Однажды, придя к батюшке Мефодию, я застал его в подавленном настроении. Он чем-то был огорчен и, стоя перед образами, усиленно молился и клал поклоны. Я сел на диван и ожидал, что будет дальше. Наконец он закончил свою покаянную молитву и протянул мне бумагу, лежавшую на столе.
Это было обращение правящего архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) к духовенству епархии: «К глубокому огорчению моему, узнаю, что доныне, несмотря на повторные указания мои, Таинство Крещения совершается некоторыми священниками через обливание. Из истории Церкви знаем, что уже в апостольское время Крещение совершалось троекратным погружением во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Пятидесятое правило святых Апостолов грозит лишением сана епископу или пресвитеру за Крещение не троекратным погружением».
– Согрешил я перед Богом и владыкой Лукой, – сокрушался батюшка. – Стефан уехал по делам в Старый Крым, а я не в силах был натаскать воды в купель и крестил младенца обливанием. И вот казнюсь и горюю.
Я, как мог, успокоил батюшку. Мы вместе попили чаю, и, кажется, отец Мефодий успокоился.
Надо сказать, что в те времена вышло разрешение возвращаться в Россию белоэмигрантам и интеллигенции из-за рубежа. От них я получил несколько книг Ивана Шмелева: «Лето Господне», «Поле Куликово», «Неупиваемая чаша» и другие повести и рассказы. Я полюбил этого неизвестного в СССР писателя, эмиграция которого была связана с трагическими событиями в Феодосии времен Гражданской войны. У него был единственный сын Сергей, к которому он относился прямо-таки с материнской нежностью и души в нем не чаял.
Сыну-офицеру на Германский фронт он писал такие письма: «Ну, дорогой мой, кровный мой, мальчик мой.
Крепко и сладко целую твои глазки и всего тебя. Когда проводил тебя, после краткой побывки, словно из меня душу вынули».
В 1920 году офицер Добровольческой армии Сергей Шмелев, отказавшийся уехать с врангелевцами на чужбину, был взят в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян красными. Страдания отца не поддаются описанию. Я нашел место расстрела. Лазарет был в нашей больнице, и из него был взят не только любимый сын Ивана Шмелева. Здесь расстреляли сотни солдат и офицеров Добровольческой армии, в основном бывших студентов, гимназистов, либеральных интеллигентов и дворян. Щербины от пуль до сих пор сохранились на стенах древней генуэзской крепости.
А наш дорогой отец Мефодий все чаще начал прихварывать. Во время богослужения он часто садился на стул и, тяжело дыша, вытирал пот со лба. Сильно стали отекать ноги. Нарастала водянка. По просьбе отца Мефодия архиепископ Лука прислал ему в помощь молодого священника, отца Андрея. По сути, служил уже один отец Андрей. Батюшка Мефодий, когда я приходил к нему, все сидел, вернее, полулежал в глубоком кресле. Окно было раскрыто, через него доносился шум морского прибоя и крики чаек. Перед глазами батюшки расстилалась безграничная синева моря с плывущими в Босфор белыми кораблями и бездонное глубокое крымское небо.
Он сидел и задумчиво, смотря в окно, говорил: «Моя жизнь уже прожита, и я ухожу в путь всей земли, но Церковь живет, и Россия живет, и пока в храмах на Русской земле будет совершаться Божественная литургия, Русь не погибнет». Он благословил меня, и я ушел от него. Это была наша последняя встреча.
Вскоре мне пришлось уехать из этого города. Стоя в вагоне у открытого окна, пока поезд набирал ход, я махал рукой и говорил: «Прощай, прощай, милая Феодосия…»
Изгнанница
Полковник Дроздов, бывший начальник жандармского управления города Баку, был расстрелян чекистами без суда и следствия в ночь на пятнадцатое июля.
– Был полковник, а стал покойник, – сказал чекистский расстрельщик Сенька Грач, передернув затвор винтовки и цыркнув слюной через щербатый зуб в сторону лежащего под стеной трупа.
– Тебе, Сенька, человека убить – все одно, что муху прихлопнуть, – закуривая, сказал чернявый, в кожаной куртке, большевистский комиссар.
– Пхе! Это, товарищ комиссар, не человек, а белая контра, и поэтому никаких последствий для моей одесской совести нет.
А дом, где с семьей жил полковник Дроздов, уже грабила местная босота. Жену, сына и дочь еще раньше увели вооруженные чекисты, и в доме хозяйничали все, кому не лень. Окна и двери были распахнуты настежь, и через них выкидывали и выносили во двор мебель и все «буржуйские вещи», как сказала одна грабительница.
Младшая же дочь полковника, Варенька, была заблаговременно уведена и спрятана у надежных людей своей горничной Ксюшей. Пожалуй, Варенька – двадцатилетняя красавица, невеста гусарского ротмистра князя Волкова, до сего дня счастливейшая девушка с живым веселым характером, – ныне осталась одна из всей семьи Дроздовых. Большевистские отряды, захватив Баку, свирепствовали, подсекая под корень дворянское сословие, бывших царских чиновников и церковное духовенство. На следующий день утром пришла Ксюша и принесла своей барышне узел с одеждой простолюдинки. Они вместе помолились перед иконами, потом пили чай. Варенька еще не знала о том, что вся ее семья погибла, но на сердце у нее была тяжесть, и все помыслы были только о родных.
Но Ксюша все знала, потому что с утра пошла справиться в городское Чека о судьбе своих хозяев. Ее там приняли приветливо и даже поздравили с тем, что она освободилась от своих паразитов-эксплуататоров, а потом, посмотрев в толстую амбарную книгу, сообщили, что полковник и его семья пущены в расход как враги революции и трудового народа. Вареньке же Ксюша сказала, что ее родные вывезены в Россию и сидят где-то в тюрьме. А отец перед разлукой строго наказал Вареньке не объявляться властям и немедля бежать из Баку.
Хозяйка квартиры, старая гречанка Мелания, помогала Вареньке переодеваться, говоря ей:
– Ты, милая барышня, платком-то обвяжись, надвинь его пониже на глазки, да и рот им прикрой. Такую красоту твою надо спрятать, скрыть, чтобы лихой человек не высмотрел ее, чтобы этот Божий дар чудный не сгубил тебя по дороге. Да ручки твои белые почаще пылью натирай и не мой их.
На следующий день, рано утром, Варенька распрощалась с Ксюшей. Та дала ей бумагу, заверенную еще царским чиновником рекомендацию от хозяев, что Ксения Захарова – честная, добросовестная прислуга и может служить горничной и на кухне.
– Вот вы, милая барышня, в случае чего покажите эту бумагу властям вместо паспорта, и как-нибудь сойдет.
И Варенька пошла по горячим пыльным дорогам Закавказья. И Господь хранил ее от всех врагов, пока она шла по тюркским землям. На ночлег в селениях она просилась к русским семьям, а если таковых не оказывалось, то устраивалась на ночь в рощах и виноградниках. Добрые люди давали ей хлеба, а вода здесь была на каждом шагу, из горных холодных источников. Это была мусульманская страна, и в селениях она видела только белые мечети и постоянно слышала призывное пение муэдзинов, взывавших с минаретов к народу, чтобы не забывали совершать уставной намаз. Но вот в одном городке, к своей великой радости, она увидела православный храм.
Ветхий старичок-священник с матушкой ласково приняли ее, накормили и уложили спать. Утром она была на службе в церкви. Исповедалась, причастилась. На исповеди батюшка внимательно выслушал и пожалел ее, и дал совет идти в православную Грузию и остановиться около городка Сигнахи, где есть женский монастырь, и там спасаться до лучших времен. На границе с Грузией, на Красном мосту, ее остановила грузинская стража и, повертев в руках и так и сяк ее бумагу, пропустила в благословенную православную страну.
Когда Варенька добралась до городка Сигнахи, солнце уже клонилось к закату. Достав рубинового стекла лампадный стаканчик, она напилась из горного родничка холодной воды и, расспросив людей, направилась в селение Кидели, где был монастырь. Дорога шла под уклон, изгибаясь по основанию горы, поросшей мелким кавказским дубняком, кустарниками ежевики и лавровишни. По другую сторону дороги был глубокий откос, и там, внизу, в буйстве зелени поднимались к солнцу мощные платаны, темно-зеленые кипарисы и пирамидальные тополя. Слева под горой уже были видны трехэтажные массивные монастырские корпуса и белая многоярусная колокольня храма во имя великомученика Георгия.
Навстречу из-за поворота дороги вышел босой странник. Это был седой лохматый старик с красными воспаленными веками, в черном засаленном подряснике, через дыры которого виднелись железные цепи, опоясывающие тело. Он показал клюкой в сторону монастыря, похлопал себя руками по бокам и прокричал хриплым голосом:
– Курка кудахчет, а уже в супе, а цыплят коршун унес. Плачет Рахиль о детях своих и не может утешиться, потому что их нет.
Поднимая ногами тучи пыли, он, звеня веригами, обскакал вокруг Вареньки и побежал дальше, унося с собой тяжелый дух пота, грязного тела и чеснока.
Когда она подошла к монастырю, то не увидела обычного благочиния и спокойствия, какие бывают в монастырях. В раскрытых окнах везде были видны обвязанные бинтами солдаты, курящие цигарки, слышались звуки гармошки и бренчание по струнам грузинской пандури. Во дворе стояли кони, телеги, санитарные фуры. Посреди двора лежал срубленный на дрова для кухни красавец кипарис. Густо дымила полевая кухня, и усатый кашевар, ворочая в котле громадной поварешкой, засыпал туда желтое пшено.
Варенька остановила скачущего на костыле красноармейца и спросила:
– А где же монахини?
Черный айсор осклабился на красивую девушку и, показывая ослепительно белые зубы, махая рукой, закричал:
– Монашка совсем бежал! Здесь, значит, лазарет! Ходи мала-мала на кладбищь, там несколько штук монашка живет.
За древним храмом великомученика Георгия находилось старое грузинское кладбище, обнесенное каменной оградой. У этих каменных стен непроходимо разрослись кусты дикой розы, терновника, барбариса и лопухи татарника. Среди этих колючих зарослей жило и размножалось множество мелких грызунов, время от времени оттуда выползали греться на могильных камнях крупные пестрые змеи. Местами заросли были расчищены, и к забору жались маленькие глинобитные кельи, в которых ютилось с десяток изгнанных из монастыря монахинь.
Около келий никого не было видно, и Варенька в недоумении остановилась, оглядываясь кругом. Солнце уже скрылось за горами, стало темнеть, и на бледном сумрачном небе стали появляться неяркие звезды. Грустно закричала ночная птица-сплюшка: «Сплю, сплю, сплю». Затрещали в траве цикады, и легкий ветерок пробежал по вершинам деревьев. В остальном все было тихо: кладбище есть кладбище. Варенька за день очень устала и присела отдохнуть на теплую, разогретую солнцем надгробную плиту. Темнота сгущалась, и в окнах келий засветились огоньки. Эти огоньки словно бы звали к себе, и Варенька встала и подошла к ближайшей келье. Перекрестившись, она тихо постучала в дверь.
За дверью послышался кашель и шаркающие шаги. Открыла пожилая невысокая монахиня с темным апостольником на голове и наперсным крестом на груди. Это оказалась игуменья Марионила. Варенька перекрестилась и попросилась на ночлег. Хозяйка широко открыла дверь и пригласила странницу в келью. Келья была маленькая, с глиняным полом, с маленькой железной печуркой посредине, сбитым из досок топчаном, полкой для посуды и висящим на стене под простыней монашеским облачением. В святом углу виднелись большая икона Спасителя, образа Иверской Божией Матери, Николы Чудотворца и святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии. Перед иконами теплилась лампадка и стоял узкий аналой с раскрытой славянской Псалтирью.
Игуменья, по древнему восточному обычаю, сама омыла ноги страннице, несмотря на ее протесты. Когда гостья сняла с головы платок и золотистые волосы волнами упали на плечи и спину, игуменья, всмотревшись Вареньке в лицо, ахнула:
– Да какая же ты красавица, дева! Кто ты и откуда? Но сначала садись к столу и поешь, что Бог послал.
Она поставила на стол миску с холодной кашей, кусок грузинского хлеба – пури, сыр сулугуни и кружку с чистой холодной водой. Пока Варенька ела, игуменья всматривалась в ее нежное белое лицо, в большие голубые глаза, перебирала пряди золотистых волос, бормоча про себя:
– И создаст же Господь такую красоту. Поужинав, Варенька рассказала все о себе, о своей прошлой жизни, об аресте семьи и своем бегстве из Баку. Игуменья, слушая, вытирала набегавшие слезы.
– Мне казалось, по малодушию моему, – говорила Варенька, – что все в жизни прочно и всегда так будет, а того я не знала, что в этом мире нет ничего прочного. С милым женихом мы уже были обручены, а где он теперь, я даже и не представляю себе. Видно, навеки мы с ним расстались.
– Не горюй, девонька, все мы здесь изгнанницы и все обручены Жениху Небесному – Христу. Наш монастырь древний, с восьмого века, во имя святой Нины. В нем сестер было до двухсот, да в училище еще было сто двадцать девочек. Сам император Российский Александр III опекал наш монастырь. На открытие второго храма сама императрица приезжала к нам. При монастыре были две школы для девочек, мастерские, где их обучали разным ремеслам: живописи, ковроткачеству, швейному делу, огородничеству, виноградарству. Все у нас было. В храмах беспрестанно шли службы, читалась неусыпаемая Псалтирь.
А сейчас большевики монастырь разорили, обокрали, все поломали, изгадили, сестер разогнали. Нас осталось всего десять старых монахинь, которым некуда деваться. Вот и живем здесь, на кладбище. Да и слава Богу за все! И ты живи с нами пока. Мы тебя укроем от злодеев, а там – что Бог даст. Здесь нас никто больше не тревожит. Про нас все забыли, и никому мы не нужны, кроме Господа Иисуса Христа.
Бывают у нас и церковные службы. Служит грузинский батюшка, отец Мелхиседек, и раза два в месяц из Цители-Цкаро приезжает русский иеромонах, отец Василиск. Он и окормляет нашу общинку, а я – ее игуменья.
Вот и все, что осталось от богатого и славного монастыря. Монастырь наш был общежительный. В нем и трапеза, и все достояние были общие. Ну, а теперь наша общинка – своекоштная. Каждая монахиня о своем пропитании заботится сама. Прихожане здесь – грузины, но есть и местные русские люди, поэтому служба в храме идет на грузинском и русском языках. А по будням мы все собираемся в келье-часовенке и там молимся.
Вот, девонька, сейчас ложись спать, а в двенадцать часов ночи я тебя подниму, и будем читать полунощницу. Пока будешь у нас послушницей. Я тебе дам черное платье и черный платок. Да завязывайся платком получше, чтобы лица твоего не было видно. Уж больно ты красива, не обидел бы кто тебя здесь. Рядом-то совсем дикие солдаты-большевики, да и грузинские мужики очень охочи до русских блондинок.
На следующий день в храме правил службу грузинский священник, отец Мелхиседек. Был праздник – Казанская. В этот день на клиросе пели все монастырские сестры. Пели хорошо, согласно, жалостным монастырским распевом. Пели по-русски: «Господи, пом-и-и-луй». И по-грузински: «Упалоше ми цале, Упалоше ми цале…»
Народу в храме стояло много, все больше грузинские крестьянки, которые молились по-восточному бурно, со слезами и воплями, воздевая к иконам руки. Были и русские, и даже несколько красноармейцев. После службы Варенька зашла в правый придел и приложилась к чудному, из белого резного мрамора, надгробию святой равноапостольной Нины.
Матушка Марфа – ветхая худенькая старица – была в великой схиме. Она имела дар молитвенных слез – большая молитвенница и постница. Ей было предсказано свыше о времени и дне ее кончины, и посему в келье был уже приготовлен некрашеный гроб с черным крестом на крышке, и в дальнем углу кладбища вырыта могила, прикрытая досками. Ее келейница – матушка Мария – была у нее в послушании и вела хозяйство схимницы. К матушке Марфе часто приходили окрестные крестьянки за наставлением и советами, оставляя у Марии корзины с приношениями, которые матушка Марфа раздавала сестрам.
Матушка Елизавета – еще крепкая жилистая старуха – несла послушание по заготовке для общинки дров, которые на себе таскала из леса. У нее хранились частично спасенные от разграбления и уничтожения церковные сосуды, священнические ризы и богослужебные книги. Она же знала, как построить новую келью или поправить старую. Хорошо знала Богослужебный устав и на клиросе была канонархом.