Вот вы говорите, что всегда виноват мужчина. Я с вами не согласен. Что с того, что мужчина сильнее? Не он один несёт ответственность за развал семьи. Я вам о себе расскажу, ехать ещё далеко - слушайте, если интересно. Задели вы меня...
Теперь мне уже 48. Не верите? Да, все говорят, что выгляжу я много старше. Ну, а тогда наоборот: мне не давали моего возраста, в 32-то. Был я, что говорится, в расцвете мужских сил, сильный и здоровый. Ликом не вышел, а ростом и всем остальным, говорили, удался. Во всяком случае, женщинам я нравился. Жениться к тому времени у меня всё как-то не получалось. По профессии я геолог. Вечно, то в командировке, то с поисковой партией. А тут война началась - не до того. На фронт не послали, а направили с партией в Среднюю Азию. Сказали, что там ещё мало исследованы горы, а немец у нас вон сколько ресурсов забрал - надо искать новые.
Поехали мы. В Ташкенте нас разделили: кого куда. Меня с одним товарищем направили во Фрунзе. Задание должны были получить на месте.
Город мне понравился. Небольшой, чистый, зелёный. Партию нам что-то долго подбирали, комплектовали, слали какие-то запросы в Москву, делали финансовые расчёты, в общем, дело подвигалось чрезвычайно медленно. Вот я и слонялся в безделье.
Был октябрь, а ещё тепло, без пальто ходить можно. Забрёл я за город, "Комсомольское озеро" хотел посмотреть в "Карагачевой роще". Ну, озеро, положим, не озеро, стоячий пруд, это уж теперь его красиво оформили, а тогда вижу, потратил время зря. Ничего там хорошего нет, людей не видно - война, им не до озера, и дождь стал накрапывать. Я - без пальто. И ни одной машины, ни автобуса, ни телеги. Поплёлся назад в город. А дождь всё сильней, обложной. Промок до нитки, пока добрался до первой улицы. Встал под навес у одного дома и соображаю, как мне быть дальше. То ли обождать - может, перестанет, то ли дальше бежать - вдруг автобус или такси подвернётся. Город-то ещё плохо знал. Смотрю: старушка из ворот выходит.
- Промокли-то как, молодой человек! - говорит. - Заходите в дом, обсохнете, переждёте. Приезжий, что ли?
Ну, я рад, конечно. Зашёл, сел у печки. Старушка что-то варила как раз.
- Откуда, - спрашиваю, - узнали, что приезжий?
- Да по костюму видать. Здесь так не ходят, - отвечает она мне.
А дождь, слышу, за окном ещё сильнее пошёл.
Незаметно разговорились. Оказалось, попал к эвакуированным. Из Ленинграда. С внучкой живёт. Внучка куда-то ушла, а хозяйка, у которой они квартируют, на работе.
- Верочка-то у нас с 11-ти лет без матери растёт, - стала рассказывать мне Александра Петровна, и всё это поглядывает, поглядывает в окно. - Мать её балериной была. Ушла от нас. К другому, к артисту. Ну, а отец, сын мой, как все - на фронте. Так вот вдвоём и живём. 10-летку весной Верочка окончила, а в институт не успела. На работу всё ходит устраиваться, да что-то никак не ладится. Тяжёлые времена пошли!
Тут в комнату входит, вся в мокром, худенькая девушка, на подростка похожа. Глаза тёмные, задумчивые, серьёзные. Поздоровалась, молча стала снимать промокший жакет.
- Знакомьтесь, это и есть моя внучка! - говорит мне Александра Петровна. - Верочка, подойти. Это Николай Владимирыч, геолог, тоже приезжий. Дождь его прихватил, вот и зашёл к нам обсушиться.
Так началось наше знакомство с Верой. Конечно, я тогда ни о чём не помышлял. Посидел ещё немного, поговорили, дождь не перестаёт. А дело уже к вечеру.
- Пойду, говорю.
- Да как же вы пойдёте. Оставайтесь у нас ночевать, - предлагает Александра Петровна. - В гостинице о вас некому беспокоиться.
Ну и остался. Чаю напились, фотокарточки пересмотрели, о себе немного тоже рассказал. А Верочка больше молчит. Присмотрелся я к ней, и уже увидел в ней не подростка, а много пережившую женщину. Старушка посуду стала перетирать, а она села у окна с книгой и молчит. Только вижу, что она ни строки не видит, о чём-то думает. Лицо бледное, худое. Волосы тёмные, прямые, но необычайно густые и пышные. Ну прямо красавица, а ведь девчонкой показалась сначала...
Вдруг она медленно повернулась и, серьёзно глядя прямо мне в лицо, спросила:
- Николай Владимирович, а отчего вы не на фронте? Больны?
Мне даже неловко стало. Покраснел, помню, растерялся:
- Не берут меня... Просился, говорят, нужен в тылу. Забронировали.
Она даже глаз не отвела:
- А-а! А мой папа больной пошёл... - И отвернулась.
Александра Петровна напустилась на неё, да только мне от этого ещё хуже стало. Так это меня обидело, уснуть потом не мог. Думаю, что она в этом понимает? Проснулся рано. Дождь всё идёт. Встал и хотел уходить. Уж в сени вышел тихонько, чтобы никого не разбудить. Неожиданно дверь за спиной открывается и на пороге стоит она, Верочка. Босиком, в ночной рубашке.
- Вы простите меня! - говорит. - Я вот всё думала... вы - не такой. Простите!
А я стою, как дурак.
- Я вам плащ принесу, - выскочила, принесла. - Занесёте потом как-нибудь...
С тех пор бывать у них я стал часто. Сахару когда занесу или масла, снабжали-то нас неплохо, а им нелегко жилось. Верочка уже работала, счетоводом в конторе одной, а всё-таки жить было трудно. На базаре пуд муки стоил до двух тысяч. В основном на одном пайке жили люди. Ну, и так забегал, конечно. В кино, бывало, или в театр приглашу их, одному-то скучно, а тут знакомые всё-таки. В общем, привык я к ним, как к родным. Они тоже ко мне привыкли, за чужого не считали. Так всё и шло.
Наконец, скомплектовали нашу экспедицию. В горы ехать надо, километров за 200. Пришёл я попрощаться. Посидели немного, пошутили, посмеялись, на том и расстались. Легко, надо сказать. Ни грусти, ни размышлений. Без дела надоело сидеть. Но в горах я неожиданно почувствовал, что чего-то мне не хватает. А тут дождь, снегопады пошли, перевал закрыло, какая к чертям экспедиция, на зиму глядя. Однако и распоряжения возвращаться нет, хотя всем ясно, что зимой экспедиция бессмысленна. Болезни начались, простуды, перебои с питанием, а мы всё в палатках сидим. Времени много, а делать нечего. И я отчётливо понял, что скучаю по Верочке, что люблю её, что это её не хватает мне. С тех пор только о ней и думал. Письма писал ей, но не отправлял, мечтал о встрече. И страшно мне было этой встречи, и в то же время радостно. Конечно, до этого у меня были увлечения, но такого сильного чувства я ещё не испытывал. Я припоминал её голос, глаза, редкую улыбку, походку, стройную фигурку. На взаимность, я, естественно, не рассчитывал. Мне было довольно и того, что я её увижу.
Когда в феврале нас, наконец, отозвали назад и я снова попал в город, я летел к ним, как на крыльях. Но радость моя померкла: в доме было большое горе - погиб на фронте её отец. Верочка ещё больше осунулась, стала бледнее и выглядела больной. Александра Петровна и совсем плоха сделалась.
В мае я уехал в горы опять и пробыл там до глубокой осени. Посылал им деньги, продукты, помогал, как мог. Они знали, что у меня никого нет, и потому помощь мою не отвергали. Да и в самом деле - много ли мне тогда было нужно?
В ноябре мы встретились. Я остался у них ночевать. Старушка перестирала мне бельё, и велела приносить грязное бельё к ней всегда. И как-то незаметно вышло, что я перешёл из гостиницы к ним насовсем. Любил я Верочку к этому времени всё сильней, а она, как на грех, делалась всё прекрасней.
Однажды, помню, к ней пришёл какой-то студент. Студент, как студент. Бедно и просто одетый, худой, высокий и не так, чтоб уж красивый. Но я его возненавидел с первой же минуты. Мне казалось, что он пришёл отнять у меня моё счастье, хотя я ни на что не надеялся. Мне думалось, уж если Верочка и должна пойти за кого-то, то непременно за человека красивого и умного. А тут какой-то неказистый студент. Разве такого Верочка достойна?
Ну, поговорили и разошлись. Она вышла его проводить.
Я был некурящий. А тут гляжу, забыл он на столе папиросы. Так я закурил и не почувствовал даже головокружения. Пока она его провожала, я три папиросы выкурил. На меня Александра Петровна как-то странно посмотрела, но ничего не сказала. С тех пор никто к нам почему-то не заходил, а курить я стал.
Да-а... Не знаю, как бы у нас всё вышло, но только после того случая Александра Петровна сама насчёт Верочки со мной стала заговаривать. Сначала намёками, а потом и прямо заявила:
- Николай Владимирович! Всё собираюсь поговорить с вами... да не решаюсь. Уж больно вы застенчивый какой-то. От кого хоронитесь? Разве так можно? Вижу я всё... Любите вы Верочку, а признаться боитесь. Под лежачий-то камень вода не течёт...
- Да ведь я старше её на 14 лет! - вырвалось у меня с отчаяния.
- Велика беда! - отвечает она мне.
Стал я замечать с той поры, что и Верочка о моём к ней чувстве догадывается. Смущается, краснеет, но не избегает. А по ночам иногда плакала.
Решился я на объяснение. Выслушала меня молча, спокойно. Только спросила:
- Николай Владимирович, а мы с вами будем счастливы?
Не знаю почему, но этот покорный тон и этот вопрос меня задели и обидели. Мысленно уже отказываясь от всего, я ответил:
- Если вы... любите меня, то да... конечно.
- Не знаю я этого толком, Николай Владимирович, - не глядя мне в глаза, тихо ответила она. - Но вы такой добрый, славный... и умный. А я... дурочка. Потому и спросила.
У меня отлегло на душе. Мне хотелось кинуться к ней, расцеловать, задушить в объятиях, но я почему-то не посмел. И представьте, я не мог этого делать и впоследствии, когда мы были уже женаты. Я не решался её даже спросить, любит ли она меня. Она всегда была тихая, ровная, задумчивая. И - глаза. Огромные, тёмные, проникающие в душу. Посмотрит - ровно знает всё. И совестно как-то становится задавать ей этот вопрос.
Сначала я брал её с собой в экспедиции, чтоб не скучала. А кончилась война - перевёлся в город. Александра Петровна умерла, не дождавшись конца войны.
Родилась у нас девочка. Верочка похорошела, выправилась и стала такой красивой, что прохожие оборачивались. Волосы заплетала на затылке в тугой узел, глаза огромные, лицо серьёзное, благородное. А ведь никаких украшений не носила, не переносила. Правда, на ласку она как-то неспособна была. Но всё-таки жили мы хорошо. Душа в душу, как говорится. На ребёнка она нарадоваться не могла. Но к нам никто не ходил, и мы редко куда ходили. Она любила читать книги. Прочтёт что-нибудь, задумается, подойти к ней боязно. Особенно нравились Куприн и Вересаев. По нескольку раз перечитывала.
Так прожили мы 5 лет. Всё у нас было: и деньги, и обстановка, и квартира хорошая, в центре города, а Верочка вдруг стала худеть и как-то от меня отдаляться. Что я для неё только ни делал! Молчит, глаза огромные. Пугали меня её глаза. Видно, тогда уже стала сказываться её натура. От матери, наверно, унаследовала.
Как-то однажды я нечаянно услышал разговор жены с её знакомой. Они разговаривали на кухне. Знакомая похвалилась Верочке, что замуж выходит за кого-то, назвала фамилию. А Верочка как-то странно отреагировала:
- Валечка! Боже мой, но ведь он же старый!
У меня даже мурашки по спине пошли. А сам думаю, какой же он старый? Я его знал - моих лет.
И Валя ей тоже:
- Но ведь он же, как твой муж. А кто скажет, что вы плохо живёте?
Ничего не ответила ей Верочка, только слышал, как всхлипнула. Так вот, думаю, в чём дело! Старый, значит? И впервые закралось мне в душу сомнение. Старый? Может, ей уже молодой кто нравится? Стал я, признаться, за ней следить. Да разве уследишь. Я же на работе... Но и там мысли покоя не дают. Видно, заметила она во мне перемену. Раньше тихая была, робкая, а тут - то дерзит, то обижается без причины. Голову я с ней потерял. А люблю ещё больше.
Вот вы говорите, за любовь бороться надо. А как? Пробовал я ей книги подсовывать о семье, о моральном долге перед ней. Сам пробовал на эти темы направлять. Говорил и о красоте души, и о благородстве... да о чём только не говорил. Слушала. А по ночам плакала. Извёлся я с ней. И однажды она спрашивает:
- Николай, ты любишь в прятки играть?
Я опешил. А она помолчала немного и как бы сама себе, задумчиво так:
- А я не люблю... Замучил ты меня. Неужто не понимаешь ничего?
Вот и рассудите. Я её чуть ли не на руках носить готов, всё для неё, а она - замучил. Перестал я. Месяца два молча жили. Всё и хорошо вроде, и - нехорошо. Вижу, любовника у неё нет, но что-то гложет её. Молчу - терплю. Так опять не то. Ни с того, ни с сего вдруг говорит: