не могли враги смириться, что «голодранцы» слезли с телеги и за руль сели. Потом стали работать тоньше: в баки соли или сахар сыпать присучились, чтобы жеклеры в карбюраторах забивались. И, наконец, один раз убили шофера – Леню Кочетова. И не просто убили. А – еще живому – глаза выкололи и баранку на спине ножом вырезали.
Ознакомив нас со всем, чем нам предстояло заниматься, Иван Палыч предупредил: «А ложечно-вилочное производство не останавливайте. Пока оно вас кормить будет».
Работа у нас была и не пыльная, и не денежная – грязная.
Домой мы приезжали чумазые, отмывались соляркой с песком, потом кормили Норму. И только после этого садились есть сами.
Вечером – уже при огне – пробовал я делать ложки или вилки, в зависимости от настроения, как заметил Мишка. Если в игривости пребывал – на ложки тянуло, если в колкости – на вилки. А впрочем, это он, наверно, тоже все выдумывал.
А еще он, черт клепаный, заметил, что я стесняюсь продавать свои изделия, сперва стал просто надо мной изгиляться и выламываться, чтобы я его хорошенько просил пойти на базар, а потом и вовсе забастовал.
Я, если признаться, и сам не знал, откуда у меня эта буржуазная, как мне в ту пору казалось, застенчивость появилась. Словно не свое кровное, а ворованное продаю. И еще одно я за собой заметил: стал я стесняться и безденежья, будто в семье миллионеров вырос.
Но это все потом в себе обнаружил, когда один раз позвал в кино Нюську-шоферицу, девку хваткую, горластую, матерки знающую, как «Отче наш». Приходим мы с ней к подвалу, где в ту пору картины гнали. Стоим. Ждем, когда сеанс начнется. Тут – откуда ни возьмись – цыганка выворачивается: «Позолоти ручку!» Я бы ей задницу позолотил, чтобы и в Бесарабии еще сияла. Я в ту пору, видимо, под впечатлением пушкинских стихов, считал, что родина цыган – Бессарабия. А Нюська: «Генка, дай ей на лапу, пусть если уж не судьбу предскажет, так катает отсюда к веселой матушке!» А чего я дам? Стал я по карманам себя лапать, а сам отлично знаю, что у меня только и было, что на билеты. А сказать стесняюсь, что гол как сокол. «Посеял он деньги», – говорит за меня Нюська. «Что ты, дорогая, – возражает цыганка, – разве не видишь, вон он как коленки свел. А это значит, жадоба несусветный. За копейку удушится». И не лопоухая вроде была Нюска, а тут уши развесила. Увела ее цыганка за угол. Долго что-то ей точала. Потом – гляжу – Нюська кофту с себя снять норовит, видно, чтобы ей отдать. Подскакиваю я и ту цыганку – в тычки. А Нюська стоит, как в воду опущенная. И куда ее шустрость делась. Даже все матерки, кажется, перезабыла, потому что сказала: «Зачем ты ее так?» А назавтра подходит ко мне на работе и протягивает деньги. «Возьми, – говорит, – за вчерашнее кино». Ну я ее и «пустил по кочкам», как она тут не раз нашего брата пускала. Стоит, задумавшись, словно музыку слушает, потом пошла, пошуршивая промасленными до кожаности штанами.