Прав мне, конечно, не выписали и даже стажорки не дали. Просто – все трое – позубоскалили по поводу моей шустрости и майор-непредседатель сказал:
«Я бы на твоем месте из слесарей не уходил».
«Почему же?» – полюбопытствовал я.
«Тут ты – фигура. А шофер из тебя выйдет или нет, еще неизвестно».
Комиссия уехала на второй день. Вместе с нею на двое суток исчезли директор и три преподавателя.
«Фавориты» смотрели на меня с болезненной снисходительностью. Видимо, то, что я ответил на все вопросы без запинки, на них не произвело впечатления. Ибо они-то уже были при стажорках, и их, как невест, разбирали «сваты» – представители автоколонн и других организаций, где водилась техника. А я уныло бродил по двору автомотоклуба, потому что заняться мне было решительно нечем.
Тут-то и явился Иван Палыч, запропавший в знаменитых Дубровских лесах, что под самыми Вешками, из-за поломки своего «жоржика». Так он звал «интернационал».
Я вкратце рассказал ему обо всем, что меня касалось, и он – заочно – упрекнул директора:
«Что же он меня так подвел?»
«А может, не он, а я? – вырвалось у меня. – Ведь это только вы уверены, что сдать экзамены мне ничего не стоит».
«Брось! – отмахнулся Иван Палыч. – Думаешь, тот раз «лоща» я ему подсуропил, когда говорил, что я у тебя учусь? Нет. Так оно и есть».
Я спорить не стал, хотя знал, что учиться у меня решительно нечему.
Но директор привез мне права. Я даже растерялся. Значит, сдержал майор-председатель свое слово.
А потом я держал экзамен в педучилище. И здесь моя форма произвела впечатление, хотя носить ее так долго после того, как ушел с моря, было неприлично. Тем более что я так и не объявился в военкомате. Сначала думал – успеется. Потом кто-то припугнул штрафом за то, что слишком долго не шел, чтобы стать на учет.
Словом, утаил я от военкомата, что школу юнг закончил. А через месяц, наверно, или чуть больше, прошел медицинскую комиссию – уже как приписник – и она признала меня годным для службы в армии.
«Вот тебе и компенсированный порок! – думал я. – И уширение пахового кольца, впридачу с незарощением дужек позвонка. В одном месте – это почти трагедия, а тут ничего даже не было замечено!»
И я вспомнил мичмана Храмова, прав, он, наверно, что много бездельников развелось на флоте. Вот нас и шуговали оттуда под звон позвонков.
Трудится я пошел все в ту же колонну «Сталинградснабстроя», в которой когда-то слесарил.
Потешон по-прежнему был там же, только теперь работал начальником эксплуатации. Нюська неожиданно вышла замуж и муж ее – завгар Горностаев – немедленно снял ее с машины и перевел в диспетчерскую.
На меня с первого дня он глядел косяком. Может, кто трепанул о моих о Нюськой отношениях, хотя в них не было ничего такого, за что можно коситься на – неверную – ее и – распутного – меня. Подумаешь, поцеловались разок.
Сначала меня дальше гаража не пускали. Потом в подмену определили. Пока я машину приведу в божеский вид, хозяин является. Но один раз я все же выехал. На «студере», «студебекере», стало быть. В его кабине чувствуешь себя плебеем, которому достался царский трон. Дорогу под колесами видишь не ближе десяти метров, поэтому рулишь больше по интуиции, чем по глазомеру.
Послали меня привести какие-то детали из снабсбыта. Ну, еду я, естественно, с шиком. Как-никак, водитель, а не халам-балам. Даже, кажется, люди на меня на перекрестках с уважением посматривают. Подруливаю к переезду. Шлагбаум закрыт, поезда ожидать придется, пока пройдет. Впереди – козявкой мне кажется – полуторка с хиленьким кузовком.
Ну, конечно же, решил я всем показать класс. Вот стал почти весь кузовок полуторки из зрения уходить, а я все еще не торможу. Хочу так остановиться, чтобы скрипнуть колодками, как на корабле кранцами.
А перед тем, как подъехать к переезду, я, понятное дело, опробовал тормоза. Они держали «смертельно».
И вот – жму на педаль, а она – ни с места. Словно, кто под нее дрючок подсунул. И в это самое время – удар. И – щепки в разные стороны. И от кузова полуторки, и от шлагбаума, который тоже был деревянным. А тут – поезд. Наверно, сантиметров десять не хватило, чтобы он зацепил полуторку.
Выскочил я из кабины, сперва к своему «носу» кинулся. Гляжу, у «студера» на буфере даже царапины нет. А шофер – с полуторки – бегает вокруг нее как полоумный. Причитает рядом и охранница переезда.
Только позже я узнал, что у «студера» была одна американская причуда. Он – при заглохшем двигателе – мог тормозить только один раз. А потом получалось то, что случилось у меня. И потому шофера постоянно прогазовывали, когда держали скорость на нейтралке. Мне бы спросить об этом загодя, а я на интуицию свою понадеялся. И вот – влип.
Водитель с полуторки – парень из колхоза – чуть ли не плачет.
«Что же мне делать?» – неизвестно кого опрашивает.
А «смотрительница переезда», собирая красного цвета щепки, все, что осталось от шлагбаума, все еще причитала, пока не предъявляя мне претензий.
Видимо, во все времена, при авариях главными являются прохожие, которые оказываются рядом. Они обычно лучше всех знают, что произошло и какой реальный выход. И вот усатый дядя, протиснувшись сквозь толпу к нашим автомобилям, присоветовал:
«Тащи его к себе в гараж, а там разберетесь». И, как потом оказалось, подсказал он тот выход, который был верным. В гараже стояло несколько списанных полуторок с еще добрыми кузовами. Вот один из них мы ему и поставили. Вытесали из лесины и шлагбаум. Только покрасить не успели. Но и за него та тетка меня, как бога, благодарила.
«А я в суматохе, – призналась, – и номера твоего не записала».
А тот шофер с полуторки – Леша его звали – не раз к нам еще в гараж заглядывал. Самогонку привозил. Так мы его тогда подвыручили с кузовом. Вот и впрямь, нет худа – без добра.
Но вскоре приехал из своей, как он говорил, «бессрочной лесной командировки» Иван Палыч и увез меня с собой.
Иван Павлович
Всякий, кто начинал работать шофером, наверное, испытал то состояние, когда хочется куда-то ехать и ехать. Только вернешься из трудного рейса, еще горечь во рту от бесконечного курения не унялась, а ты уже норовишь опять лезть в кабину и ехать хоть к черту на рога.
Поэтому меня очень огорчило, когда, после перегона машин из Сталинграда в Михайловку, Иван Павлович приказал:
«А теперь – отдыхать!» И даже, срезав какую-то шелужину и привязав к ней леску с поплавком, пошел смыкать мелкую непотребную рыбешку.
А у меня все еще стоял зуд в руках. Мне хотелось и дальше рулить и рулить. А потом, отдыхают-то, когда устают. А у меня, как говорится, – ни в одном глазу. И это несмотря на то, что, не доезжая до знаменитой Тещинкой остановки в Иловнинско-Логовских песках, у меня стравило сразу два баллона и я их, чтоб не задерживать других, качал до помрачения мозгов.
И вот что тогда меня несколько подобидело. Когда я возился со скатами, Иван Палыч рассматривал на дне родника камушки, один – зачем-то – даже на вкус попробовал, потом начал собирать в букетики цветы: сперва бессмертики, и – отдельно – чебор.
Когда я сделал две тысячи качков, поинтересовался:
«Устал?»
А то не видит! Вроде сам никогда не монтировал скаты.
Помахал он прутиком, пошел к своей машине, стал пыль с нее смывать, в которую она через два оборота колеса вновь втюрится.
А я, продолжая качать, запаленно думал: «Случись что у тебя, тоже близко не подойду!»
Потом, когда уже поехали и я малость отдохнул, а заодно и успокоился, понял: «оморячивал» меня Иван Палыч почти точно так же, как на флоте мичман Храмов. Приучал, чтобы в первую голову сам на себя надеялся.
Однако отдыхать в том смысле – спать или – вот так – сидеть с удочкой – я не стал. Пошел побродить по поселку, наткнулся на базар, купил арбуз.
И как не смешной казалась мне затея Ивана Палыча, к моему приходу у него уже была готова уха, да такая вкусная, что я уже пожалел, что не сел рядом с ним смыкать вот эту мелюзгу, которую можно есть прямо с костями.
Зато на второй день мы выехали затемно. И настоящая заря застала нас где-то на подъезде к Кумылге. В Кумылге к нам напросились первые пассажиры, по-тогдашнему «гуси». Ехали они в кузове Ивана Павлычева «студера». А ко мне в кабину села девка со шрамиком над верхней губой.
Да, чуть было не забыл сказать главную новость. Когда стали выбирать для меня машину: а их у нас в гараже бесхозных стояло – пропасть, я, понятное дело, ринулся к рядку «студебекеров», хотя именно на таком красавце уже совершил свою первую аварию. Гляжу, а Иван Палыч от них нос воротит, словно ему какой-нибудь «яг» или еще какую завалюху предлагают. И подвел меня к своему «жоржику», к «интеру», который, с измятой кабиной и обшарпанным кузовом, стоял в сторонке и, как говорил механик, требовал «рук и ног». Рук – чтобы произвести ремонт, а ног – чтобы найти те запчасти, которые могут потребоваться.
«Иван Палыч! – взмолился я. – Вы же его пригнали, чтобы…»
«Ну и глуп ты, Генка! – оборвал меня Чередняк. – Неужели тебе не понятно, что ты выберешь разную ерунду. И будешь на ней маяться. А «жоржик» проверен на всех режимах. Работай на нем на здоровье!»
И, как пойму я потом, и ремонт ему сроду никакой не был нужен. И, кстати, вмятины на нем Чередняк не выправляет зачем, чтобы никто на затрапез не позарился.
«Машина – не жена, – сказал он. – На нее не глядеть надо, а гари побольше «под хвост» давать, чтобы и кормила, и поила, и государству пользу делала».
Девка уселась так, словно собиралась не ехать два десятка километров, а, по крайней мере, жить в кабине не менее месяца. Она сноровисто протянула вверху какой-то, ей припасенный, шпагат и развесила на нем свои женские доспехи, чем навела меня на мысль, что где-то поблизости искупалась в маленькой вертучей речке, тоже прозванной Кумылгой.
Сняла она и туфли, высыпала из них песок, потом – без спроса – взяв заводную рукоятку и молоток, что лежали у меня в кабине, и – на ходу – устроила чеботарный ремонт.
Затем достала из зембеля вязку и принялась плести пуховый платок.
«Чего ты на меня все глядишь?» – спросила она, заметив, что я и впрямь, пялясь на нее, забываю вовремя взглянуть на дорогу и раза два въезжал в – по счастью не очень крутой – кювет.
«Нашлась принцесса! – фальшиво возмутился я. – Чего бы я на тебя пялился?»
Она не обиделась и не ответила. Отсутствие оказии отучило ее, видимо, дерзить, и я, теперь уже демонстративно, стал глядеть в ее сторону.
«Так недолго и до греха», – сказала она.
«До какого же? – задиристо спросил я. – Неужто соблазнишь?»
«Я – не знаю, – просто ответила она. – А ты меня заставишь рядом с собой куковать?»
«Где?» – поинтересовался я.
«А вот в этом песке!»
Лучше бы она этого не говорила! Машину, в самом деле, повело в сторону, и я, не успев вырулить в сторону заноса, почувствовал, что движение иссякнет и на руль бьет отчаянная дрожь.
Втесались мы на совесть. По самый дифер.
А Иван Палыч, видимо, тоже заболтавшись с одноногим старичком, которого посадил себе в кабину, заметил меня, что я стою, когда уже выезжал с займища.
Пока он развернулся, пока подъехал ко мне, потом подобрался поближе, чтобы хватило троса, я уже столько крови на воду перевел.
А девчонка, как давеча Иван Палыч, собрала в букетик – сперва бессмертники, потом и чебор.
«Может, мне с вами поехать? – заиграла она глазами, обращаясь к Чередняку. – А то он еще в Хопре машину утопит!»
«Ну меня, конечное дело, такое зло взяло, что стал я ее «доспехи» ей выкидывать. Мол, иди, чтоб мои глаза тебя не видели!»
А она с ласковостью в голосе проговорила:
«Черт малохольный!»
Но не села ни ко мне, ни к Ивану Палычу, а, перекинув туфли через плечо, пошла тропочкой через займище к Слащевке, куда, собственно, и собиралась ехать.
В Дуброву приехали под вечер. И сразу же стали грузиться. На этот раз я передом вырулил. Думал, сейчас же в оборот пойдем.
«Опять ты ногами сучишь? – остановил меня Чередняк. – Подожди, еще до обрыдства наездишься!»
Тут он был не прав. «Рулить» я действительно уставал, а вот ездить мне никогда не надоедало. Чуть отдохну, и опять за баранку хоть на целые сутки.
Тронулись на заре. И уже в Слащевке столько «гусей» на лес насажали, что я впервые размечтался.
А мечтой моей в ту пору были кожаная тужурка и галифе с леями. Сейчас таких не носят. А раньше по ним обмирали все, кто хоть какое-то понятие имел о моде.
И, если откровенно, не в моде даже дело, а в обыкновенном достатке. Кажется, заимей я тужурку и галифе с леями, как все остальное будет валиться манной с неба. Недаром же приметливость есть такая: деньги – к деньгам идут, богатство – к богатству плюсуется.
Словом, размечтался я о «живой копейке», о которой, кстати, говорят многие, как только узнают, что ты шофер. Мол, тебе легче, ты всегда «на коне».
Правда, у нас в гараже был свой «банкомет» – Сашка Черный. Черный – не фамилия, а кличка, хотя он и белесый с рождения, а фамилия у него была несколько убоговатой – Замараев.
Так вот этот Черный-Замараев – хапал так, что другим за него совестно было. Не только такие находил пути-дороги, на каких сроду автоинспекция не стоит, но и брал с «гусей» буквально всем, что под руку попадет. Сначала, конечно, деньгами. А коль денег нет – едой разной. А то и одёжей. С одной девки, сказывает, трусы снял. Но только не для того, чтобы над ее телом распотешиться, а приобщить те к другим шмуткам, которые оказались в его захапистых руках.
Теща его с базара только ночевать ходила. А все остальное время пропадала там, торгуя всем тем, что добывал предприимчивый зятек.
И недаром про Сашку поговаривали, что он не один чувал деньгами набил. И, наверно, народ не дюже преувеличивал. Сразу два дома затеял строить Замараев – себе и теще. Через три двора друг от друга.
Ну а я, в тот раз, еду, а сам все про кожаную куртку думаю и про галифе с леями. Коротко и даже, можно сказать, специально остановился, чтобы подсчитать, сколько я огребу денег. Порядочно получалось. И повеселел – только с одной ездки, считай, куртка плечи жать начнет.
А возле Михайловки нас остановила автоинспекция. Худой, с выпуклым, почему-то белым, кадыком, милиционер спросил «гусей»:
«Сколько они с вас взяли?»
Те в один голос:
«Ничего!»
«Тогда платите!»
И пошли шелестеть те самые червонцы, которым, я считал, самое место в моем кармане.
«Обилеченных» пассажиров, хотя им никто никаких билетов конечно же не давал, отпускали с миром, и они – кто пешком плелся к базару, чтобы не расплачиваться с шоферами, кто пытался поймать какую-либо оказию, почему-то считали, что – со зла – мы не довезем их туда, куда обещали, а кто «прискипался» к милиционеру, чтобы он отправил его, остановив попутку. Ведь деньги-то он за проезд заграбастал.
А я был зол, как сто чертей вместе. Как не пришло мне в голову спросить у Сашки, какой он дорогой объезжает этот дьявольский пост?
И – на разгрузке – я увидел Замараева.
«Привет, Сашок!» – говорю. Ну и все такое ему выложил: была прибыль, да уплыла. Он початок кукурузы, почему-то сырой, грыз.
«А как же ты хотел? – ответил. – Или с ними делись, или – к черту катись!»
Под «ними» он имел конечно же гаишников.
«А затак, – продолжил он свою мысль, – сейчас и чирьяк не вскочит».
«Ну ты мне хоть скажи, – не унимался, – где сворачиваешь?»
«А вон там, – указал он на пивнуху. – Первый столик слева».
И все же я объезд нашел. Сам! И в тот день «гусей» насажал еще больше, чем прошлый раз. И ни один скат не «стравил», и ни капля дождя за всю дорогу не упала, и через песок я прошел, как Бог.
Словом, все было как надо. Я до ошаления пел в кабине, куда решил никого не сажать.
И вот мы – у базара. Шелестят бабки и деды наличностью, покрехтывают. Так уж устроен человек, на расплату всегда он жидок. Летуче вспоминаю, кто так говорил. Да, кажется, тот же Сашка Черный.