А рядом, за теплицей, рос Шиповник. Он вился по ограде, создавая колючую изгородь. Крепкий и упрямый. Его неоднократно пытались пересадить в другое место. Однако он вновь оказывался здесь. Как его в новом месте ни холили и ни лелеяли, а всё одно – расцветал только у этой теплицы. Оплетал столбики, словно ненавязчиво прорастая в розарий.
Подметили случайно, что и Роза сияет, когда своенравный Шиповник оказывается поблизости. В огромном хозяйстве было много оранжерей, розариев только штук пять, но он облюбовал одно это место.
А среди красавиц – охи да вздохи. К кому это сорванец приходит так настойчиво да в окно стучится? Одна другой краше, на свой счет каждая принимает, каждой приятно. А гость никого не выбирает – во всяком случае, виду не подает. Подруги перешептываются да переглядываются. Притворяются, что им и дела нет до него. И лишь одинокая Роза молча раскрывается да отворачивается.
– Девочка моя, ну почему ты не смотришь на меня? Ведь я только для тебя и прихожу! – шептал Шиповник.
– Ах, оставь… В розарии каждая думает, что ты именно её охмуряешь.
– Ты зря меня обижаешь. Ни одна из них не может похвастаться, что я оказываю ей знаки внимания. А ты изводишь меня своей холодностью. Ах, умираю!
– Нет, не надо, слышишь? Ты нравишься мне с того самого дня, когда случайно забрел в розарий, помнишь?
– Это я рос здесь… А ты пришла случайно. И не хотела расцветать, одна… Потом уже здесь сделали розарий, появились кусты, а меня пересадили.
– Ты больше не умираешь?
– Нет, раз ты просишь… Поживу пока. А ты ревнива…
– Конечно же. Тебя так долго не было… Я совсем извелась…
– Милая, меня не пускают… Пересаживают… Не знаю, сколько у нас есть времени… Может, только вечер и ночь.
– Да пересадите вы их вместе! Смотрите, как она расцветает при нем, – сказал специалист по оранжереям. Он ничего не знал про шиповник, но очень хорошо разбирался в розах.
– Это ведь неправильно, – спорили садовники. – Везде пишут, что розы нетерпимы к другим цветам, и опыт это подтверждает.
– Но факты – упрямая вещь. Как вы ни ухаживаете за ними, эти двое расцветают только вместе. Вызовите дизайнера. Пусть поможет с композицией.
– Может, просто пересадить его в оранжерею?..
– Не стоит, я думаю. Ваша красавица ревнива. Роза не может быть иной. И подруг у нее нет здесь.
На следующий день дизайнер переформировал ограду, пересадил капризный цветок, и Роза и Шиповник оказались совсем близко друг к другу. И расцвела красавица и засияла. И Шиповник дал яркие цветки. Он укутал любимую колючками. И она постепенно разрослась в куст. И несколько бутонов изумительно раскрывались. Здесь был их уголок дикой природы, пройти было сложно. Они шептались о чем-то, шелестя листьями. Казалось, им не наговориться. Люди не понимали их. Но это не имело никакого значения…
Надежда Колышкина
Если бы каждый из нас коротенько написал о своей семье, а кто-нибудь догадался свод этих исповедей издать, я думаю, занимательная вышла бы книжка. А возможно, и страшная.
Жизнеописание свое, разумеется, надо начинать с детства. А оно всегда прекрасно, и не важно, родился ли ты на шелковых простынях или пеленали тебя в застиранную холстинку. Босоногое детство, пожалуй, даже ярче и веселее зажатого в распорядки и регламенты детства тех, кто появился на свет «с золотой ложкой во рту».
Мое детство наградило меня воспоминаниями о росистых лугах Вологодчины, о трех рябинах, заглядывающих в окна избы, да о трех камнях на пригорке, что остались от часовни Николая Чудотворца, порушенной «нехристями», как говорила бабушка, крестясь на камни. Нам с сестрой креститься на камни не полагалось, потому что мы были октябрятами, хотя и тайно крещеными в лесном храме, построенном неизвестно кем и когда.
На разговоры о лесном храме и вовсе был наложен запрет, поскольку папа и мама мои были коммунистами, оба прошли войну, свято верили в светлое будущее страны, победившей фашизм, и не позволяли забивать детям голову суевериями и прочей чепухой. Вера, как известно, подкрепляется Надеждой, вот мне и досталось столь светлое имя.
Не менее суровы были и родители моего будущего мужа: комиссар Брухнов, трижды Георгиевский кавалер, и поэтесса Шишова – «фарфоровый божок Одесского Парнаса». Уверенные, что ни наций, ни государств со временем не будет, поскольку победит Интернационал, они дали мальчику звучное имя Марат, понятное и узбеку, и французу. Имя это, впрочем, очень ему подходило, а встреча наша была предопределена Судьбой.
Мой отец, Колышкин Иван, окончив войну в звании полковника, получил назначение в Одессу, куда вскоре переехала и вся наша семья. Однако время на Небе и на Земле течет по-разному, и мы с Маратом чуть не разминулись.
Комиссар Брухнов, отец моего мужа, погиб в 37-м под Архангельском, сосланный туда по доносу, и они с матерью, претерпев все лишения ЧСВН (член семьи врага народа), перебрались в Ленинград, где на них обрушилось испытание поистине космического масштаба. Зика (так звали Зинаиду Шишову друзья по «Зеленой лампе») писала в поэме «Блокада»:
Товарищи Шишовой по литературе оказались куда надежней товарищей Брухнова по партии, и благодаря усилиям секретаря Союза писателей Фадеева и друга детства Валентина Катаева блокадница Шишова с сыном оказались в Москве, где Марат, едва оправившись от дистрофии, добровольцем пошел на фронт.
Война пощадила сына комиссара, и Марат вернулся к матери и к мирной жизни в звании гвардии сержанта. Тут уже было делом случая – направить меня через Томск, где я училась на историко-филологическом факультете университета, в Москву, где, завершив образование, я стала литературным секретарем детской писательницы Шишовой. Разумеется, я пропускаю десятилетия многотрудной нашей жизни, поскольку более подробно все это изложено в статье «Наш путь был отмечен пунктиром», опубликованной в книге «Сильнее любви и смерти».
Марат к тому времени работал редактором серии «Жизнь замечательных людей», и, помогая ему и его матери, я как-то плавно вошла в литературу и в их жизнь.
Эта счастливая пора продолжалась без малого 40 лет, включив и 27 лет работы в издательстве «Прогресс», где мне довелось общаться с корифеями исторической и философской мысли.
Семья наша была хлебосольной, и на кухнях (а мы поменяли не одну квартиру) собирались компании друзей, о которых, увы, уже можно сказать: «иных уж нет, а те далече». Нет острослова Виктора Вучетича (сына известного скульптора); нет художника Оси Чуракова, перебравшегося в Америку, нет гениального сына гениальных родителей Льва Гумилева, с которым я была не только дружна, но и имела честь быть редактором его научных трудов. Ушел и последний из могикан – Эрнст Неизвестный, с которым дружил в годы юности Марат.
Самые скорбные утраты – это потеря Родины и Семьи. Когда меня покинули и Марат, и Зика, сделав меня душеприказчиком, я исполнила их последнее желание – покоиться в родной земле. Их воля определила весь мой оставшийся жизненный путь. Вот и сную я теперь, безутешная, между двумя одинаково родными мне городами – Москвой и Одессой. Книги мои пишутся под шум морского прибоя, а издаются под нескончаемый гул Москвы. Но все трудней эти перемещения, и это – увы! – зависит не только от меня.
Утешаться приходится извечной народной мудростью: «нет худа без добра». Необъятная наша Родина, которая была нашим общим домом, уменьшившись в размерах, не рухнула, а просто расплескалась. И теперь, куда бы я ни приехала: в Грецию ли, бескорыстно подарившую Европе великий принцип демократии, в надменную ли Британию, до сих пор несущую «бремя белого человека», или в Германию, старательно демонстрирующую гостеприимство, – всюду меня встречают как желанного гостя. А родная моя Одесса категорически отказывается видеть во мне чужестранку!
Может быть, эти строки покажутся не вполне толерантными, но я ведь человек из Прошлого, в чем честно и признаюсь. Герои моих книг – те и вовсе из Вечности, поскольку подпитывает мое перо мировая мифология, начиная с индийских Вед и заканчивая греко-римским Мифом. А богам, как известно, всегда позволялось многое. Вот и я, набравшись у моих героев свободомыслия, позволяю себе в своей серии «Споры богов» некоторые вольности, в частности, выносить человечеству весьма нелицеприятные оценки. Тем более что духовным идеалом для меня был и остается наш великий свободолюбец Александр Сергеевич Пушкин, творивший во времена не менее драматичные, чем те, что выпали на нашу долю. А он Судией считал одного лишь Бога.
Атлас недоумевал. Для чего его вызвали на Крит, служивший Зевсу для тайных свиданий с новой пассией, Европой? Поговаривали, что Громовержец, пребывая в облике быка, умыкнул дочку царя Агенора, но не вернул ее в Финикию, натешившись вволю, а поселил на обезлюдевшем после Потопа острове.
И только оказавшись во дворце Европы, Атлас понял, что призван для выполнения весьма деликатной миссии – требовалось перенастроить генетическую программу чудо-бычка, чье рождение также было покрыто тайной. Пытаясь скрыть от любопытных взоров несчастный плод греховной связи, бычка поселили в подземелье, представлявшем собой лабиринт, возведенный умельцем Дедалом.
Атлас сам был сыном Посейдона от смертной и мог уродиться кем угодно, примером чему был брат его, крылатый конь Пегас, а посему он искренне сочувствовал мутанту, понимая, что будущее несчастного теляти целиком зависит от вынесенного им вердикта. По составу крови, лимфы и костного мозга Атласу надлежало определить, бык ли это по своей генетической сущности или человек и много ли в нем божественной природы. Иными словами – ихор ли течет в жилах мутанта или обыкновенная бычья кровь.
После весьма церемонного знакомства с Европой и ее веселыми резвыми детишками, Миносом и Радамантом, Атласа доставили в нижний ярус дворца, имевший выходы в лабиринт. Там ему предстояло осмотреть своего будущего пациента, унаследовавшего черты то ли быка, то ли смертной девы, то ли кентавра, как заметил мельком Зевс, явно не желавший углубляться в подробности.
Однако взору Атласа предстал и не бык и не кентавр. Невинное рогатое существо лицом напоминало Европу, однако сияние ярких фиолетовых глаз выдавало в нем божественную породу. Мутанта вовсе не портил довольно частый в прошлые времена изъян, когда нижняя часть тела носила ретроградную форму парнокопытного, однако поведенческие навыки выдавали в нем человека. Завидев гостя в синей тоге атланта, несчастное создание неуклюже поднялось на задние копытца, как это делает пес, желающий заслужить похвалу хозяина, и чего никогда не сделал бы упрямый бык, а тем более гордый кентавр.
Атласу одного взгляда хватило, чтобы понять: мутант появился в результате любовной игры его божественного родителя, принявшего во время совокупления со смертной образ зооморфа. Мелькнуло подозрение, что Зевс исчез, едва спустившись в лабиринт, дабы избежать лишних вопросов. Но прозорливому сыну Посейдона и не нужны были чьи-то пояснения. Он верил только своим глазам и ушам. А также Науке. Кроме того, у него был при себе Хрустальный череп, столь необходимый при диагностике.
Бычок, привалившись к стене, угрюмо поглядывал на незнакомца в синей тоге. Ему очень хотелось опуститься на передние копытца, но еще больше хотелось быть похожим на молодцеватых парней, которых регулярно присылала к нему красивая богиня Афина.
Полагая, что мутант не владеет членораздельной речью и чтобы не смущать его расспросами, Атлас включил Хрустальный череп, позволявший считывать чужие мысли. И в мозг его потекли сбивчивые горькие признания:
– Когда я замерз и завернулся в синюю подстилку, Афина засмеялась и сказала, что я теперь почти как атлант. И этот высокий господин кутается в синий плащ. Значит, он с Атлантиды. А там живут самые справедливые люди. Это Гефест сказал, когда замки на стойло навешивал. Он ворчал, что вот атланты никого на цепь не сажают и замков на загоны не вешают… Как бы сделать так, чтобы гость забрал меня с собой на Атлантиду? Я бы бегал там по траве, сколько хотел… играл бы с бычками и мальчишками… Но вряд ли ему нужны уроды… Надо продержаться как можно дольше, не опускаясь на передние ноги, и вести себя, как ребята, которых привозит строгая, но справедливая Афина. Те тоже поначалу робели и переминались с ноги на ногу, готовые развернуться и убежать. Но от Афины не убежишь, кроме того, сад огорожен такой стеной, что даже я перепрыгнуть не могу.
Раздался глубокий вздох, после чего череп отключил функцию прямой речи, и в мозгу Атласа стали рисоваться картины цветущего сада, полного птичьего гомона и звонких мальчишеских голосов. Ребята явно о чем-то спорили.
– Не позорьте меня, поприветствуйте нового друга! – послышался властный голос Афины. – А то Минотавр решит, что в Аттике живут дикари.
– Приветствуем тебя, наш новый друг! – ответил хор ломких юношеских голосов.
А дальше понеслось бормотание:
– Но мы с ним играть не будем. Он нас забодает или съест. Он совсем дикий.
– Зато вы просто трусы! – язвительно бросила богиня. – Выходит, зря я учила вас бегать?! А ну-ка, наперегонки! До противоположной стены.
Совет Афины был равен приказу, и мальчишки выстроились в ряд. По знаку богини все кинулись вперед. Бежали, стараясь не толкаться и не наступать друг другу на ноги, потому что правилами это было запрещено. Да и деревья мешали. Особенно осторожничал Минотавр, понимая, что своим копытом может больно ранить и мальчишки больше никогда не согласятся поиграть с ним. Но всё равно он прибежал к финишу первым. Забег повторили. Потом еще и еще! И каждый раз Минотавр изо всех сил пытался отстать, но приходил первым.
Он даже специально засиживался на старте, чтобы афинянам было не обидно, однако его уловка не укрылась от богини.
– Не поддаваться, это нечестно! – резко выкрикнула она.
– Нееет, чееестноооо… – набравшись храбрости, глухо промычал Минотавр.
Глаза богини, и без того круглые, чуть не выкатились из орбит.
– Да ты и говорить умеешь?! – воскликнула она. – Тогда объясни, почему честно давать фору сильным, тренированным мальчишкам, будущим воинам? Ты что, заведомо считаешь себя победителем?
Было видно, что Минотавр с трудом подбирает слова, но он старался говорить ясно и четко, как отвечали своей богине афиняне.
– Ммыы! Мы не равныыы! – сказал он протяжно и уныло.
Афина подошла, потрепала теленка по загривку, и слова стали выскакивать сами, почти без запинки.
– Мы с ними разные, – бодро отчеканил Минотавр. – У меня четыре ноги, а у ребят всего по две. Значит, мне надо два раза пересечь сад, а им один, тогда будет справедливо.
Тут уж богиня едва не лишилась дара речи, а мальчики запрыгали, хлопая в ладоши.
Когда шум утих, Афина ласково погладила Минотавра по голове, отчего рожки вроде стали короче, и, обернувшись к мальчикам, сказала:
– Я думала, вы будете учить Минотавра, но, оказывается, вам надо у него поучиться. Вам созданы все условия, а вы год палочки на песке чертили, потом на пальцах показывали, прежде чем счет освоить. А Минотавр своим умом до всего дошел. Что касается понятий о чести и честности, боюсь, некоторым из вас эти материи вообще не доступны.
Богиня говорила так мудрёно, что мальчики заскучали, да и Минотавр стоял, понуро опустив голову. Афина смилостивилась и закончила свою речь очень просто:
– Оставляю вас с Минотавром на декаду, потом вас сменит другая команда. Вас будут тут кормить и поить. Самим не воровать и ничего не выпрашивать. Ночевать будете под открытым небом или под навесом, купаться вместе с Минотавром, с ним же будете играть, а после игр – разговаривайте друг с другом, о чем хотите. Еще одно условие – без причины не драться, обидных прозвищ не придумывать.