Я помню, что она всё ещё стояла на лестничной клетке, когда я развернулась и зашагала прочь. То, что ещё совсем недавно казалось простым, приобретало черты безнадёжности.
Весь день я бродила по городу, прячась от припекающего солнца и собственного отчаяния под сенью деревьев. Я намеренно не возвращалась домой, зная, что первым делом сразу же отправлюсь к Лёне. Но видеть его, разговаривать с ним, казалось, выше моих сил. Спасовала ли я? Струсила? Да. И не только животный страх перед предстоящей ночью сковывал сердце. Чем ближе подбирался вечер, тем сильнее хотелось проснуться от всего этого кошмара у себя дома в две тысячи двадцатом. Среди знакомых предметов, лиц и проблем. Простых и понятных. И как ни полюбились бы мне время, люди, окружившие меня в тысяча девятьсот восемьдесят шестом, я чувствовала, что сделать своими силами ничего не смогу.
А ещё я частенько возвращалась мыслями к тому, что Лёня успел рассказать обо мне Александру. Обо мне успел, а о том, что может произойти, нет. Впрочем… может, он, как и я, пытался. Но не смог. Я же тоже не смогла, не смогла даже найти Александра Фёдоровича.
Я вернулась домой около пяти часов вечера, надеясь, что в связи с подготовкой к эксперименту Лёня уже отбыл на станцию. Но я застала его у собственной двери, не собирающимся кривить душой на мой вопрос:
— Привет. Ты чего?
— Целый день тебя застать пытаюсь, — он стоял на расстоянии метра, не осмеливаясь его сократить. — Раз двадцать спускался. А тебя всё нет-нет-нет.
— Гуляла, — ответила я в одно слово. На развёрнутые предложения сил не было.
— Знаешь, мне идти пора, — зачем-то озвучил Лёня вещь до противности очевидную. — Сегодня лучше явиться на станцию пораньше.
Я промолчала.
И тогда он всё же решился. Он шагнул ко мне и порывисто обнял крепко-крепко, лишая возможности нормально дышать.
— Тая. Всё будет хорошо, слышишь? Теперь всё просто не может пойти по-другому. Я же знаю. Я предупреждён. И… пойми. Реактор — это не праздничная петарда и не фейерверк. Мгновенно выйти из строя не может. Значит, что-то должно будет пойти не так. Но, Тая, у РБМК несколько систем аварийной защиты. Я буду смотреть в… в свои четыре глаза, — улыбнулся он, убирая с моих глаз чёлку. — И, если у меня возникнет хоть малейшее подозрение, я подниму тревогу.
— Но послушают ли тебя? — пискнула я, потому что в питоньих объятьях Лёни говорить своим нормальным голосом не представлялось возможным.
— Поверь. Среди персонала дураков нет. Всё будет хорошо. Обещаю, Тая. Давай договоримся, что, если хоть что-то пойдёт не так, я буду действовать незамедлительно.
— Обещаешь?
— Обещаю.
И я впервые поплелась проводить его до остановки, откуда персонал забирал служебный автобус, но вместо того, не желая расставаться, мы дотащились до станции пешком. До самого контрольно-пропускного пункта.
— А дальше ты пойдёшь один.
— И завтра, когда ты только проснёшься, я к тебе вернусь, — пообещал он и, не прощаясь, не оборачиваясь, зашагал прочь.
Обласканная лучами усталого солнца, станция лежала как на ладони. Воздух был пропитан спокойствием и умиротворением. Где-то надрывалась в плаче иволга…
…
И, конечно, речи о том, чтобы заснуть, не велось. Не было сил и прогуляться до магазина, просто спуститься вниз. Я сидела на подоконнике и пыталась читать, тревожно вглядываясь в тёмный город.
Окна в доме напротив гасли одно за другим. И снова, невольно, в душе моей проснулось и расправило уродливое тело чувства ужаса. Я подумала о том, что в домах этих, возможно, вскоре некому будет зажигать и гасить свет, что только ветер, сырость и влага навеки обретут здесь пристанище. Даже несмотря на обещание Лёни.
Да, он говорил, что проконтролирует процесс. Что, если что-то пойдёт не так, он справится. Его слова и успокаивали, и всё же… что-то цеплялось в уме. Что-то неуловимое, необъяснимое, будто в наши расчёты закралась ошибка. С самого начала.
А ещё время. И если днём раньше оно неслось стремительно, перегоняя само себя, то теперь мне казалось, что стрелки двигались только тогда, когда взгляд мой падал на часы.
Я чувствовала себя опустошённой и измотанной, едва ли живой, когда в двадцать минут второго опустилась на колени перед часами. Сложила руки в молитве. А губы зашептали единственный отрывок, что я помнила из Молитвослова: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да светится Имя…»
Я повторяла и повторяла. Десятки раз, и…
И грянул гром.
И больше ничего не стало.
========== Глава десятая, в которой Лёня стыдится невыполненного обещания, а Таю ждут новые знакомства ==========
Слёзы рвутся наружу.
До встречи в следующей жизни.
Вернувшись в исходную точку,
Я буду ждать тебя вечно…
С. Бобунец
Я бежала.
Бежала, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая на лестничных маршах, на улице в кровь разбивая коленки об асфальт.
Лишь только оказавшись среди незнакомого квартала, я вынуждена была остановиться, оглядеться по сторонам в поисках дороги. Вот только пути куда?
Не знаю, сколько времени прошло с момента взрыва, но город словно не хотел пробуждаться от глубокого сна тихой апрельской ночью. И будто ничего не произошло, в возвратившейся тишине разносился оглушительный аромат сирени, и лишь редкие окна вспыхивали светом, а из-за штор показывались заспанные лица людей.
Наверное, следовало забраться на крышу какого-нибудь высотного дома, наверное, стоило остановиться и подумать… но я снова бежала, я задыхалась, я пыталась выбраться на открытую местность, откуда стало бы видно станцию.
И я нашла это место. Я увидела её…
Признаюсь, в кромешной темноте, едва рассеиваемой бледным светом уличных фонарей, я не надеялась увидеть, но… будто северное сияние разгоралось над станцией, а на крыше полыхал пожар.
Теперь развороченный взрывом энергоблок, подсвеченный всполохами пламени, был похож на картинки, виденные мною в интернете в двухтысячных годах. Но только зрелище было гораздо более жутким, чем самый подробный снимок, ведь там, среди едва угадывающихся корпусов и энергоблоков, находились люди и…
— Лёня-а-а, — закричала я в темноту и припустила к станции.
Но бежала я не долго. Споткнувшись о какой-то торчащий из земли штырь, я упала плашмя, расцарапав лицо, в кровь разбив нос и губы.
Однако, это всё было неважно, заботило то, что я не могла подняться на ноги. «Вывих», — пронеслось в голове, когда знакомая боль пронзила конечность. Вывихи, переломы и растяжения преследовали меня часто в связи с профессиональной деятельностью, но никогда травма не случалась так невовремя.
«А может быть, и перелом», — лениво подкинул мысль мозг, и сил возразить не нашлось. Я только перекатилась на спину и, ощутив под лопатками холод остывшего ночью асфальта, бессмысленно уставилась в небо.
Мыслей в голове не осталось — сплошной абсурд, слезливая глупость. Я думала почему-то о том, что звёзд на небе необыкновенно много для простого земного апреля и что не звёзды то вовсе, а обрывки мишуры, конфетных фантиков, хлопушек. Я думала, что схожу с ума, потому что внутри расправила чёрные крылья такая глухая тишина, что собственное дыхание казалось звуком оживающего вулкана.
И время шло. А я лежала и смотрела в небо, не в силах пошевелиться. Плакала ли я? Нет. Слёзы катились сами, не подчиняясь моей воле, оставляя холодные дорожки на лице.
— Эй, девушка, с вами всё в порядке? Эй… — чьё-то широкое бледное лицо встало препятствием между мной и небом. — Что случилось?
Молодой мужчина, совсем ещё юноша, смотрел на меня изумлённо, почти испуганно.
— Бежала. И упала, — коротко ответила я.
— Больно? Вам помочь подняться? — участливо спросил он, протягивая руку.
Я опёрлась о его ладонь и с трудом встала на ноги.
— Идти можете? Вас проводить? — тем временем не унимался любезный парень. Он пытался посмотреть в моё лицо и всё причитал: — Я с ночи домой шёл, а тут как бабахнет. Вы не знаете, что произошло? Что-то ведь там, на станции?
Но я не стала отвечать. У меня не было ни сил, ни желания разговаривать. Отметив про себя только, что могу потихонечку передвигаться самостоятельно, я отрицательно покачала головой на очередной вопрос и… заковыляла к дому.
Я удалялась в противоположную сторону от станции не оборачиваясь. Мозг строил провальные, нерабочие алгоритмы: «Прийти, умыться, перевязать ногу, Лёня…», «Лёня-Лёня-Лёня-Лёня».
В домах зажигалось всё больше окон, а навстречу выходили заспанные люди, кутающиеся от ночной прохлады в куртки. Все они встревоженно вглядывались в ночь, во всполохи пламени на горизонте.
Я старалась не оглядываться.
И не думала ни о чём, старалась заставить себя повторять: «Он обещал, он не полезет в самое пекло, он останется жив и… всё будет хорошо. Он точно останется жив и не даст погибнуть другим людям».
Дома я кое-как отмылась и сменила одежду. Я посмотрела в зеркало, и оттуда выглянула испуганная девчонка со всклокоченными волосами и оцарапанным лицом.
— Смена должна закончиться в восемь. Плюс дорога. Дома он будет в девять, — я заставила себя проговорить это вслух, твёрдо. Делая ударение на каждом слове.
Но ни в девять, ни в десять, ни в половине одиннадцатого Лёня так не показался во дворе. Я, наверное, пробурила взглядом дыру в окне, но знакомая долговязая фигура не появлялась.
Наконец, не выдержав, я снова спустилась во двор, отчаянно напрягая память. Вспышка мысли озарила, точно молнии разряд: «Медсанчасть».
И тут же отчаяние и боль сменились бессилием и даже злостью, злостью от непонимания, непринятия: «Он же обещал!!!»
Я снова бежала. Так быстро, как только позволяла нога, отзывающаяся при каждом шаге острой болью.
«Где-то дома в аптечке должен быть “Анальгин”… а гори оно всё! Лёня, ну как же ты мог?!»
Я не знала дороги, но спрашивала её у редких, переговаривающихся прохожих. Те лишь рассеянно указывали направление рукой и возвращались к диалогу. Их лица выражали смятение, испуг.
— Неужели какие-то слухи уже просочились? — думала я и всё бежала, бежала.
Здание медучреждения, обычно, видимо, не пользовавшееся популярностью, теперь напоминало растревоженный муравейник, где между людьми, одетыми по-граждански, сновали люди в белых халатах и даже милиция. При мне у входа остановилась карета «скорой помощи», и, распахнувший двери её крепкий медбрат, рявкнул нецензурно на двух подоспевших медработников, выражая негодование, что те недостаточно расторопны.
Я поднялась по лестнице и вбежала внутрь. Кое-как подобравшись к регистратору, я почти прокричала: «Топтунов Леонид, в какой он палате?» — но женщина в белом чепце и халате даже не оторвала взгляда от журнала, в котором что-то писала под диктовку: на её плече лежала телефонная трубка.
Суматоха в коридорах больницы царила невообразимая. Растерянные люди перемещались от кабинета к кабинету, о чём-то пытаясь узнать друг от друга. До меня доносились отдельные фамилии и слова, среди которых «взрыв», «пожарные», «Андрю-у-ушечка-а-а».
Я заглядывала в каждое лицо, вздрагивала, когда взгляд натыкался на очередную высокую фигуру. Здесь, в людском потоке были и почему-то не переодевшиеся пожарные, и станционные работники в белой униформе.
Я буквально за шиворот выловила одного из них и рявкнула: «Топтунов Леонид. Вы его видели? Где он?»
Мужчина, лицо которого было отчего-то почти багровым и мокрым, посмотрел на меня удивлённо, но всё же ответил: «А цех-то какой? Где твой Леонид работает?»
Я дважды обежала всё здание медсанчасти, заглянула в каждую палату и кабинет — Лёни нигде не было. Но вместо того, чтобы порадоваться, что он, возможно, выполнил своё обещание, моё нутро сковывала чёрная необъяснимая тревога. Чувство разрастающейся до вселенского масштаба беды. «Может быть, ещё раз посмотреть дома?»
И я вернулась на улицу, чтобы воплотить свой план, я сделала всего пару десятков шагов и… буквально налетела на них…
Лёня, облачённый в униформу станционного работника, шёл в компании ещё одного мужчины, очевидно со станции. Они о чём-то тихо разговаривали, не замечая меня, а я… я и звука выдавить не смогла, когда увидела.
Выглядели оба ужасно. Такая же багровая, будто обожжённая кожа лица, рук, отёчность, одутловатость. Лицо Лёни раздулось так, будто его покусали осы. Я едва не вскрикнула, дёрнулась и…
…и в этот момент Лёня увидел меня.
На секунду он остановился. В этой немой сцене замер и мужчина, находившийся рядом. Лёня вздрогнул, ссутулился, но моё оцепенение уже спало: широко раскинув руки, я бросилась не нему, заключила в объятья и, не выдержав, разревелась.
Да, наверное, любой другой на моём месте как-то бы сдержался, любой другой стал бы что-то говорить. Но у меня слов не было. Только завладевшее всем существом отчаяние от осознания того, что обещания он всё же не выполнил.
— Тая… Таечка, — нежно гладил он меня по волосам. — Ты прости, милая, хорошая. Я… я…
Стоявший рядом мужчина деликатно кашлянул и предложил:
— Вы тут давайте, разговаривайте, а я тебя внутри подожду, Лёнь.
— Нет-нет, я всё… я уже… я с вами, — нужное слово никак не подбиралось, и, отпустив плечи Лёни, я вцепилась в его обожжённую руку.
Нужно ли говорить, что в палату их определили не сразу? Сначала ребят направили с длинную очередь к кабинету врача, за время сидения в которой я познакомилась со спутником Лёни, представившимся самостоятельно: «Акимов. Александр Фёдорович. Можно просто — Александр».
Я коротко пискнула своё имя и предпочла замолчать. Ни на мгновение не отпуская руку Лёни, я понемногу приходила в себя и прислушивалась к их диалогу.
Тихо-тихо, вполголоса, они воспроизводили то, что случилось ночью на станции. Я старалась понять, где произошёл критический момент, но в повествовании всё выглядело таким ровным, что я так ничего и не поняла, и в унисон моим мыслям Акимов резюмировал: «Ничего не могу понять. Почему взорвалось? Мы всё делали правильно. Давай ещё раз, сначала, Лёнька».
И Лёня снова заговорил. Он продолжил, когда их определили в палату, когда у постели появилась медсестра и заявила строго:
— Сейчас буду ставить капельницы.
— Не стоит, я хорошо себя чувствую, — ответил Лёня.
— Откажетесь сейчас, потом двойную дозу капать будут.
— Хорошо, — не стал вредничать он.
— А вы кто? Чего здесь делаете? — в суматохе медсестра не сразу заметила меня.
Акимов, опередив нас, заявил не менее строго:
— Жена она ему. Имеет право быть рядом. Родственникам не запрещают.
— Раз жена, пусть пулей несётся домой и тащит всё необходимое. Думаю, что одной капельницей и одним днём тут не обойдётся, — без доли раздражения, но всё ещё холодно сказала медичка.
— Сами разберутся, — стал спорить Акимов. — Вы лучше… это… я тоже на капельницу согласен.
И она исчезла за дверью, а я сильнее прижалась к Лёне, всё ещё сидящему на кровати. Тело колотила крупная дрожь.
Несколько мгновений спустя в палату заглянул парень в очках. И судя по ожогам на его лице — он тоже работал на станции.
— Эй, Вовка, кто из наших ещё здесь? — спросил Лёня, едва завидев парня.
— Да полсмены, наверное.
— А из старших?
— Так Саша только и Степаныч.
— Степаныч тут? — удивился Акимов.
— В восьмой палате, — ответил Вова и вдруг резко скрылся за дверью, из которой тут же появилась медсестра, вкатывающая штативы.
— Нет, ну как детский сад, ей-Богу, — выдохнула она и не теряя времени подошла к Акимову, ловко засучила рукав его халата и приказала. — Лежите спокойно, а то синяк будет.
Но Александр даже ойкнуть не успел, как ловко она поставила капельницу. Следом пришёл черёд Лёни. И пока медсестра возилась с иголкой, ворчала, что вены у Лёни глубоко, что найти их трудно, я, наконец, впервые поймала его взгляд.
И если можно было бы описать словами всю тоску, она получилась бы глубже и шире, чем Мировой океан. И если в палате мер и весов в Севре под отдельным куполом предположить существование экспоната «раскаяние», его, наверняка, тоже лепили со взгляда Лёни.