Старообрядческая Гребенщиковская община выделила помещение, где Иван Никифорович вместе с учениками создал музей русской народной культуры. Дети, покопавшись в бабушкиных сундуках, притащили старинные свадебные наряды, расшитые полотенца, резные солонки и хлебницы, разные предметы старого деревенского быта и даже оружие времен стрелецкого войска.
Музей получился на славу, и его охотно посещали рижане и гости города. После музея неугомонный Иван Никифорович начал издавать очень интересный журнал для русского зарубежья – «Родная старина», который выходил лет десять, вплоть до прихода советских войск в Латвию в 1940 году. И венцом его бурной деятельности в 30-х годах было создание молодежного хора старинного церковного и русского народного пения. С этим хором Иван Никифорович объездил всю Европу, был в русских и украинских поселениях Канады и Америки. Везде их принимали с радостью и любовью, и их выступления пользовались неизменным успехом.
После прихода в Латвию советских войск и свержения правительства Ульманиса наступили тяжелые времена. Однажды ночью Иван Никифорович был разбужен сильным стуком в дверь и окна своего дома. Когда он выглянул в окно, то увидел перед домом черную машину и четырех сотрудников НКВД, ломящихся в двери. Войдя в дом, они бесцеремонно учинили тщательный обыск, перевернув все вверх дном. Дрожащие от страха старая мать и больная сестра стояли в ночных рубашках и смотрели, как из шкафов и комода выкидывают на пол белье, с книжных полок швыряют книги, заглядывают в печь и шарят под кроватью. Через два часа, арестовав Ивана Никифоровича, они уехали.
Вскоре его судила «особая тройка НКВД» и дала десять лет лагерей как националисту и религиозному активисту. Перед этим на допросах его жестоко избивали, добиваясь признания в шпионской деятельности, но он со своей богатырской натурой выдержал ужасный допросный конвейер, так как понимал, что принятие вины означало верную смерть. С эшелоном депортированных из Латвии его повезли через всю страну на Дальний Восток. С маленького полустанка гнали этапом по лесным дорогам в тайгу, где в совершенно пустынном месте был лагерь с одноэтажными бараками, огражденный рядами колючей проволоки. Свирепые собаки, всегда хмельные, налитые мрачной злобой охранники, сотни одетых в ватники уголовников – таков был теперь мир обитания Ивана Никифоровича.
Так случилось, что его специально или без умысла загнали в один барак с отчаянными уголовниками, которые, сразу распознав в нем «фраера» – личность, не причастную к уголовному миру, – отнеслись к нему крайне враждебно и даже не дали ему места на нарах, а указали на грязный заплеванный пол. Лежа на грязных вонючих досках среди окурков и плевков, он раздумывал: и как это случилось, что он культурный, цивилизованный человек, которого с честью принимали во многих городах Европы, оказался в таком уничижении здесь, под нарами. Недаром Господь сказал, что первые будут последними. «Вероятно, Господь испытывает мою веру, так смиряя меня, подобно Иову на гноище», – думал он. Иван Никифорович был лишен и обделен здесь во всем: в чистоте, в еде, в сугреве и даже в родном языке. То, что он слышал здесь, был не русский язык, а какая-то зловонная липкая грязь из выгребной ямы.
Работать его поставили на лесоповал. Пилами валили ели и лиственницы, топорами обрубали сучья, обдирали кору. Как муравьи, облепив ствол, поднимали, если его можно было поднять, или волочили по земле к дороге.
Как-то раз зимней порой по скользкой дороге усталые и голодные зеки несли на плечах длинное и тяжелое бревно. Их было человек двадцать. В середине, согнувшись под тяжестью, брел и Иван Никифорович. Несли медленно, осторожно ступая по гололеду. Вдруг первый, оступившись, заскользил и бросился в сторону. Сбились с ноги и другие, и, разом бросив бревно, шарахнулись по сторонам. Бревно всей тяжестью упало на не успевшего отскочить Ивана Никифоровича. Зеки, собравшись кругом, приподняв бревно, вытащили из-под него пострадавшего.
У него была раздроблена левая нога.
– Хана нашему интеллигенту, – сказал молодой вор, сморкаясь двумя пальцами и обтирая их о ватник.
Очнулся Иван Никифорович в больничном бараке. Над ним склонился хирург Владимир Карпенко.
– Ты меня слышишь, Заволоко?
– Слышу, – простонал больной.
– Ногу твою кое-как собрали, загипсовали, но переломы открытые и были изрядно загрязнены. Удачный исход пока не могу обещать. Посмотрим. К сожалению, из лекарств только красный стрептоцид.
Боль в ноге была невыносимая. Ночью поднялась температура. Днем больной потерял сознание. Взяли в перевязочную, сняли гипс. Положение было критическим. Началась газовая гангрена. На протяжении трех дней его еще два раза брали в операционную и совсем вылущили бедро из сустава. Вероятно, у Ивана Никифоровича душа была крепко сращена с телом, и на четвертый день он был еще жив.
Он лежал на жесткой больничной койке головой к обледеневшему окну и пристально смотрел в темный угол, где появлялось и пропадало видение. Он все не мог понять: кто это? Ангел жизни или смерти? Уста ангела были сомкнуты, он молчал. Тогда больной стал молить Бога, чтобы разрешил уста Ангела. И вот глухой ночной порой Ангел заговорил: «Так говорит Господь: если ты изменишь образ жизни и всей душой предашься Богу, то останешься жить до времени на земле в этом мире. И имя отныне тебе будет – Иоанн».
– Я согласен. Я приму монашество, светлый Ангел.
Через несколько лет после окончания войны, ранней весной, в Риге на улице Межотес перед дверьми маленького домика стоял на костылях высокий одноногий старик, в старом ватнике, шапке-ушанке, вещмешком за спиной. Он нерешительно постучал в дверь. Маленькая старушка открыла дверь и, посмотрев на стучавшего, крикнула в глубь дома: «Катя, отрежь кусок хлеба! Здесь нищий какой-то пришел».
С куском хлеба появилась Катя. Она подала нищему хлеб и, вглядевшись в него, всплеснула руками: «Мама, да ведь это наш Иван!»
Старушка взглянула и, вскрикнув, повалилась на руки дочери.
– Ваня, да что же они с тобой сделали! – только и промолвила Катя.
– На все воля Божия, на все воля Божия, – шептал Иван Никифорович, проходя в комнаты.
Он сидел в своем кабинете и был в глубоком раздумье. Латвия вошла в состав СССР. Что делать ему, с надорванным лагерями здоровьем, безногому калеке в новых условиях советского строя? Он совершенно не представлял себе: как и на что он будет жить.
В скромном кабинете в киоте под стеклом висела большая храмовая икона «Достойно есть». Целый вечер, допоздна, опираясь на один костыль, он горячо молился перед ней, прося Божью Матерь вразумить и наставить его на верный путь. Ночью ему приснился сон, как будто он странствует по всей стране из города в город, из деревни в деревню, и не пешком, а легко переносимый каким-то приятным теплым ветром. В торбе у него лежит хлеб, соль, кружка и книга Нового Завета, которую он раскрывает на каждой остановке и читает ее собравшемуся вокруг него народу, потому что из ветра был глас к нему, глаголющий из пророчества Амоса: «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его».
И когда он утром проснулся, перекрестился с Иисусовой молитвой, чтобы отогнать беса-предварителя, который всегда с утра лезет с пакостными помыслами, то первое, о чем он подумал, – это о Божием указании, которое он получил во сне. Через неделю он вышел из дома, несмотря на плач матери и сестры, которые пытались удержать его.
И с тех пор его видели в Карелии, за Полярным кругом, в Пустоозерске, на Кольском полуострове, в Крыму, на Кубани и в Молдавии. И народ везде с приветом принимал одноногого дедушку, который так интересно рассказывал о Христе, о Божией Матери и святых угодниках земли Русской. У него не было денег, не было пенсии, не было крепкой одежды, и народ взял его на свое иждивение. Зимой он не странствовал, а останавливался у добрых странноприимных людей, обычно где-нибудь в деревне. Праздно не сидел, а, чем мог, помогал по хозяйству. Ловко орудуя ножом и скребком, резал деревянные ложки, подпершись костылем, колол дрова, топил русскую печь, задавал корм скоту. Но главное – он нес народу Слово Божие.
По вечерам в избу, где он останавливался, приходили из деревни люди, и Иван Никифорович учил их Закону Божию. Кроме всего этого, он везде разыскивал никому здесь не нужные, старые рукописные и древлепечатные книги. Новое поколение читать по-церковнославянски не умело, и книги эти обычно были свалены на чердаках, где их точил книжный червь и грызли мыши. На те небольшие деньги, которые ему давали люди, он посылал эти рукописи и книги в древлехранилище Пушкинского Дома в Ленинграде. Но особенной его заветной мечтой было отыскать подлинник рукописи страдальца за веру, неукротимого и пламенного протопопа Аввакума.
Много исходил северных дорог Иван Никифорович по приполярным селениям старообрядцев, порой едва вытаскивая костыли из болотистой земли тундры. Он находил кое-что, и сердце радостно билось, когда он брал в руки пожелтевшие, ветхие листы старинной рукописи, но это все были списки, а подлинник пока не давался. Да и был ли он? В одном из глухих таежных монашеских скитов он принял по обету иночество и верно служил Господу Иисусу Христу, просвещая и неся слово Христово в народ.
Иван Никифорович был ровесником века, и время брало свое. Я получал от него письма с дороги, где он писал: «Мои дела неважные, усиливаются возрастные изменения». Все чаще и чаще он зимовал в Риге. Иногда выезжал поработать в библиотеках Москвы и Ленинграда. Особенно он хвалил собрание книг в музее религии, который размещался в Казанском соборе: «Неслыханные и редчайшие богатства духовной литературы».
Многие журналы охотно помещали его историкоэтнографические статьи. Тем он и жил последние годы и еще понемногу распродавал собственную библиотеку. А подлинник рукописи «Житие протопопа Аввакума» он нашел не в тундре, а в Москве, в одной старообрядческой семье. Вот она, заветная толстая тетрадь, переплетенная в оленью кожу. Ученые Пушкинского Дома подтвердили подлинность рукописи, написанной рукой самого протопопа Аввакума и его духовного сына Епифания. Это великая национальная святыня русской культуры. Иван Никифорович подарил ее Пушкинскому Дому.
Последние годы жизни он провел в своем домике в Риге на улице Межотес, принимая многочисленных посетителей, ехавших к нему со всей страны. Умер Иван Никифорович в начале восьмидесятых годов со словами: «Слава Богу за все».
Рассказы алтарника
Однажды за столом в церковном доме был разговор. Шла трапеза после воскресной Литургии. Разговор был мирской, ничего особенного, но все же его можно было и не заводить за столом – все, что намолено за Литургией, бес лукавый окрадывает в душах при таких разговорах. Была за столом и одна бабка, которая когда-то работала дворником и была ушиблена упавшим с крыши куском льдины прямо по голове, после чего, сделавшись блаженной, получила дар предвидения. Так вот она, доев щи и облизав ложку, изрекла на нас пророчество: «За то, что вы за столом ведете такие непотребные разговоры, Господь рассеет вас по лицу земли, и на будущий год за этим столом останется один только батюшка».
И что же, она как в воду глядела: церковную повариху и клирошанку занесло в Сибирь, алтарника – во Францию, псаломщик упокоился на кладбище, церковного старосту переехала машина, и он, недвижимый, лежал дома, казначейшу унесло в Краснодарский край, регент осел в Питере, а почтенный член двадцатки угодил в мордовские лагеря отбывать срок.
Дивен Бог во блаженных своих!
Вот и говори после этого, что не стоило тогда обращать внимание на придурковатую бабку.
Помню, батюшка за это пророчество изгнал ее из-за стола в чулан. Правда, туда ей вослед была отнесена миска гречневой каши с гусиной ножкой, но, как видите, это не спасло нас от приговора, и Божие наказание совершилось.
Было это в брежневские времена, и я тогда крепко дружил с алтарником Игорем, очень любившим и почитавшим батюшку Серафима Саровского. Игорь был высок ростом, лик имел смиренный и кроткий, характер невзыскательный и тихий, по обеим сторонам лица плоско висели русые волосы, всегда виноватая улыбка пряталась в негустой бороде. Немного согбенный и медлительный – в нем и за версту можно было определить духовное лицо. Деревенские церковные старухи за глаза называли его не иначе как «наш апоштол».
Живя при церкви, он всегда был на побегушках у матушки и посему называл себя «работником Балдой». Всегда находился он в мирном расположении духа и охотно прислуживал батюшке и в церкви, и дома.
Батюшка был молодой и веселый, с живыми карими глазами и любил потешить нас всякими семинарскими побасенками и шутками.
Так, он спрашивал нас, знаем ли мы толкование псалма, где говорится: «Бездна бездну призывает!» Мы, конечно, не знали, и он весело пояснял, что это дьякон дьякона обедать зовет. А когда к нему приходили гости, он кричал на весь дом: «Игорь, в преисподню!» Это означало, что Игорь должен был лезть в подвал, где в бутылках хранилось вино.
Игорь никогда никого не осуждал, правда всегда ворчал на регента за то, что тот обложил натуральным налогом своих певчих бабок. Одна старуха должна была нести ему кислую капусту, другая – картошку, третья – соленые грибки, четвертая – варенье. Их так и называли: грибная старуха, картофельная, капустная. А самого регента за его шикарную черную бороду – царем халдейским Саргоном и мытарем Закхеем.
Как-то сидели мы с Игорем после всенощной в церковной сторожке, пили чай с ванильными сухарями, слушали, как в печурке трещат дрова. И он, смотря на огонь, рассказывал мне своим проникновенным баском:
– Много раз в жизни я собирался посетить святые для меня места, где подвизался дорогой моему сердцу старец Серафим Саровский, но как меня ни тянуло туда, попасть в Саровскую пустынь, охраняемую злыми темными силами, было невозможно.
На святых землях как бы сидела громадная жаба или огнедышащий Змей Горыныч.
– Божьи люди меня предостерегали: «Не ходи! Там везде колючая проволока, охрана, собаки, вышки, строжайшее наблюдение день и ночь. Кто дерзал преодолеть эти дьявольские заграждения, навсегда исчезал неизвестно куда».
Это была особая зона, даже при приближении к ней чувствовалось какое-то напряжение и тоскливый страх. Но я все же решил поехать. Подкопил денежку, отпросился у батюшки-настоятеля и пошел к своему духовнику просить благословения. Духовник-старец долго молча теребил свою бородку и наконец сказал: «Дело благое задумал ты, раб Божий, но готовься пострадать за Христа и за батюшку Серафима, а может быть, и убиен будеши. Сатана охраняет это место и никого не допускает, и если с Божией помощью ты туда попадешь и вернешься, то он, князь тьмы, посрамлен будет. А все же батюшка Серафим тебя охранит».
Запасся я кусачками, колючую проволоку перекусывать, и толстыми резиновыми перчатками, на случай, если ток в проволоке пущен. Стал карту рассматривать. Батюшки! А Сарова-то нет, как будто корова языком слизала или в тартарары провалился. Что за притча такая? Что же там демоны устроили-то? Взял я с собою харч на неделю, на грудь повесил благословенный образок серебряный: на одной стороне старец Серафим, а на другой – Радость всех радостей – Божья Матерь «Умиление».
Поехал. Через сутки добрался до Арзамаса. Дальше пошел пешком по глухим местам, по компасу. На дороги старался не выходить, селения обходил. Ночевал в лесу. Холодно, осень, туманы. Наконец добрался я до зоны. Лес кончался. Далее все вырублено. Вспаханная полоса, колючая проволока в два ряда. Вышки. Дождался темноты. Пополз на брюхе по полю. Прополз вспаханную полосу и добрался до проволочного заграждения. Стало темно, да и туман густой навалился.
Ну, думаю, Господи, благослови!
Когда лесом шел, все молился. Почему-то все из Патерика на ум приходило: «Яко же тело алчуще желает ясти и жаждуще желает пити, так и душа, отче мой Епифаний, брашна духовного желает: не глад хлеба, не жажда воды погубляет человека; но глад велий человеку Бога не моля, жити».
Значит, полежал, послушал – тихо. Достал кусачки, надел резиновые перчатки, начал перекусывать проволоку. Ну и проволока! Пыхтел, пыхтел: едва перекусил. Боже правый! Что тут началось! Сирена заревела, прожекторы включились, затрещала автоматная очередь. Я, по-пластунски, назад. Как меня до леса донесло, и сам не знаю. Хорошо, лег плотный туман. «Ну, батюшка Серафим, помогай!» Бежал, как конь. Не знаю, была погоня или нет, но всю ночь бежал без отдыха. Выбросил кусачки, резиновые перчатки. Спал в лесу. Постоянно молился угоднику. Наконец вышел к станции Теша. Забрался в товарняк, спрятался на платформе со щебенкой. И вот, слава Богу, добрался до дому.