— Интерчто?.. — уже более растерянно спросил Лёня, видимо не разыскав среди сказанного знакомых терминов, кроме слов «текст» и «телефония». — Но как такое возможно? Откуда у тебя вообще такая штука?
Я отступила на шаг, не в силах выдержать растерянного взгляда. Песчаный замок заготовленной речи рушился на глазах.
— Я думала, что готова тебе сказать, что смогу внятно объяснить. Я несколько раз проговаривала про себя все моменты, но оказывается, вслух это звучит действительно бредово. Лёня, я скажу как есть, ничего не скрывая, но сразу оговорюсь — не знаю, как так получилось и почему это случилось именно со мной, но… дело в том, что меня не существует. Точнее не так. Я родилась в двухтысячном году. Тринадцатого февраля, — зачем-то добавила я. — Жила и не тужила около двадцати лет, пока в один из самых обыкновенных вторников не поспешила на репетицию. Я бежала, просто бежала вперёд в своём две тысячи двадцатом и столкнулась с тобой в тысяча девятьсот восемьдесят шестом. Помнишь, у подъезда?
Лёня ошарашенно кивнул, но, покосившись на смартфон, попросил:
— Продолжай, пожалуйста.
— Я не сразу поняла, что случилось. Понимаешь, и квартира моя вроде бы слегка похожа, и город напоминает мой за небольшими отличиями. Но потом смутные подозрения стали закрадываться, как только я внимательно осмотрелась. И… я вышла на улицу, купила газету — это было единственным, что пришло в голову. Так я поняла, что нахожусь в прошлом. Лёня, я не понимаю, как это произошло и зачем, но знаю, что впереди особенная дата… дело в том, что двадцать шестое апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года вписано в общечеловеческую историю кровью. Я никогда не решилась бы на подобный разговор с тобой из страха быть непонятой, но предстоящие события заставляют говорить, а смартфон… это просто единственная вещь, которая осталась у меня из будущего. Вот, посмотри, возьми его. Дурацкое доказательство того, что путешествия во времени возможны и что это случилось со мной.
Гаджет в пальцах Лёни смотрелся крайне нелепо, ведь он не представлял, что с ним можно сделать. Но даже прикосновение сделало своё дело. Лёня вдруг будто очнулся, вернул телефон и порывисто обнял меня:
— Тая, да мне всё равно! Конечно, предстоит привыкнуть к этой мысли, но будь ты хоть с Луны, это ничего бы не изменило.
— Что?
— Моего отношения к тебе, — уже совсем уверенно заключил он. — А теперь говори, что там с кровавой датой в истории. Если я правильно понимаю, ты хочешь что-то изменить, а я, конечно, тебе помогу. Сделаю всё, что смогу, обещаю.
— Разговор будет долгим, — выдохнув, предупредила я, усаживаясь на ствол дерева, увлекая Лёню за собой.
Одно его присутствие внушало теперь уверенность и спокойствие.
========== Глава седьмая, в которой Тая пытается объяснить необъяснимое и объять необъятное, а Лёня задаёт вопросы ==========
Всё пропало: я не вышел — я вылетел в двери.
Мне сказали, что я был подавлен, но я им не верю.
Я собой расстоянье от счастья до боли измерил.
Напролом пройду столько, сколько успею…
С. Бобунец
Никогда не считала себя дурой, но оказывается, пытаться говорить об атомных электростанциях, даже пересказывая прочитанное, имея недообразование в гуманитарной сфере, — это почти как играть в «Крокодил», с той лишь разницей, что предмета, который нужно показать, ты не знаешь. Вообще. Совсем. Вовсе. Однако, в отличие от классического «Крокодила», в моей версии развития событий, конечно, можно было говорить, но даже мне сказанное казалось набором случайных слов, чего уж говорить о Лёне?
Со всей очевидностью, в своих попытках объяснить я выглядела полной идиоткой, и если сначала лоб Лёни разделяла морщинка задумчивости и даже тревоги, то после того, как я, вконец измученная импровизацией, назвала реактор «рекактором», Лёня прыснул со смеху и предложил:
— Нет, Тая, вижу, что тебе тяжело. Может быть, вопросы стоит задавать мне, а ты попробуешь ответить?
Это было, пожалуй, самым логичным, рациональным и взвешенным предложением. Я улыбнулась, чувствуя гордость за Лёню. Да, гордое звание старшего инженера управления реактором досталось ему не просто так.
— То есть, если я правильно всё понял, авария произойдёт на четвёртом энергоблоке в ночь на двадцать шестое апреля? — его тон вновь стал серьёзным.
— Да. Насколько я помню из фильмов и статей, ваша смена будет проводить эксперимент. Вроде он называется «Испытание режима выбега турбогенератора».
— Хорошо, — в голосе Лёни снова послышалась напряжённость, — такой эксперимент действительно собираются проводить. Я видел программу, подписанную начальником станции, но в ней нет ничего из ряда вон выходящего. Энергоблок номер четыре вскоре будет остановлен и выведен на планово-предупредительный ремонт. Это периодически делается на каждом блоке, поэтому опыт и решили провести у нас. Ничего удивительного. Это просто рабочий момент. Но, Тая, попробуй, пожалуйста, вспомнить из источников, с которыми ты имела дело, что станет толчком к аварии?
Я густо покраснела и произнесла еле слышно:
— Лёня. К стыду своему, признаю — техническая составляющая интересовала меня мало. Наверное, в силу непонимания. Но я помню, что в одном из документальных фильмов указывали на конфликт на блочном щите управления. Вроде как ты и твой начальник Акимов спорили с руководителем эксперимента Дятловым о мощности, хотели нажать кнопку «АЗ-5», но в итоге реактор взорвался.
— Реактор что сделал? — побледнел Лёня, но тут же взял себя в руки и добавил: — Ведь это же невозможно. Ректоры такого типа не могут взорваться. Ты не путаешь ничего? Может быть, вышел из строя технологический канал, два? Может, рванул насос или… например, водород…
— Я не знаю, что такое «технологический канал», но, если он находится где-то рядом с реактором, взорвётся и он, и насос, и машинный зал целиком — всё будет уничтожено. На месте РБМК останется воронка, Лёня. Но я не помню, не могу говорить о причинно-следственной связи. Мне врезался в память только феноменальной силы взрыв. Такой, который поднимет в воздух многотонную крышку реактора, и когда она упадёт вновь, то встанет на ребро. На кровле будет бушевать пожар, а активная зона реактора окажется открытой и… — я осеклась, но Лёня попросил:
— Тая, продолжай. Что будет дальше? Как всё сложится?
— Погибнут люди, — всхлипнула я, но едва слёзы прочертили две мокрые тропинки по щекам, я почувствовала руки Лёни, прижимающие меня к себе, и тихое: «Ну же, Тая, не плачь. Говори».
— …двое сразу и двадцать восемь человек ещё в течение месяца от острой лучевой болезни. Их будут пытаться лечить, хотя полученные дозы превысят смертельные. У некоторых в несколько раз. И твой начальник Акимов, и множество коллег, и целый отряд пожарной охраны — все погибнут. — Я осеклась, но… честное слово, это было единственным способом предупредить. — И ты… ты тоже погибнешь, работая вместе с Акимовым. Не веря в возможность разрушения активной зоны реактора, вы отправитесь в самое пекло, чтобы вручную открыть вентили из-за, как вам покажется, сбоя в работе автоматики. Никто не поверит, что активной зоны уже просто нет.
Лёня смотрел ошарашенно. Вся моя пламенная речь о том, что погибнет и он, будто казалась для него пустой. Единственное, что он сказал, так это:
— Тая. Постарайся вспомнить хотя бы, во сколько произойдёт взрыв? Дело в том, что мне нужно придумать, как донести информацию до Акимова, чтобы не выглядеть идиотом. А кроме того, если… если…
Что будет «если», Лёня так и не сформулировал, но, очнувшись от шока, он вдруг совершенно спокойно сказал:
— Если что-то пойдёт не так, но я буду знать время, то смогу что-то предпринять уже по ходу дела.
— Лёня, но если нам поговорить с Акимовым? Если я поговорю с Акимовым так же, как с тобой, покажу ему смартфон?
— Тая-Таечка… — Лёня вдруг стал серьёзным. Он взял мою руку в свою. Он посмотрел в мои глаза, и, честное слово, впервые я предпочла замолчать. А Лёня тем временем продолжил: — Ни Акимов, ни любой другой здравомыслящий человек не поверит в путешествия во времени, хоть ты его по макушку этими смартфонами завали. Если говорить о руководителе эксперимента — там вообще труба. Никаких шансов быть услышанными, даже если ты Анатолию Степановичу машину времени покажешь и принцип действия на пальцах объяснишь. Он не то чтобы упёртый совсем, но дело своё знает. Уверенный, очень умный человек, во всём опирающийся только на науку и знания, приобретённые лично. И это не плохо. Понимаешь, Тая. Он — ведущий энергетик. Лучший в отрасли, а может, и вообще в стране, в мире. И говорю так при том, что как человеком я им не восхищаюсь. Характер у него непростой. Но сейчас интересно другое. Над программой эксперимента ведь люди далеко не серые трудились, расчёты проводили и проверяли-перепроверяли всё не раз. В конце концов и мы подготовку проводим серьёзнейшую. Я не могу взять в толк… к тому же ты говорила о конфликте, а это… как бы тебе помягче сказать… вовсе исключено в нашем деле. Гражданская атомная энергетика долго была ответвлением военного сектора и традиции свои сохранила. На станции строжайшая иерархия, где каждый отвечает за определённый этап работы, каждый наделён чётко ограниченным функционалом. Какие могут быть конфликты?
— Ты мне не веришь? — я не обиделась, но недоумевала.
— Верю. И думаю, что дело не в тебе, а в том, что писавшие статьи люди были не совсем откровенны, честны, компетентны. Я пытаюсь осознать и осмыслить, а кроме того, со всей очевидностью стоит признать, что ни с Акимовым, ни с кем-либо ещё говорить сейчас не стоит.
— А как же? — в отчаянии воскликнула я.
— Я сам всё сделаю. Я буду искать решение и думаю, что смогу понять. Так во сколько произойдёт взрыв?
— В половине второго, — упавшим голосом ответила я.
— И вот ещё что… — голос Лёни стальным клинком пронзил тишину, обступившую было нас. — Завтра ты соберёшь всё самое необходимое. Документы, деньги — все, что у тебя есть. И мои тоже возьмёшь…
— Я…
— И не спорь! Соберёшь вещи и поедешь в Киев. И если всё будет нормально, вернёшься двадцать шестого днём.
— То есть ты допускаешь, что может быть не нормально? После того, как обещал справиться?!
— Тая. Ты должна понять, что я сделаю всё от меня зависящее. Что я буду бороться, если потребуется. Но нет ничего и никого тебя дороже. И ты должна находиться в безопасности.
— Ни-за-что! — сталь отразила сталь. — Я тебя не оставлю. И… как ты вообще такое подумать мог?!
— Тая, я…
— Ничего не желаю слышать! И вообще. Не легче ли как-то сорвать эксперимент? Просто его сорвать?
Лёня снова промолчал. Глядя на меня так, что стало понятно — механизм был запущен до нас и ничто не сможет его остановить.
Меня била крупная дрожь. Несмотря на то, что Лёня так и не выпустил меня из объятий на протяжении всего разговора. Но так как сумерки уже спустились, укутали стволы деревьев, Лёня понял это по-своему.
— Нужно возвращаться в лагерь. Скоро станет совсем холодно и темно. Будем идти, переломаем себе ноги.
— Лучше бы ты переломал, — вдруг задрожал мой голос. — Может быть, тогда бы вышел на больничный и… и…
— Остался бы жив… — за меня закончил Лёня, и из уст его это прозвучало странно и страшно.
— Жив… — пролепетала я.
— Тая, зная теперь от тебя многое, даже если мне и не удастся предотвратить катастрофу, уж человеческих жертв я не допущу! И я не пойду, и Акимову не дам идти. Тут уж тебе точно беспокоиться не стоит. А теперь давай, возвращаемся. На больничный мне теперь точно нельзя. Да и ты вся дрожишь, простудишься.
…
Мы появились среди палаток, сизыми пирамидами возвышавшихся над укутанной туманной шалью землёй, только тогда, когда на небесной поляне, развернувшейся над головами, распустились серебристые цветки звёзд.
Пахло дымом костра, до нас доносились негромкие разговоры и надтреснутый голос гитары, разрезавший весеннюю ночь.
Когда мы вышли к остальным, и гитара, и разговоры на мгновение утихли. Ребята с улыбками, но и понимающе посмотрели на нас, а кто-то даже поинтересовался:
— Ну и как там в лесу?
— Не поверишь, Шурка, — улыбнулся Лёня, прижимая очки плотнее к переносице, — там деревья. А ещё трава.
Я чуть крепче сжала его руку. Сердце разрывалось на части.
В тот вечер мы до последнего сидели у костра. И… почти не разговаривали. Я всё разглядывала лицо Лёни в красноватых отсветах костра, но он не смотрел ни на меня, ни на кого-либо ещё. Его взгляд пронзал пространство, а морщинка между бровями выдавала мощный мыслительный процесс. И я не вмешивалась. Я вообще старалась вести себя как можно тише. И лишь только раз за весь вечер он тихонечко нарушил молчание:
— Тебе найти место в женской палатке?
— Разумеется, нет…
…
Когда мы устраивались на ночлег, настроение у обоих слегка улучшилось. Во всяком случае лёнино, когда он наблюдал за моими попытками забраться в спальный мешок. Оказалось, что им, более всего напоминающим фараоний гроб только из ватина, пользоваться я не умела. Добродушно усмехнувшись, Лёня довольно-таки ловко запаковал меня внутрь вместе с курткой и даже грелкой, но и с безапелляционным:
— Спокойной ночи.
— Завтра на первой электричке поедем в город?
— Зачем? — удивился он, гася фонарик. — Мы будем наслаждаться природой. Лес и река всегда помогали мне настроиться на нужный лад, на размышления. А пока лучше успокоиться и постараться уснуть. Доброй ночи, Тая.
Я долго лежала в темноте. Глаза упрямо не закрывались, и в какой-то момент мне даже показалось, что Лёня уснул — дыхание у него было ровное, глубокое. Я тихо вздохнула, а он тут же спросил:
— Не спишь? Почему не спится?
В темноте я пожала плечами, словно надеясь, что он поймёт, и он понял, пошевелился и попросил:
— Тая. А расскажи мне о будущем? Какое оно?
И вот тут-то я по-настоящему замялась. Нет, не то что рассказать было не о чем или у меня язык отсох… впрочем, было мне о чём промолчать. За несколько дней, проведённых в Припяти, среди рождённых в шестидесятые, я многое поняла. И в первую очередь, что моё собственное поколение — деграданты по сравнению с этими людьми. Но не только в поколении дело. Я сглотнула, надеясь, что получилось не очень шумно. Сглотнула и пискнула:
— А что… если ты будешь задавать вопросы, а я отвечать?
— Хорошо? — даже по голосу было понятно, что Лёня улыбается. — Формат интервью, по-моему, становится вполне удобным способом общения. Меня вот что волнует, Тая. Если ты тут, я так понимаю, ядерной войны не случилось. Люди, наверное, счастливы, живут, судя по всему, в эпоху великих открытий, мира и равенства.
— О… прости, но я бы так не сказала. И если честно, то открытия-то есть, но полезны они для человека или вредны — это ещё сразу понять сложно. Вот допустим, с каждым годом у нас всё больше автоматизируется ручной труд. На смену человеку приходят роботы.
— Так это же хорошо. Человек может посвятить себя творчеству, исследованиям, — вставил Лёня.
— Ты сейчас серьёзно? Лёня, ну о чём ты говоришь? Разве исследователи работали руками? Роботы заменяют низкоквалифицированную рабочую силу, тех, кто не мог работать головой в принципе. Думаешь, что потеря работы вдохновит их учиться? Нет, эти люди страдают.
— А сами люди? Как они изменились? — Лёня попытался маневрировать, понимая, что разговор мне неприятен.
— А сами люди живут так, будто идут по огромному супермаркету с бездонной тележкой, в которую складывают всё то, что только могут себе позволить. И речь не только о материальном: разврат, глупость, жестокость…
Я говорила как можно мягче, выбирая термины. Умалчивая, например, о гендерной нейтральности, толерантности и силиконе в сиськах, как эталоне женственности. «Интересно, — думала я. — А что бы он сказал на это? Как вообще неподготовленный психологически человек оценил бы такой поворот?»
— А что такое «супермаркет»? — раздалось совсем близко.
— Знаешь… это… впрочем, не думай.
Он и не думал, не думала и я. Все термины, понятные балерине из двадцать первого века, но непонятные физику из тысяча девятьсот восемьдесят шестого, все понятия из области атомной физики, остающиеся загадкой для меня, стали вдруг совершенно незначительными, когда губы Лёни коснулись моих.
— Один-один, — пронеслось на периферии сознания.
========== Глава восьмая, в которой приходит время размышлений и танцев ==========
Мне нужно найти всего пару слов,
Мне нужно сделать всего один шаг.
Прости, если я это сделать не смог.
Прости, если что-то вышло не так.
С. Бобунец
Я проснулась от того, что, несмотря на наличие куртки и спальника, стало холодно. Лёни в палатке уже не было, а узкая полоса света, пробивавшаяся через входной клапан, упала на лицо, раздражая навязчивостью.
Я поёжилась, вдохнула и… задрожала от удовольствия. Воздух, проникавший с улицы, был холодным, но таким упоительно свежим и свободным, какого я никогда раньше не ощущала. Или просто не задумывалась над этим. Хотелось выскочить наружу, пронестись по траве босиком, вдыхая полной грудью, приветствуя распустившуюся в красках весну.
Но я не спешила выходить. Оттуда, от потрескивающего уже костра, слышались смех и приглушённые голоса, среди которых я безошибочно выделила лёнин.