Миша вздохнул и прошептал:
— Мне есть захотелось! Ты давеча говорил…
— Поешь, поешь! — поспешно ответил Иван Макарович и сунул ему пирог. — Вот приедем на ночлег, щи с рыбой есть будем, жирные.
Миша поел, утёрся и спросил:
— Зачем Михайлу Васильевичу сполохи нужны?
— А ему всё нужно. Он в небе все звёзды пересчитал и дно морское сквозь воду рассмотрел. Он ночью видит, как днём, и приковал гром к высокому столбу. Мудрый человек. Но ты его не бойся!
— Я не боюсь, — сказал Миша. — Я тоже научусь звёзды считать и узнаю, на чём радужный мост стоит.
— Узнаешь, — ответил Иван Макарович. — А может, хочешь по свежему снежку пробежаться? В гору-то лошадкам тяжело сани тащить.
Миша выскочил из саней и побежал вперёд.
Снежок заскрипел под новыми валенками, мягкие снежные звёзды ложились на тулупчик и таяли на руках. Но уже Иван Макарович махал ему, звал в сани садиться. Миша дождался, пока лошади поравнялись с ним, и ловко прыгнул в обшевни.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Через три недели после отъезда, поздним вечером, Миша Головин добрался с обозом до Петербурга. После оттепели подули холодные ветры, и лошади скользили и выбивались из сил. Как Иван Макарович ни жалел Мишу, всё же в последний день частенько приходилось брести рядом с санями. Миша промёрз и сильно устал.
По широким, глухим и тёмным улицам, мимо маленьких сонных домишек обоз наконец доехал до постоялого двора.
В низкой комнате все спали вповалку на полу и полатях. Миша, повязанный платком поверх шапки и тулупа, стоял, качаясь, засыпая и встряхиваясь, пока Иван Макарович разговаривал с хозяйкой. Какого-то парня согнали с полатей — генеральский, мол, племянник приехали, — и Мишу уложили наверху. Он тотчас заснул.
Когда он проснулся, в комнате было тихо. Слабый отблеск огня, словно далёкие зарницы, пробегал по потолку. Миша повернулся, поглядел вниз. Постояльцы все ушли. Одна хозяйка хлопотала у печи.
— Проснулся, — сказала она. — А Иван Макарович давно ушёл. Он велел тебе дожидаться. Уж теперь он скоро придёт, поведёт тебя на Мойку, к дяденьке… Ты бы сполоснул лицо, а то нос весь в саже.
Хозяйка плеснула ему на руки воды из ковша, и Миша утёрся платком. Потом она сунула ему баранку:
— Покушай, миленький!
В комнате воздух был тяжёлый, и Миша вышел во двор. Чуть светало. Снег был испачкан прелой соломой. Миша открыл калитку и очутился на улице.
Он постоял минуту, и она показалась ему долгой. Он нетерпеливо подумал, что можно пойти навстречу Ивану Макаровичу и на такой широкой и пустынной улице им не разминуться. Когда мальчик дошёл до угла, то открылась такая же улица, и Ивана Макаровича снова не было видно. Так он добрался до реки.
Был тот час, когда рабочий люд уже ушёл на работу, а господа ещё спят. Но Миша этого не знал и удивлялся, что никто не попадается ему навстречу и некого спросить про Ивана Макаровича. Он уже хотел вернуться, но, оглянувшись, увидел, что все улицы одинаковы и ему самому не найти постоялый двор. Тогда он медленно и оглядываясь, не видать ли Ивана Макаровича, пошёл по набережной.
На том берегу стояли поднятые на покатые брёвна корабли, и Миша по темневшей на льду тропке перешёл реку и обошёл корабль. Дальше открылась площадь с большим храмом, где шла служба, но Миша побоялся туда зайти, чтобы не прозевать Ивана Макаровича.
Он шёл всё дальше, и теперь изредка попадались случайные прохожие. Он несколько раз пытался подойти к ним, но они торопливо пробегали, не обращая на него внимания. Он потянул за рукав встречного мальчишку, но тот вырвался и показал ему кулак. Миша остановился, чтобы оглядеться, но какой-то здоровый мужик толкнул его — не стой на пути! — и он двинулся дальше. Так он добрёл до второй реки, и тут ему встретилась какая-то старушка.
Мише её лицо показалось добрым, и он спросил:
— Бабушка, как мне пройти к постоялому двору?
— А какой же двор тебе нужен? Здесь много постоялых дворов, миленький. Город большой, дворов-то много. На какой улице твой-то двор?
— За рекой, — сказал Миша.
— А за какой рекой? И рек-то у нас много. И Нева-река, и Невка, и Мойка, и Фонтанка, и каналы, и канавы…
— Мойка? — перебил Миша. — А где это Мойка?
— А вот на Мойке-то и стоим, — ответила старушка. — Это она Мойка и есть. Что же ты, Мойки не знаешь?
— Здесь на Мойке живёт Михайло Васильевич Ломоносов, — сказал Миша.
— Не слыхала про такого. Кто ж он будет?
— Он в академии профессор, — сказал Миша.
— И в академии профессоров много. Ты спроси у соседей. А мне некогда, миленький. И как тебе помочь, когда ты сам толком ничего не знаешь! — И она поспешно пошла прочь.
Миша внимательно оглядел Мойку. Среди домов один показался ему решительно лучше всех. Был он трёхэтажный, со статуями на крыше, с колоннами и балконом. И Миша подумал, что, наверное, Михайло Васильевич живёт в этом доме. Он смело подошёл к стоящим у ворот людям и спросил:
— Михайло Васильевич здесь живёт?
— Нет здесь такого, — отмахнувшись, ответил один.
Но второй сказал:
— Стой! Стой! Какой Михайло Васильевич? Не Ломоносов ли?
Миша кивнул головой.
— А вот на той стороне. Вон двухэтажный, с мезонином[8]. Перейдёшь реку — прямо в него упрёшься.
Миша поблагодарил и, сбежав по ступенькам с пристани, перешёл по льду на другую сторону.
…Дом смотрел на реку и на Мишу пятнадцатью завешенными окнами, но двери не было ни одной. Миша прошёл вдоль дома, увидел чугунную калитку и вошёл во двор — авось там есть вход.
Со двора в дом вело большое застеклённое крыльцо. Миша отворил дверь и увидел девушку в сарафане, которая мыла пол.
Миша поклонился, но девушка не обратила на него внимания. Он снова поклонился и ступил шаг вперёд. Девушка быстро подняла голову и крикнула:
— Ай, не ходи, не ходи — наследишь!
— Мне к Михайлу Васильевичу, — сказал Миша.
— Вышел! — ответила девушка и ещё крепче стала тереть пол.
— Что же мне делать? — жалобно спросил Миша. — Ведь я нездешний. Я не знаю, где его искать.
Девушка выпрямилась, отжала тряпку.
— Да он недалёко ушёл, — объяснила она. — Он, верно, в мастерской. Выйди во двор, там найдёшь его.
Миша опять вышел и оглянулся. По свежему снегу цепочкой шли одни только крупные мужские следы, и Миша пошёл по следу. Следы подвели его к кованой решётке, и сквозь узорчатую калитку он вошёл в плодовый сад.
Укутанные на зиму рогожами деревья сверкали снежным убором. Меж гряд были крытые аллеи. С оплетавшей их дранки ещё свисали засохшие плети вьющихся растений. Запорошённые снегом, они блестели и искрились на утреннем солнце.
Следы два раза прошли взад и вперёд по аллее, обогнули четырёхугольный бассейн и дошли до второго двора.
В глубине этого двора стояло два двухэтажных дома. Один поменьше, другой побольше. Следы вели к меньшему, дверь в дом была отперта, и Миша вошёл.
Он очутился в очень высокой зале, в вышину всего дома; свет падал в два ряда окон — снизу и сверху, — и было очень светло. Но как велика была эта зала, Миша не мог понять, потому что четвёртой стены не было. Вместо четвёртой стены было что-то странное.
Миша стоял и смотрел. Было очень тихо. И в этой тишине на дальнем конце залы творилось что-то необычайное.
В огне и в дыме шла яростная молчаливая битва. Беззвучно рвались снаряды, но дым от них не отделялся, не рассеивался, а застыл неподвижными белыми клубами. Солдаты, сверкая обнажёнными штыками, кололи и рубили врагов, но поднятые руки не шевелились и не опускались. Развевались знамёна, но их складки хранили всё тот же изгиб. И мимо солдат, мимо Миши, по брошенному оружию, по лафетам разбитых пушек мчался на могучем коне гигантский всадник, ни на миг, ни на шаг не двигаясь с места.
Миша мгновенно понял, что это не настоящий бой, но что это — он не мог понять, потому что никогда ничего подобного не видел. Медленно и осторожно он двинулся вперёд, не спуская глаз с грозного и победного лица всадника.
У Миши были зоркие глаза, и, ступив несколько шагов, он заметил, что лицо всадника, да и всё вокруг него покрыто будто какой-то неровной сеткой. Миша протёр глаза — сетка стала ещё явственней. Миша подвинулся ещё ближе и ахнул от изумления.
Перед ним была четвёртая стена. Она была сложена из камней. Только эти камни были совсем мелкие, блестящие, как стекло, яркие и разноцветные и выложены не ровными рядами, а полукругом вокруг лиц, полосками на рукавах, так что они как будто рисовали всё, что Миша видел. Это было удивительно и необыкновенно и очень понравилось ему. Он отошёл назад, чтобы лучше рассмотреть изображение, потом он подошёл ближе и потрогал рукой. Опять отступил немного и с большим удовольствием стал рассматривать лицо всадника.
Вдруг чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо. Миша обернулся и увидел полное, чуть желтоватое лицо, коротко стриженные, с проседью волосы и под тонкими бровями ясные, яркие глаза.
Миша мгновенно понял, кто перед ним, и поклонился в ноги. Большие мягкие руки приподняли его с полу.
— Ты откуда, мальчик? — спросил глубокий и звучный голос.
— Я Миша.
Тогда Михайло Васильевич коснулся губами его лба и сказал:
— Добро пожаловать, дружок!..
Когда рука за руку Михайло Васильевич и Миша вернулись в дом, первою встретилась им Матрёша, Мишина сестра, уже второй год жившая в Петербурге.
Миша сперва и не признал её. Она была в городском платье, на каблучках. Волосы красиво подняты кверху, а на них накрахмаленный чепчик, похожий на белую бабочку, опустившую крылья.
— Мишенька! — закричала она. — Наконец ты приехал. Уж я ждала, ждала! — И утёрла глаза широкой манжетой.
— А что, кофей готов? — спросил Михайло Васильевич. — С дороги его бы покормить надо.
— Тётенька Лизавета Андреевна уже вышли в столовую, — ответила Матрёша. — И Леночка сейчас выйдет. — И убежала, позванивая связкой ключей.
Столовая была большая комната. В ней стоял длинный стол, а вокруг вперемежку были расставлены простые крашеные стулья, табуретки и два кресла.
Елизавета Андреевна посадила Мишу рядом с Михайлом Васильевичем, и почти тотчас через другую дверь вошло несколько молодых людей, одетых по-домашнему, в рубашки без манжет и в длиннополые камзолы без кафтанов. Они скромно расселись у другого конца стола и тотчас принялись пить кофей, который разливала Матрёша.
Мише тоже дали чашку, и Михайло Васильевич, заметив, что он недоверчиво посматривает на незнакомый тёмный напиток, шепнул ему:
— Ты пей. Он сладкий.
Миша взял чашку обеими руками и звучно потянул в себя кофей. Матрёша под столом легонько толкнула его ногой. Миша поднял глаза и увидел, что Михайло Васильевич держит чашку одной рукой за ручку. Миша тотчас сделал так же и исподлобья посмотрел на Матрёшу, которая улыбнулась и кивнула ему головой.
Завтрак кончился, молодые люди встали и чинно пошли к дверям. По дороге один из них шепнул Мише:
— Я видел в окошко, как ты в мастерскую шагал. «Ну, думаю, приехал знаменитый мастер из дальних стран».
— Я не мастер, — серьёзно ответил Миша. — Я ещё буду учиться.
— Когда так, приходи в мастерскую, я тебя обучу. Спросишь Матвея Васильева.
Он вышел вслед за другими. Миша увидел, как все они в одних рубашках и камзолах бежали по двору и один запустил в Матвея снежком, а Матвей на ходу захватил пригоршню снега и вытер обидчику лицо, и потом бросились догонять товарищей.
Михайло Васильевич взял Мишу за руку и увёл в свой кабинет.
Здесь жарко горел камин. Михайло Васильевич сел в кресло у огня и сказал:
— Расскажи мне про себя, дружок. Что ты делал, что видел любопытное?
Миша тотчас вспомнил, как Иван Макарович говорил ему, что Михайло Васильевич любит сполохи, и ответил:
— Как мы от Матигор отъезжали, в небе сполохи играли.
— Как бежали лучи? Вот так? — И Михайло Васильевич, взяв свинцовую палочку, набросал на бумажке рисунок северного сияния.
— Нет, не совсем, — ответил Миша. — Лучи будто пошире были. И вот здесь внизу не сходились, а немного до земли не доходили. Будто занавесь с неба спускалась, а потом стала сдвигаться и раздвигаться. Дайте-ко, я покажу.
Он взял палочку из рук Михайла Васильевича и неумело начертил сияние — такое, каким он его видел.
Михайло Васильевич посмотрел рисунок, сложил его и спрятал в карман.
— Ещё я на промыслах был, — сказал Миша и рассказал, как провёл лето.
— Я мальчиком на промыслах работал, — сказал Михайло Васильевич. — И в море я далеко ходил.
— И китов ловили?
— Случалось.
— А мне не пришлось, — сказал Миша и вздохнул.
— Что ж! — утешил Михайло Васильевич. — Твоё время ещё не ушло.
— Где уж там! Теперь я наукам буду обучаться. Теперь уже некогда будет. Я учиться очень люблю.
— Любишь? А много уже знаешь?
Миша раскраснелся и, стоя у Михайла Васильевича меж колен, начал перечислять свои знания:
— Читать, и писать, и считать, и стихи говорить.
— Дай-ка сюда те две книги толстые в кожаных переплётах. Вон на той полке.
Миша влез на табурет и достал книги. Михайло Васильевич полистал одну из них и протянул Мише:
— А ну-ка, прочитай, что тут написано.
Миша внятно прочёл:
— «Арифметика — практика или деятельная. Что есть арифметика? Арифметика, или числительница…»
— Хорошо читаешь, — прервал Михайло Васильевич. — Переверни несколько страничек и прочти задачу.
Миша прочёл:
— «Послан человек с Москвы на Вологду, и велено ему в хождении своём совершать на всякий день сорок вёрст. Потом другой человек в другой день послан вслед его, и велено ему идти на день по сорок пять вёрст, и ведательно есть, в коликий день настигнет второй первого?»
Миша начал шептать:
— Он его нагоняет каждый день по пять вёрст. Он его нагонит… Он нагонит его на… сорок разделить на пять… на восьмой день вечером.
— Правильно, — сказал Михайло Васильевич, взял книгу из Мишиных рук и закрыл её.
— Что ж вы мало спрашиваете? Я бы и другую книжку почитал.
— Ой ли? — ответил Михайло Васильевич и чуть улыбнулся. — Ну, почитай.
Миша раскрыл книгу и прочёл:
— «Речь хитрость добро глаголали».
— Что это значит? — спросил Михайло Васильевич.
— Я подумаю, — ответил Миша и стал думать, но, сколько ни старался, не мог понять, о чём говорится: про речь ли, про добро или про хитрость.
— Я тебе помогу, — сказал Михайло Васильевич. — «Добро» — значит «хорошо», «правильно», «хитрость» — значит «умение».
— Всё равно не пойму.
— Ты не смущайся, — сказал Михайло Васильевич. — Книга эта написана очень давно. С тех пор многие слова устарели, так что и непонятны стали. В грамматике, по которой ты будешь учиться, я написал: «Слово дано для того, чтобы сообщать свои мысли другим». Это тебе понятно?
Миша кивнул головой.
Михайло Васильевич провёл ладонью по истёртым переплётам и сказал:
— Арифметика Магницкого и грамматика Смотрицкого — врата моей учёности. С ними я когда-то пришёл в Москву…
Вдруг дверь отворилась, и на пороге показался Иван Макарович. Он выглядел как в дни самой суровой непогоды, когда крутила метель и лошади отказывались ступать дальше, — был красен, растрёпан, с расстёгнутым воротом.
Увидев Мишу, он только сказал:
— А, ты здесь! — Повернувшись к Михайлу Васильевичу, низко поклонился и заговорил: — А я пришёл каяться, что потерял его. Весь город обыскал, думал — в уме помешаюсь. Как после такого несчастья людям на глаза показаться? Уж сюда шёл, ни на что не надеялся, лишь бы совесть облегчить.
— Иван Макарович! Виноват! — воскликнул Миша. — Никогда больше не уйду без спроса.