Первым перемену во мне заметил Иван Палыч. Как-то, получая путевку, я несколько подзадержался у стола диспетчерши Зои, и кто-то сзади сказал:
«Дульшин, не отвлекай человека».
«А я ее не отвлекаю, – сказалось как-то само собой, – а завлекаю».
Хорошо, наверно, сказал. Зоя зарделась, а другие – смехом поддержали мою находчивость. И только Иван Палыч хмуро разглядывал плакат, призывающий соблюдать технику безопасности. А когда мы вместе вышли из диспетчерской, спросил:
«Чего-то ты полегчал, Генка? Как поплавок при плохом клеве, так и норовишь на виду быть!» – и, чуть прикосолапливая, что случалось с ним в минуты особой смуты духа и конечно же с фуражкой в руках, пошел к своему «студеру».
А мне было обидно, почему не понимает он простой истины, что не могу же я жить по-стариковски, только правильно, без отклонений от нормы, неизвестно кем и зачем установленной.
И вдруг мне стало как-то не по себе. Словно я залез в чужой карман. Оказывается, и эту мысль мне внушил Могов.
«Сейчас неизвестно, кто из нас больше герой, я или ее муж!» – сказал он как-то о Герое, с женой которого завел шашни.
Сперва, правда, и меня это царапнуло. Я еще не привык, чтобы изгилялись над самым святым. И он вовремя учуял это. И вроде на попятную не пошел, но сделал так, что все в шутку обернулось. Так умел только он.
Надя и Вера работали в каком-то диспансере. В каком именно, я не интересовался, но Гриша предупредил меня, что тот не был венерическим.
И вот один раз – на Женский день – пригласили они нас отметить свой праздник. Но только не домой, а на работу. Заходим мы и ахнули – какая кругом чистота, словно все вокруг не подмели и вымыли, а прямо таки вылизали. На электроплитке квохчет стерилизатор. Шкафчики стеклянные в белое выкрашенные, мерцают никелированными ручками.
Но, главное, больных не видно.
Открыли девчата дверь в другую комнату: там стол стоит. Закуски небогато, а выпивки, по моей прикидке, с избытком.
Гриша сказал тост:
«Пьянство – дрянь, пьянство – уродство, с которым срамно выходить на люди. А вот выпивка – это степень человеческого возвышения! Это норма общения и взаимопонимания».
Он говорил без передыху и довольно долго и, главное, умно. А кончил так:
«Не я поднимаю этот бокал. Его поднимает мое настроение, которое, в свою очередь, дает импульс руке и та поднимается, чтобы вознести над головой живой ток жизни. Хоп!»
Девчата чуть не визжали от восторга.
Где-то уже, наверно, после третьей, когда тост вознамерилась произнести Вера, в стену напротив стола робковато постучали.
«Кто там?» – настороженно спросил я, думая, что мы булгачим соседей.
«Не обращай внимания!» – посоветовала мне Надя и налила по новой. Вера включила патефон. А потом – под гитару – стал петь Гриша.
Теперь – все в ту же стену – стучали в нескольких местах и не так интеллигентно и застенчиво, как вначале.
Я поднялся и, выйдя в коридор, нашарил ручку двери и открыл ее. В соседней комнате была палата. Стояло здесь восемь коек, но лежало только шесть человек.
Мне стало жутко, когда вгляделся я в лица больных. Такой худобы людей я никогда еще не видел.
«Дело молодое, – сквозь одышку, начал небритый старик с запрокинувшимися волосами. – Но вон, – он кивнул в сторону койки у окна, – давно человек кончился, и к нему никто так и не подошел. Это он перед смертью стаканом в стену жахнул».
Мертвец лежал с широко открытым ртом, обметанным тонкими синюшными губами.
«Тубики мы, – продолжал старик, – смертники». А за стеной властвовал голос Гриши:
Может, что-то в тот раз я сделал и зря. Но раскаяния никак не удерживаются в душе, когда вспомню тех шестерых – пятерых живых и одного мертвого.
Я влетел в комнату, в которой шел пир, в тот момент, когда Вера с Моговым вальсировали, а Надя, распатланная, ставшими от спирта какими-то треугольными глазами, лениво перебирала струны гитары. При всем этом Гриша не переставал петь:
«Остановитесь!» – сказал я, но голос мой смял баритон Гриши:
Тогда я схватил за край скатерти и рванул ее на себя. На пол полетели бутылки, тарелки, пластинки. Я топтал их ногами и выкрикивал слова, которым с детства был обучен на нашей улице.
«Шлюхи! – вопил я. – Люди умирают, а вы тут веселитесь!»
«А что, – спросила Вера, – я душу в него свою вставлю? Хорошо еще, что колем вовремя. Другие и этого не делают».
«Ты что, с луны свалился, шляпой прикрылся? – спросил Гриша. – Люди то и делают, что рождаются, живут и умирают. Даже скучно от такого однообразия».
Я не ответил. Я смотрел на его ноги, обутые в новые ботинки, и видел, как он старается обойти осколки, чтобы не поцарапать обуви.
Вот так кончилась эта короткая, но на всю жизнь мною запомнившаяся дружба. И я – в который раз – убедился, что Иван Павлович сроду не собирался посягать на мою самостоятельность. Он был просто мудрее. А мудрость других и таких олуховатых, как я, всегда почему-то вызывает раздражение.
А когда я приехал на второй семестр, Могов был уже женат на одной из наших преподавательниц. Пробовал он со мной завести, если не прежние, то во всяком случае более сносные, чем у нас остались при расставании, отношения. Но я «отбрил его шилом», как говорили на нашей улице, и конечно же «срезался» на экзамене, который принимала жена Гришки.
Командировка моя окончилась несколько неожиданно. В один из дней меня разыскал начальник эксплуатации, который возглавлял нашу колонну, и сказал, что меня срочно вызывают в военкомат.
Роза Олейник
В военкомате мне и всем, на кого указал строгий перст судьбы, учинили беглую медицинскую комиссию, сделали «государственную прическу» и объявили, что хватит гневить Бога на земле, пора эту работу перенести в небо.
Так решили нас сделать парашютистами-десантниками.
Тут я обязан сообщить одну подробность из биографии моего поколения.
Юности свойственно преувеличивать свои возможности, а зачастую и способности. А нам – мальчишкам войны – тем паче. Ведь вы к тому времени много умели. Например, почти каждый мог стрелять из любого оружия, управлять всяким видом транспорта, который попадал под руки. Например, сам я водил мотоцикл, моторную лодку и даже танк. Но это, конечно, когда позволяли наши танкисты.
А как ловко мы разряжали мины. Даже бывалые саперы покрехтывали: «Ну и удальцы!»
Словом, было отчего зазнаться нашему поколению. И потому, когда нам сказали про авиацию, мы пренебрежительно хмыкнули. Еще, мол, невидаль!
И оттого с первых же дней занятий мы, пацаны с нашей улицы, которые дружно попали в число тех, кого решили обучать парашютизму, конечно же ничего не слушали. У нас – в одно ухо влетало, в другое – вылетало.
А преподаватели и инструктора, как я пойму позже, говорили не столько мудрые, сколько практически нужные вещи. Они учили нас необходимому.
Если учеба увлекает, дни проходят незаметно. А эта каторга тянулась мучительно долго. До конца занятий, бывало, зевотой рот чуть ли не порвешь.
И вот, наконец, наступило то время, когда надо было на практике подтвердить класс знаний.
«Быть может, что-то непонятно?» – спросил капитан, который вел у нас парашютное дело.
В общем хоре, гаркнувшем, что все ясно, как Божий день, утонули и наши голоса.
И вот началась практика.
Первый раз рысим мы все пятеро на аэродром, где нас уже наверняка ждут такие же, как мы, охламоны. Зося, конечно, впереди. Он вообще не умеет ходить рядом с кем-нибудь. Обязательно тянет его вырваться пусть на полшага, но вперед. Хоть бегом беги, все равно Зосину спину будешь видеть. В лучшем случае, плечо.
За Зосей, более степенно, идут Петька Комар и Бугор. Как два «спорящих» бычка, теснят друг друга, норовя на одного захватить тропку, на которой просторно и двоим. А мы с Гивой – замыкаем шествие.
Был едва зачавшийся август, где-то третье или четвертое число и конечно же позднее утро, потому что зарю мы все пятеро дружно проспали, и вот теперь торопким шагом пытались наверстать то, что потеряли в блаженной лени.
А хотелось, если откровенно, и сейчас поваляться в траве, послушать, как ворочается в ней разная ползучая и прыгающая тварь.
И вдруг машина нас нагнала. Солдатик за рулем, гляжу, сидит, как аршин проглотил. Салага!
Только я об этом подумал, мотор – тых-пых и – заглох.
Хотел я пойти посмотреть, в чем дело – ребята остановили.
«Ты же теперь авиатор, – сказал Гива. – Оставь земное – земным».
А из кабины, глядим, прыг на землю девушка. Платье – в горошек, огоньки в глазах шариками катаются. Говорит шоферу:
«Да тут я, Митя, дойду!»
Митя ей из кузова чемоданище подает. Так, неказистый с виду, да и не очень вроде большой, а ее в сторону повел, совсем так, как ведет поплавок лещ, когда пристроится к наживке. «Ну, – думаю, – недалеко уйдешь ты, детка, с такой ношей».
И – точно. Пошаркала она им по траве, поелозила по пыли и села на него с тем видом, с которым Аленушка сидит над омутом, у какого, не упомню, художника. Должно быть, у Васнецова.
А мы нарочно, упружа шаг, сзади идем. Пока не нагоняем. И думаем все одно и то же: «Попросит помочь или нет?»
А нам явно по пути.
И тут впереди овражек возник, вернее, ярок такой. Спускаться – полого, подниматься – круто. Как и всегда в жизни.
Раза три отдыхала она на подъеме. И все же его осилила. Вот тут-то мы ее и нагнали.
«Тяжело?» – спрашивает Зоська, вроде, стервец, не видит, как ее крутит из стороны в стороны «рундучок».
«Ой, ребята! – жизнерадостно говорит она. – Все руки отмотал. Помогите!»
И улыбается, как будто мы ей близкие родственники и приехали из Ташкента с калачами с автомобильное колесо.
«Помочь? – переспрашивает Зоська. И вдруг предлагает: – А ты хорошо попроси!»
«Ну… – смутившись, запинается она. – Пожалуйста!»
«А сейчас «пожалуйста» не в моде!» – ответил ей Зоська.
Ну она, видимо, не знала, что нынче в моде, потому подхватила чемодан и поволокла.
Теперь мы уже шли рядом. Когда она останавливалась, мы тоже у ее ног на траву ложились. Отдыхали.
И так – до самого аэродрома. Там девушка куда-то исчезла, а мы затерялись среди таких же братьев по «модной прическе».
А потом было построение. «Скромность» не позволила нам стоять во второй шеренге, тем более, на шкентеле, то есть на левом фланге. Мы встали впереди, но не так, чтобы видеть грудь четвертого человека, а чтобы нас все двести видели. Словом, стоять мы умели! Особенно Зоська. Этот – при своей позе – даже выше умудрялся становиться.
И вдруг лично мне захотелось уйти за спины тем, кто сейчас дышал мне в затылок. Перед нами – в форме старшего лейтенанта – появилась та же девушка. А подполковник военкомата, или, как его все прозвали, Дядька Черномор, представил:
«Знакомьтесь! Старший лейтенант Олейник. Мастер самолетного и парашютного спорта. Руководитель полетов и прыжков».
Зося толкнул меня в бок и так вскинул подбородок, словно кто ударил его по шее. Он явно хотел понравиться.
Олейник, широким ремнем подосинев свою и без того тонкую талию, легко ступая явно неуставными сапожками, сказала:
«Вообще-то – по статусу – я – лицо контролирующее. Мне самой не положено летать с вами и, тем более, швырять вас с парашютом. Но вот эту пятерку, – указала она на нас, – я, в виде исключения, беру на себя».
Я успел рассмотреть ее глаза: серые в коричневую крапинку. Потому иногда, когда она смотрит вниз, они кажутся карими. И глядят с таким обыденным спокойствием, словно им никогда в жизни не был ведом страх.
И вдруг они укололи меня точечками зрачков.
«А тебя, – почему-то обратилась она ко мне. – Я буду облетывать первым».
Я не знал, что такое «облетывать». Слышал, дед пчел по весне облетывал. Это тогда, когда они забывали, что это такое, и норовили больше сидеть в улье, чем летать. А зачем «облетывать» человека? Тем более меня. Умнее я от этого явно не стану. Но я все равно чуточку возгордился, что мне выпала такая честь.
Она быстро переоделась в комбинезон. Зато меня одевали целым «колхозом». А мои друзья конечно же подначивали и подъеферивали.
«Не забудь ботинки подписать!» – кричал Зоська.
И Комар туда же:
«Хоть бы завещание составил, кому твои кальсоны достанутся».
И вот мы с нею топаем к самолету, что, как козел, стоит, привязанный к какому-то одинокому дереву. Подходим. Я этак небрежно пнул ногой нижнее крыло, спросил:
«На этой этажерке, что ли, полетим?»
«Ага! – подтвердила она. – Ты у меня заместо полного собрания Джона Голсуорси будешь».
«Кто это?» – интересуюсь.
«Полетишь – узнаешь!»
Мотор сперва затарахтел, как телега по кочковатой дороге, потом долго выбирал себе то один тон, то другой и, наконец, зазвенев, обрел вдруг силу, и самолет задрожал как нетерпеливый конь, готовый сорваться в намет.
Меня стало подмывать волной страха и восторга гораздо раньше, чем мы взлетели, когда скорость сначала достигла привычной мне – автомобильной, – потом и превзошла ее. И вот на этом переломе, когда уже явно колеса вот-вот оторвутся от земли и тряска, которая вдруг оборвалась, вошла в душу, и я заорал что-то непонятное самому себе, но, видимо, доступное моему инструктору, раз она услышала. И Роза Олейник показала мне большой палец.
А самолет все пер и пер вверх, и мне даже не верилось, что это ведет его девушка, прижухшая в кабине как белка в дупле. Казалось, он летел сам по себе. И, оборвав ор, я вдруг запел:
«Все выше и выше, и выше…»
И вдруг – голос:
«Подожди, сейчас ты у меня не то запоешь!»
Я обалдело замолчал и чуть не прикусил себе язык, не подозревая, что на мне шлемофон, а самолет оборудован обыкновенным переговорным устройством.
Когда же мое изумление прошло, я попытался интеллигентно схамить:
«А между прочим, трижды мастеру, да еще в воздухе, угрожать необученному дундуку не личит».
Расчет мой был прост в своей наивности. Может, мой живой речитатив размягчит ее окаменевшее от бесконечного риска сердце, и она не выполнит свою угрозу.
Но она молчала. И, как теперь мне казалось, натужно гудел мотор, и внизу проплывали подробности местности, которая могла стать моей могилой. И вдруг я увидел – конечно, в миниатюре – настоящее кладбище. Его вымыло из моих глаз бесконечное поле, словно исхлестанное плетьми, промереженное дорогами и стежками. И опять у меня все сжалось внутри, когда я увидел, как две из них пересеклись крестом, и именно в это место, как мне показалось, стал падать самолет.
Говоря откровенно, мне так и осталось непонятным, почему из нас пятерых она выбрала именно меня. Ведь Зоська с ней «базарил», или, как она выразилась, «контактировал». А я смиренно молчал, как вобла. Даже не подхихикивал, как Бугор. Может, просто глупее других улыбался.
Но теперь уже поздно выяснять. Сейчас главное, предугадать, что же входит в мудреное понятие «облетывать», и по-достойнее встретить все, что свалится на мою голову. Если, конечно, в результате этого «облета» она не слетит с моих плеч.