…
Нужно ли говорить, что шок от разговора со мной Лёня испытал ничуть не меньший, чем в прошлый раз? Но обнадёживающим фактором стало то, что я могла ответить на некоторые его вопросы более подробно. Правда, не потому, что вспомнила прочитанное ранее, а оттого, что слышала о случившемся от него самого. Однако, эту часть информационного блока я по понятным причинам решила утаить. Лёне со всей очевидностью по маковку хватало моего «прошлого из будущего», так что не стоило додушивать его временными петлями. Я разрешила себе думать, что нового козыря из колоды получила не без потерь из собственной нервной системы, поэтому расклад виделся справедливым. Я терпеливо отвечала на вопросы, с неудовольствием замечая, что Лёне более расширенная информация не давала ровным счётом ничего.
— То есть после провала по мощности нам удалось поднять её до приемлемого значения, но после окончания опыта и сброса «АЗ-5» рвануло? — лёнькины глаза в сумерках светились не хуже радия-226.
— Боюсь, что это именно так.
— А… в этом твоём интернете ничего не было написано, почему так случилось? Что именно произошло? Какой процесс дал толчок?
— Лёня, для меня вообще сложно понять, как тормоз может стать газом, — повторила я фразу, услышанную от Акимова в медсанчасти. Сама себе при этом я виделась профессором, претендующим на звание академика наук, Лёне, по-видимому, так не казалось.
— Но это же бред!
— Ты мне не веришь? — не то чтобы не обиделась я.
— Верю, — Лёня уткнулся губами в мой затылок. — Тебе верю безусловно, но разум охватить не может.
…и странно, и снова тревожно стало мне после этого разговора. Пока мы возвращались к костру, я настоятельно предлагала обсудить с коллегами сказанное мной.
— Тая, ты что, в самом деле предлагаешь рассказать Дятлову или Акимову про путешествия во времени, думаешь, что мне следует предъявить им тебя в виде доказательства? Нет, действовать надо по-другому.
— Но как?
— Мне подумать надо.
Я была и раздосадована, и растеряна одновременно. Настолько, что с языка чуть было не сорвалось: «В прошлый раз, когда ты так сказал…» Впрочем, хорошо, что не сорвалось.
…
День «икс» приближался. И если раньше время в осознании неизбежности тянулось медленно, то теперь оно летело на всех парах. Я держалась за руку Лёни всё чаще и крепче, с надеждой заглядывала в его глаза, но он только менял тему и обещал: «Всё будет в порядке, Тая. Всё будет хорошо. Вот увидишь».
— Но, если заявить о сомнениях, попросить отменить эксперимент?
— Боюсь, что это невозможно. Подобное заявление нужно подкреплять доказательствами, фактами, а у нас ничего нет. Ты же понимаешь, на каком уровне утверждена программа? Кто станет нас слушать, когда кроме невнятных догадок мы ничего не можем предоставить.
— Следуя твоей логике, чтобы бюрократы поверили, нам нужно показать им раскуроченный реактор. Только тогда к нам прислушаются, да? Откуда же нам взять подобную модель?
…и я впервые пожалела, что не сфотографировала горящий энергоблок на смартфон, когда у меня была возможность. И пусть тогда бы пришлось обрушивать на несчастную лёнину голову ещё и рассказ о временных петлях, это было бы контраргументом. Даже для коллег Лёни. И плевать на то, что рассказать пришлось бы обо всём «от» и «до».
Я проклинала себя за глупость. Впрочем, в своё оправдание могу сказать: на тот момент мне было не до фотоотчётов. Дурацкий интернет. Свинство с его стороны отсутствовать в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году.
…
Двадцать пятого апреля я никуда не ушла от Лёни. Не было потребностей бродить по городу. Не было необходимости задавать себе вопросов, не находить на них ответов и скучать по родным. Всё это я уже сделала в прошлый раз, как и поняла, что вряд ли когда-то их увижу, вернусь домой. Мне не хотелось признавать и тот факт, что во второй раз всё получилось даже ещё хуже, чем в первый.
Но одно я знала точно: что этот последний день хотелось провести с Лёней.
Я сидела на подоконнике в его залитой солнцем кухне и болтала босыми ногами в воздухе.
— Если ты вывалишься в окно и убьёшься, я тебя убью, — пригрозил он с улыбкой.
— Во второй раз?
— Обязательно.
Он подошёл ко мне и крепко обнял, дав понять, что не позволит вывалиться. И я решилась на разговор, не нёсший смысловой нагрузки, но важный для него.
— Знаешь. Насчёт знакомства с родителями… да, я поеду с тобой в Таллин.
Он уходил на вечерней заре улыбаясь, не веря в то, что должно было произойти. Я же решала уравнение на тему промахов, пока возвращалась в город. Снова, как и в прошлый раз, я провожала его до самой станции.
Но домой я не пошла. Я не знала, что будет дальше, но понимала, что с большой долей вероятности, история повторится. А может быть, сделает и очередной виток, петлю.
Город же не подозревал о том, что знаю я. Он просто доверчиво смотрел на меня, моргая жёлтыми глазами горящих окон. Он казался сонным. Он хотел отдохнуть.
«Спокойной ночи, милая Припять. Спокойной ночи и прости, что не смогла ничего для тебя сделать», — прошептала я, чувствуя, как наворачиваются слёзы.
И я не вернулась домой, не закрыла за собой дверь, обитую вишнёвого цвета дерматином. Я просто бесцельно бродила по улице, вдыхая аромат сирени. Я с удовольствием заметила, что ошибалась в темпераменте городка, и даже ночью он оставался живым: по слабоосвещённым аллеям, держась за руки, бродили парочки, не желавшие в упоительно тёплую погоду расходиться по домам.
«И вы меня простите, все простите меня», — проговорила я чуть слышно.
И вдруг до меня донёсся слабый порыв ветра. Тёплого, несущего оборванные с яблонь лепестки. Он запустил свои призрачные пальцы в мои волосы, будто поглаживая их, но не своими — лёниными руками. Я согласна носить звание главного сумасшедшего и… мне показалось, что слышу его голос. Вот только слов разобрать не получилось.
Даже в половине второго я не пошла домой, хотя стало прохладнее. Кутаясь в куртку, я продолжала бродить по улицам, то и дело поглядывая на часы. «Пять минут, три, одна», — отсчитывал разум. Я повернулась спиной к станции и…
========== Глава двенадцатая, в которой отцветает сирень ==========
Меня обступила кромешная тьма, к земле придавила тишина. И не сразу поняла, что абсолютное отсутствие огней и звуков наступило от того, что я зажмурилась изо всех сил, ладонями зажала уши и слышала теперь только собственный голос, считавший от одного до десяти и обратно. По кругу. По нескончаемому кругу.
«Ну же, Тая, открой глаза», — вмешивался не в своё дело внутренний голос. «А если и открою, — отвечала ему я, — что увижу? Зачем на это смотреть?»
Но всё же мне пришлось взять себя в руки хотя бы просто потому, что стоять до бесконечности спиной к станции у меня всё равно не получилось бы. Я открыла глаза, убрала ладони и обернулась.
Она стояла едва различимая в предутренней влажной дымке. Холодало и над землёй расчёсывал влажную бороду туман. Я не верила глазам — никаких всполохов огня, никакого «северного сияния» от ионизирующего излучения над станцией — ничего. Все четыре энергоблока стояли в ряд, на самых что ни на есть собственных местах, и станция продолжала работать.
Дрожь, подобная землетрясению у острова Хонсю в две тысячи одиннадцатом году, била моё тело, когда я решилась и взглянула на часы. «Три четверти третьего», — пробормотала я, всё ещё не веря в происходящее, проведя на границе миров сознания и ужаса более часа.
Но за оцепенением всегда приходит пора активных действий, а потому, сама не понимая зачем, я со всей скоростью понеслась к станции.
Мне было и жарко, и холодно одновременно. Да так что клацали зубы, а под странной испариной бежали мурашки по ощущениям не уступавшие в размерах майским жукам. Способность размышлять отказала мне начисто, и лишь редкими вспышками на горизонте сознания возникали стихийные мысли: «Всё, — думала я. — Неужели всё кончилось? У нас получилось, и Лёня, именно Лёня спас всех? И станцию, и людей, и… чёрт возьми, он действительно спас целый мир!» Но стоило мне так подумать, как радость тут же лопалась, точно воздушный шар, налетевший на гвоздь, сменяясь тревогой: «С чего я вообще взяла, что всё кончилось? Дятлов же говорил, что не теперь, так потом… возможно они просто замешкались и в данную минуту готовятся проводить свой эксперимент. И напрасно я бегу к станции. Возможно, смерти своей навстречу тороплюсь. Если реактор всё же взорвётся и выпустит наружу весь ужас, что таит внутри, я же тоже тогда умру от лучевой болезни, ветер-то сегодня встречный».
Странно, но мысли о смерти, о лучевой болезни и возможных страданиях вовсе не пугали. Я бежала изо всех сил, думая только о том, что никогда не узнаю, что творится сейчас в стенах БЩУ №4. Я не могла свести глаз с четвёртого энергоблока, стоявшего в ряду с остальными и не собиравшегося переходить в иное состояние.
…
Наверное, если бы кто-то ещё пару недель назад сказал бы, что я вот так солдатиком смогу простоять всю ночь, с тревогой вглядываясь в темноту, что, не обращая внимания на ночной холод, буду кутаться в лёгкую курточку и безразлично наблюдать, как после жаркого дня двадцать пятого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, мороз губами будет прикасаться к нежной весенней траве, но я не буду замечать и молить стану только об одном: «Пожалуйста, пусть все они останутся живы», да я бы рассмеялась этому шутнику в лицо, ведь все мы знаем, что путешествия во времени невозможны.
Но я всё стояла и стояла. И смотрела на станцию, равнодушно продолжавшую работать в штатном режиме и совершенно наплевавшую, что я очень многое бы отдала, лишь бы узнать о происходящем на БЩУ №4.
И я ждала. Ждала пока наступит утро, и работники, один за другим передадут смену, а после отправятся по домам. И я ждала. Ждала возможности узнать. Нет. Я не ждала, а жаждала.
Они стали появляться из ворот КПП только в начале девятого. Лениво переговариваясь, позёвывая, люди направлялись к остановке, совершенно не замечая меня, затихшей в крайнем напряжении чуть в стороне от прохода. Для них начиналось самое обыкновенное, самое заурядное субботнее утро, которых впереди у каждого будет ещё очень и очень много.
Я с волнением вглядывалась в каждое лицо, цеплялась взглядом за каждую долговязую фигуру, но… среди выходящих работников Лёни не было. Не увидела я в толпе и лиц Дятлова, Акимова. Знакомая тройка как сквозь землю провалилась.
Стрелки часов равнодушно бегали по кругу, а со станции разошлись уже даже самые нерасторопные. Вот только Лёни по-прежнему не наблюдалось. Грудь сковал тесный обруч тревоги.
Он появился в воротах ровно в половине одиннадцатого. Усталый, ссутулившийся, но, несомненно, живой и здоровый.
Язык и ноги не подчинялись: коктейль из согласных и спотыканий вырвался наружу, когда я буквально упала в его объятья.
— Тая… Таечка, ты? Ну здравствуй, милая, — улыбнулся он, а я посмотрела в его глаза.
Не могу сказать, что выглядел Лёня здорово. Всклокоченный, с раскрасневшимися щеками и глазами, он смотрел на меня несколько смятенно.
— Лёня…
И мне было решительно насрать я испытывала весьма умеренный интерес, о чём могли бы подумать случайные очевидцы нашей встречи, когда я гребнями собственных пальцев пыталась привести в порядок топорщащиеся пряди, а может быть еще больше растрепать их. Мне просто необходимо было прикоснуться, удостовериться, что он жив.
А он вдруг улыбнулся, ловя меня за запястья, прижимая к груди, хотя лицо его, обласканное утренним солнцем, по-прежнему выглядело растерянным.
— Хорошая моя, милая Таечка. Ты зачем пришла? Ты… я… я всё равно бы вернулся домой.
— Я не пришла, я не уходила, — всхлипнув уточнила я, пряча лицо, носом зарываясь в его рубашку, пахнущую тревогой и можжевельником. — Ты думаешь, что я смогла бы уйти? Думаешь, могла бы вернуться домой и лечь спать, когда ты здесь один? Но, Лёнечка, как же всё… как тебе удалось? Ведь…
Лёня надолго замолчал, глядя в пространство перед собой. Он задумчиво поскрёб затылок, а потом вдруг обхватил мои плечи и хорошенько встряхнул. Глаза его лучились счастьем.
— Тая, смешно получилось, ей-богу. Ты ведь, наверное, ждёшь сейчас какой-нибудь лихой истории, былинного подвига, действа с рукоприкладством? Но нет. Стыдно даже признаваться, но все боевые действия развернулись уже рано утром и ровно по мою душу.
— Это как же так? — опешила я.
— Да, собственно… — отмахнулся было он, но заглянув в мои глаза, вдруг сразу сдался.
— Впрочем, ладно, слушай.
Ещё когда шла последняя подготовка к эксперименту, обстановка на БЩУ сложилась какая-то нервная. Не то чтобы конфликтовали люди, но напряжение чувствовалось во всём. Начальник смены блока о чём-то спорил с руководителем, Степаныч не уступал. Всё говорил, что все действия регламентированы и не идут в разрез с Правилами ядерной безопасности. ПБЯ каждый станционный работник от главного инженера до уборщицы на «отлично с плюсом» знает, поэтому у меня не было никакой тревоги. Делал свою работу и всё. Ведь сказанное Дятловым казалось рациональным.
Но тут-то и произошло то, что произошло. Я «зевнул» момент, когда с регуляторов большой мощности следовало перескочить на регуляторы малой. Мощность упала аж до 30 МВт тепловых. Впрочем, тебе оно не важно, но я как раз-таки вспомнил о том, о чём говорила ты: «Мощность упадёт, потом вы её поднимете, сбросите «АЗ-5», и тогда прогремит взрыв».
Тая, если бы мы поднимали мощность, это не противоречило бы ПБЯ, но меня насторожило другое. Сама ситуация с падением и поднятием не являлась рядовой. Такого не должно было происходить. И уж тем более ты не могла знать о том, что это произойдёт.
Но пока я, мягко говоря, соляным столпом стоял, удивлялся, среди начальства вышел небольшой спор. Каждый высказался, и когда Акимов предложил не поднимать мощность, а сбросить «АЗ-5», я засомневался. НСБ и руководитель обсуждали варианты, а я всё думал о твоих словах и решил…
— Что решил, Лёня?! Господи, да не мучай же ты меня!
— Я нажал «АЗ-5». Несанкционированно, — он сказал это тихо, будто не оправившись ещё от шока и сомнений, что всё сделал правильно.
Пазл сложился. Все кусочки встали на свои места, а я, потрясённая, смотрела на Лёню. Я не могла отвести от него взгляда, хотя того почему-то подколачивало.
— Сработало, Лёнька. Да ты хоть понимаешь, что ты сделал? Ты смог! Ты остановил эту адову машину, Лёнечка! — закричала я, не в силах сдержать эмоций.
Лёня улыбнулся. Он оторвал от своей груди мои ладони и, поочерёдно поцеловав каждую, вернул на место.
— Что? — встревожилась я, перенимая какое-то внутреннее, необъяснимое состояние Лёни. — Ведь всё хорошо, всё в порядке?
— Всё отлично. Только вот… захочешь ли ты теперь… в общем… знаешь… я ведь и со смены задержался только потому, что меня на «ковёр» к начальнику станции сразу к восьми утра вызвали.
— Что?
— Ну, — замялся он, — давай предположим, что с твоей точки зрения, мои действия были оправданы. Но с точки зрения коллег я как бы нарушил трудовую дисциплину, правильно? Все были очень недовольны. Особенно Степаныч. Он, знаешь ли, из флота военного к нам пришёл. А там таких пердимоноклей не терпят.
— И что, что сказал Дятлов? — перебила я.
— Ну, то, что он говорил первые пару минут, тебе лучше бы не слышать. Думаю, значения таких слов ты вряд ли знаешь. Но позже он сказал, что мой поступок должна рассмотреть компетентная комиссия.
Я потеряла дар речи, поэтому что не поняла ничего. Я отрицательно покачала головой и…
— Скорее всего меня просто уволят. По статье, — добавил он. — Хотя, конечно, есть маленькая вероятность…
— Какая? — нетерпеливо перебила я.
— Сразу после сброса «АЗ-5» Саша Акимов подошёл, спросил, что сподвигло меня поступить именно так. Я объяснил. Точнее сымпровизировал, солгал, что почувствовал, что с реактором творится что-то странное.
— А он? Он что?
— Он сказал, что сразу после смены запросит отчёт ДРЕГ, чтобы посмотреть, что произошло после падения мощности. Знаешь, всё это звучало глупо, но… сейчас и это не главное.
— А что?
Лёня вдруг задумался, и лицо его приняло отрешённое выражение. Но мгновение спустя он вздрогнул, включился и выпалил:
— Ты, наверное, теперь вряд ли поедешь со мной в Таллин. Зачем я тебе такой?
— Глупый Лёня, — только и смогла проронить я, прежде чем снова зарыться носом в его рубашку.
Он улыбался. И хотя я не видела, но точно знала, что он улыбается. Так звучало «Люблю» и его новый вопрос, глупый до безумия: