Наутро не узнать деревьев. Будто невесты стоят в садочках молоденькие яблони. Зелеными чубами кивают им через низенькие дощатые заборы клены, приглашают красавиц выйти погулять на широкую весеннюю улицу.
Замирает сердце у девчат. Они подолгу стоят перед зеркалом, всматриваются в свои слегка затуманенные глаза, заламывают руки в сладком предчувствии неизведанного счастья.
Вечерами, когда в небе плывет желторогий месяц, степь замирает. Каждой травинкой, каждым лепестком прислушивается она к перестуку молодых сердец, к шепоту горячих губ:
— Любишь?
— Люблю.
— У нас будет сын…
Еще совсем недавно гудел здесь жаркий бой, вставала дыбом земля, стонала под ударами железного грома, корежилась под гусеницами танков.
А теперь у степной дороги стоит невысокий обелиск с пятиконечной звездой, вырубленной кем-то из листового железа.
Идут годы…
Не идут, а стремительно летят они над землей в блеске солнца, в малиновых зорях, в свисте осенних ветров, в шелесте золотого листопада, в грозах и метелях.
Летят годы…
Залечила земля раны, нанесенные войной, разгладила на лице своем глубокие морщины окопов и траншей, стряхнула с древней головы седой пепел пожарищ.
Высохли слезы на глазах вдов, в новой любви нашли утешение невесты погибших. Только матери продолжают ждать.
Выросли сыновья. Они стоят уже у полковых знамен, под которыми умирали их отцы.
Как быстро летит время!
Желторогий месяц плывет над обелиском…
Каждой травинкой, каждым лепестком прислушивается весенняя земля к перестуку молодых сердец, к шепоту горячих губ.
— Любишь?
— Люблю.
— Петя, у нас будет сын, — счастливо и немного смущенно прошептала Леночка, прижимаясь к теплому плечу мужа.
Молодая женщина давно уже почувствовала, как толкнул ее ножкой под сердцем маленький, но все стеснялась сказать об этом Петру. Она тайком от мужа сшила байковые распашонки, купила в гарнизонном универмаге пинетки из мягкой кожи.
— Петя, ты слышишь? — спросила Леночка в темноту и снова ничего не услышала в ответ, кроме тихого ровного дыхания мужа. «Опит», — подумала она и заботливо поправила солдатское одеяло, сползающее с кровати. «Устал за день, намаялся на учениях с бойцами».
Из-за легкого облачка показалась луна. В комнате сразу стало светлей. Бледные лучики побежали по стенам, заиграли на никелированной спинке кровати. В призрачном лунном свечении стала угадываться немудреная обстановка: стол, шкаф с круглым зеркалом, два стула с гнутыми спинками. На одном из них лежало обмундирование Петра. На рукаве гимнастерки поблескивал узкий лейтенантский угольник. Из-под кровати выглядывали круглые носки сапог.
«Утром надо почистить их», — подумала Леночка.
Она любила, чтобы ее муж всегда выглядел молодцеватым и подтянутым. Ей нравилось, когда новенький командирский ремень с медной звездочкой плотно облегал его талию, собирая в мелкие ровные складочки гимнастерку. Нравилось, когда поблескивали на солнце его хромовые сапоги.
Вот лежит он рядом — ее муж лейтенант Петр Барсуков. Спит, как мальчишка, положив под щеку ладонь, и чуть слышно посапывает. И ничегошеньки он пока не ведает. Не знает, что у него скоро будет сын, такой же курносый, как отец. Леночке вдруг захотелось среди ночи растормошить мужа, разбудить его поцелуями, закружить по комнате, как когда-то на школьном выпускном вечере. И все-таки будить мужа было жалко. Слишком уж сладко он спал после напряженного дня.
«Скажу завтра», — решила она и, поудобнее вдавив в подушку голову, закрыла глаза. Но сон не шел к ней.
Муж… Как-то даже немного странно — Петя Барсуков ее муж. А ведь совсем недавно они вместе ходили в школу, сидели за одной партой, бегали на Каму купаться.
Вечерами в парке над Камой зажигались огни. Сотни людей гуляли по его широким аллеям, сидели на скамейках под матовыми плафонами электрических фонарей, о чем-то говорили и громко смеялись. Они же, не сговариваясь, сворачивали в боковую аллейку и шли туда, где на краю обрыва жалась к раскидистой липе одинокая скамейка. Внизу плескалась ночная Кама. Когда по ней проплывал озаренный огнями пароход, тяжелые волны начинали катиться к берегу, ударяться о борты лодок, прикованных железными цепочками к бревенчатому причалу. Цепочки легонько звенели.
Каждый вечер в парке до одиннадцати часов играл духовой оркестр. Когда он смолкал, Леночка поднималась со скамейки и нехотя снимала со своих плеч Петин пиджак.
— Мне пора. Мама ругать будет, — говорила она.
Потом Петр уехал в военное училище. Почти каждый день приходили от него письма. Они и сейчас хранятся у Леночки в чемодане. Хорошие письма. Когда вырастет сын, можно будет дать ему почитать. Конечно, только кое-какие. Сыну не обязательно знать все тайны родителей.
Леночка улыбнулась этой мысли и постаралась представить, каким будет сын. Ей очень хотелось, чтобы он непременно был похож на Петра. Только глаза у него пусть будут ее, Леночкины, большие, карие, с длинными изогнутыми ресницами.
Маленький легонько шевельнулся под сердцем, будто почувствовал, что мать думает о нем.
«Кровинка ты моя», — прошептала Леночка и осторожно повернулась на другой бок, чтобы не разбудить мужа.
Но уснуть она так и не смогла. Снова полезли в голову разные мысли, замелькали в памяти картины недалекого прошлого.
Вот идут они с Петром по улице родного городка. Знакомые девчата с завистью смотрят вслед. Петр — в новенькой военной форме. Можно пойти в парк, посидеть на знакомой скамейке, послушать духовой оркестр и не надо говорить в одиннадцать часов вечера:
— Мне пора, мама ругать будет.
На другой день они уезжали в маленький пограничный гарнизон, к месту службы Петра. На душе радостно и немного тревожно.
Проводить молодоженов в далекий путь пришли родители, школьные друзья. Отец Петра, плотник с цементного завода, кашляя в ладонь, говорил степенно:
— Смотри, товарищ лейтенант, службу неси исправно. Сам знаешь, какое сейчас время. Война по Европе гуляет. Не ровен час, и к нам заглянет.
Мать Петра, то и дело вытирая заплаканные глаза, советовала:
— Живите дружно, мои деточки. Не обижайте друг друга.
Леночкина мать поддакивала, хотя ей и не очень хотелось отпускать от себя единственную дочь. Но что поделаешь, если дочь выросла, если вот этот парнишка в лейтенантской форме стал для нее дороже матери. Такова уж судьба матерей. Родить, нянчить, пестовать детей, провожать их неведомо куда, изредка получать письма от них…
Когда дежурный по вокзалу ударил в медный колокол, мать бросилась целовать Леночку, словно прощалась с ней навсегда.
— До свидания! — кричала Леночка с вагонной площадки. Петр помахивал своей новенькой фуражкой. На лакированном козырьке играл солнечный зайчик.
За окном проплыла Кама, песчаный пляж, промелькнули аллеи городского парка.
До свиданья, город детства, город первой любви!
В пограничном городке молодоженам дали квартиру. Маленькая комната, залитая лунным светом… Не беда, что нет в ней хорошей мебели, а в шкафу висят всего лишь два ситцевых платьишка и старенькое демисезонное пальто. Не беда, что пока приходится брать у соседей кастрюли, чтобы сварить обед. Все будет со временем…
…Сон начал смыкать Леночкины глаза, обволакивать туманной дымкой сознание. Из этого состояния Леночку вывел неожиданно грянувший гром. «Жалость какая, — подумала она, — завтра мы с Петей собирались сходить, в лес за цветами, а тут на тебе — дождь».
Гром повторился. Его раскаты становились все громче и громче. Леночка натянула одеяло на голову: она с детства боялась грозы.
Гром не утихал. Он уже перешел в сплошной, непрерывный грохот. Леночка в испуге вскочила с кровати и зажмурила глаза от яркого света, хлынувшего в комнату. Проснулся и Петр. Спросонок он тоже ничего не мог понять.
Гром продолжал греметь. В комнате метался багровый свет, не похожий на вспышки молний.
Барсуков принялся быстро натягивать на себя гимнастерку, галифе, сапоги. Сапоги были узкие и никак не хотели налезать на ноги.
— Мне нужно в часть! — крикнул он с порога Леночке и распахнул дверь.
В это время страшный взрыв потряс весь дом. Посыпалась с потолка штукатурка, зазвенели выбитые стекла.
— Это война! — крикнула Леночка.
— Сейчас же иди в бомбоубежище! — приказал ей Петр и со всех ног бросился бежать к штабу, над которым уже полыхал огонь.
«Это война, это война», — лихорадочно думал Петр, сжимая рукоятку пистолета. Высоко в небе гудели чужие, не видимые с земли самолеты да била из-за реки тяжелая артиллерия.
Около казармы метались командиры, собирая бойцов.
— К берегу! К берегу! — кричал осипшим голосом командир батальона капитан Шубин и зачем-то стрелял в воздух из своего маленького пистолета. В грохоте разрывов его выстрелов не было слышно.
Вдоль реки были вырыты окопы. Бойцы прыгали в них, занимали оборону. Барсуков лихорадочно смотрел на противоположный берег. В предутреннем тумане там сосредоточивались для удара тяжелые танки. Было слышно, как рычат их моторы.
«Будут наводить переправу», — подумал лейтенант и приказал:
— Приготовиться к бою!
О жене он вспомнил лишь тогда, когда сделал первый выстрел по врагу.
А Леночка в это время в одном легком халатике, накинутом на ночную сорочку, в комнатных шлепанцах на босу ногу, вместе с толпой бежала по пылающей улице городка. Языки пламени вырывались из окон, плясали над крышами. Гудело небо, стонала земля.
Шлепанцы слетели с ног, но Леночка не заметила этого. Она бежала вместе со всеми по булыжникам мостовой, падала и снова вставала.
Люди бежали к вокзалу, чтобы втиснуться там в вагоны и вырваться из этого ада. Но было уже поздно. На железнодорожных путях зияли огромные воронки, высокими кострами пылали вагоны. Словно тяжелораненые звери, с ревом метались среди пламени и дыма паровозы.
Обезумевшая толпа снова ринулась в город. Люди бросали ненужные узлы и чемоданы, кричали, плакали, ругались… Женщины крепко прижимали к груди детишек, уставших от плача.
Плыл дымный рассвет. Хорошо были видны тяжелые бомбардировщики, кружащиеся над огненной чашей города. Они разворачивались и, стремительно пикируя вниз, освобождались от бомб. Перейдя на бреющий полет, строчили из пулеметов. Люди на мостовой падали и не поднимались больше. Леночка с ужасом смотрела на все это.
Где-то рядом завыл мотор. Леночка оглянулась и не успела даже крикнуть от страха. Что-то горячее, острое, как игла, пронзило ей грудь, бросило на булыжники мостовой. Она только успела с сожалением подумать о том, что не сказала Петру о сыне, и инстинктивно прикрыла руками живот.
Из-за кромки соснового бора медленно выползло яркое летнее солнце и принялось нещадно обстреливать тонкими лучами покрытую утренней росой землю. Росинки задрожали, заискрились на стебельках трав всеми цветами радуги. Зашевелила мокрыми усиками начинающая созревать пшеница.
Словно приветствуя восход солнца, зазвенели над полями жаворонки.
Семен Ткачук встал в это июньское утро раньше обычного. Нужно было скосить траву на делянке возле соснового бора.
Наспех умывшись под глиняным рукомойником, Семен отбил косу на стальной бабке, провел по ней несколько раз мокрым бруском. Потрогав лезвие ногтем большого пальца, удовлетворенно причмокнул губами.
Услышав звон косы, из хаты выбежал сынишка Семена — десятилетний Грицко.
— Тату, и я с тобой пойду, — начал проситься он, потирая кулаками заспанные глаза.
— Спать тебе еще надо! — прикрикнул отец, но мальчишка не унимался.
— Хорошо. Только не хнычь да поесть собери что-нибудь.
Грицко мигом юркнул в хату. Вернулся оттуда с большим куском сала и краюхой хлеба. Сунув их отцу, сбегал в огород, нащипал с грядки зеленого сочного лука.
Семен бережно завернул все это в старенькое вафельное полотенце.
— Пошли, — сказал он сыну и перекинул через плечо косу.
Дорога к сосновому бору шла полем. Грицко бежал впереди, поднимая босыми ногами клубы густой желтой пыли, а Семен то и дело останавливался, трогал пшеничные колосья.
«Скоро убирать можно будет», — думал он, разжевывая сладкие, еще несозревшие зерна.
Большая семья у Семена Ткачука. Трое детишек один другого меньше. Самый старший — Грицко, помощник отцовский. Вон как на работу торопится, аж пыль столбам стоит.
Вдоль бора росла, вперемежку с цветами высокая трава.
Кое-кто из мужиков уже успел окосить свои делянки. Скошенная трава сохла под солнцем. От нее пахло дурманящим ароматом мяты, клевера, ромашки, мышиного горошка…
У Семена закружилась голова от этого запаха. Присев под высоченную сосну, он достал из кармана кисет с самосадом, закурил. Горький дымок, выпущенный из ноздрей, заклубился в прокуренных усах.
А мальчишке не сиделось на месте. Он кувыркался в росистой траве, бегал за бабочками. Из-под его ног неожиданно выпорхнула перепелка. Хлопнув крыльями, она опустилась неподалеку.
— Тату, тату! — закричал Грицко. — Иди сюда, я гнездо нашел.
Семен подошел к сыну и раздвинул траву у его ног. В гнезде копошились еще голенькие птенцы. Они жалобно пищали, раскрывая клювы, окаймленные желтой пленкой. Рядом с гнездом валялась серая яичная скорлупа.
«Недавно вывела», — подумал Семен, прикрывая гнездо травой.
— Давай их домой возьмем, — предложил Грицко и потянулся к птенцам.
Отец, сердито посмотрев на него, спросил:
— Тебе их не жаль?
— А чего их жалеть, — засмеялся Грицко и снова потянулся к гнезду.
— Мы сейчас вот что сделаем, — проговорил Семен и в раздумье посмотрел вокруг.
Увидев куст жимолости, растущий посреди буйной травы, он осторожно взял гнездо с птенцами. Раздвинув траву под кустом, Семен ударом каблука сделал в сырой земле вмятину и осторожно опустил в нее гнездо. Птенцы продолжали пищать.
— Идем отсюда, — сказал он сыну и пошел прочь от куста. — Только не подходи к ним больше, мать сама их найдет.
— Ладно, — нехотя согласился Грицко.
Затоптав окурок, Семен снял косу с сучка сосны, поплевал на ладони и, широко размахнувшись, опустил острую литовку в разнотравье. Скошенная трава покорно легла к его ногам.
— Вжик-вжик, — пела коса.
Грицко с интересом наблюдал за работой отца. Оказывается, это совсем просто — косить траву.
— Тату, дай я попробую, — попросил мальчишка.
Отец повернулся. Тяжело дыша, стоял он опершись подбородком на косовище.
— Дай я попробую, — еще раз попросил Грицко.
— Ну что ж, попробуй, — улыбнулся отец и показал, как правильно держать косу.
Мальчишка крепко вцепился в деревянную дужку, пристроенную на середине косовища, и взмахнул косой, во всем стараясь подражать отцу. При первом же взмахе коса клюнула носком в землю и не двинулась с места.
— Вот так надо, — подсказал отец, поправляя косу в руках сына, — пятку к земле прижимай.
С помощью отца Грицко скосил первую полоску. Получилась она неровной. Местами трава была скошена под самый корень, а местами торчала высокой колючей щетиной.
— Ничего, научишься, — успокаивал отец.
Солнце уже стояло высоко.
— Может быть, пообедаем? — спросил Грицко.
— Можно и поесть, — согласился отец. — Мы с тобой сегодня славно поработали. Без тебя я, наверно, не справился бы.
Грицко гордо выпятил грудь и с напускной важностью ответил:
— Конечно, одному трудно.
Отец довольно улыбнулся в усы. Растет хлопец, ничего не скажешь.
Обедали под сосной. Грицко за обе щеки уминал черный хлеб с салом, стараясь не отстать от отца. Наевшись, он повалился в траву и, посматривая в голубое небо, мечтательно, как взрослый, произнес:
— Теперь Зорьке на всю зиму сена хватит.
— Хватит, сынок, хватит, — так же мечтательно отозвался Семен и лег рядом с сыном.
Над ними плыли причудливые облака.
В село они вернулись в полдень. На околице Семена ошеломило страшное слово: