– Дай пройти, у меня уже руки отваливаются!
Взглянув на меня и не увидев ни одобрения, ни протеста, он молча открыл дверь и снова притворил ее, когда Дайна вывалилась в подъезд.
– Это и есть ее мать? Я не ошибся? Откуда она вдруг взялась?
– Она вернет ее, – пробормотала я, и повторила, как мантру: – Она вернет ее.
– Так уже было?
Теперь он будто бы и не собирался уходить. Хотя и не решался снова снять обувь: Митя носил кроссовки, возможно, это и заставило меня принять его за вчерашнего студента. А сейчас отозвалось одобрением: этот человек любит ходить. Как и я. У Дайны теперь есть машина? Наши миры отталкиваются все больше, скоро не разглядеть…
Подождав немного – отвечу ли что-нибудь (но любые слова разорвали бы сейчас горло в кровь!), Митя проговорил, заметно помрачнев:
– Я не мог не открыть ей дверь. Вы же не возражали… У девочки, я думаю, ничего серьезного, так что за нее не волнуйтесь.
Пытаясь укрыться от его заботливости, – как она невыносима, когда от не нужного человека! – я отошла и отвернулась к окну. Разве этого недостаточно, чтобы человек понял: здесь в нем никто не нуждается? За спиной – шорох. Пытается ускользнуть неслышно? Не люблю этого в мужчинах. В тех, кто хоть бочком пытается втиснуться в мою жизнь. От них я жду силы хотя бы на равных, лучше – такой, чтоб встряхнула. Резко – пусть осыплется шелуха прошлого. Деликатностью от нее не избавишься…
Я вздрогнула всем телом, когда чужие руки уверенно вжались в мои плечи.
– Вы еще здесь?!
– А вы решили, что я сбежал?
Оказывается, возился там, опять разуваясь.
– Зачем вы здесь?
– Я же доктор, – он еще пытался шутить. Вышло неуклюже. – Я не могу бросить человека, когда вижу, что ему по-настоящему плохо.
– В таком случае, вам придется остаться здесь навсегда. Не пугайтесь так, я шучу.
– Неужели вам всегда плохо?
– Я же сказала, что это шутка.
– Мрачноватая…
– Знаете, Митя, лучше всего вам сейчас уйти.
Он давно опустил руки, но я по-прежнему чувствовала их: тепло проникло насквозь.
– А, по-моему, я должен задержаться. Давайте просто пообщаемся! Это вас отвлечет.
– Мой любимый вид общения – потусторонний: сон.
Он даже не удивился:
– Почему-то я так и подумал, что живые люди, из плоти и крови, вас не особенно интересуют. Но сны ведь тоже бывают разные! Привяжется, например, кошмар какой-нибудь…
И этих Марининых слов он тоже не мог знать:
– Мне сон не снится, я его сню.
– Что-что делаете?
В этом мальчишеском, взахлеб, смехе было столько задора, что я охотно подхватила бы его, если б умела смеяться вместе с другими.
– Вы так странно разговариваете!
– Разговариваю? Я так думаю.
В этом не было неправды. Ее мысли всегда были моими собственными. Я читала ее строки и узнавала все свое. Мы веками были одним целым.
Митя признался:
– А с вами непросто. Но это как раз интересно! Редко удается поговорить с кем-то всерьез.
– А по-другому – зачем?
– Ну, не знаю! – он прошелся по комнате, словно вживаясь в нее. – Невозможно ведь промолчать всю жизнь! Да и скучно, согласитесь!
– Вам кажется, пустота может развеселить? Тогда вам к Дайне.
– Куда?
– Дайна – это имя. Ее имя.
Он кивнул в сторону входной двери:
– Вот этой дамочки? Дайна… Шикарно!
– Вам так кажется?
– Никогда не слышал такого имени. Где она родилась? Явно не русская.
– Интересоваться ее происхождением?! Увольте! Но вообще-то глупость не имеет национальности.
Замер возле разоренной кроватки, остановил на мне взгляд врача:
– Что это вы так вскипели? Она вообще кем вам приходится?
Я могла не ответить, и это не было бы невежливостью. В конце концов, я вызывала на дом врача, не исповедника. Почему он все еще здесь?
Пришлось произнести прямым текстом:
– Я хочу остаться одна.
– Если Дайна не вернет девочку, вы и без того останетесь одна.
Ничего неожиданного. Он был жесток со мной не более, чем все в этом мире. Кто-то должен принимать побои, раз так много желающих ударить.
– Медицинский цинизм?
– Горькая правда. Жажда одиночества – это, между прочим, тоже диагноз. Может, вы подсознательно хотели, чтобы Дайна совершила этот налет?
– Что?!
– Не бейте подоконник, он-то при чем? Вот так последний вызов у меня сегодня!
Его откровенно веселила вся эта ситуация. Чужая рана не болит, я всегда это знала. Что мне мешает выставить его за дверь? Место таких, как он и Дайна – за моей дверью.
– Вам не терпится меня выгнать?
Ах, какое пастушье простодушие в улыбке!
– Я всего лишь хочу остаться одна.
– Да-да-да! Это я уже слышал. Но меня вам хочется выгнать?
– Последнее слово слишком грубо. Не мой лексикон. Но, по сути…
Он неожиданно легко согласился:
– Ну, хорошо. Я завтра загляну, когда вы иглы втянете. Или вечерком? Хотите прогуляться вечером? Жара спадет… Я вам мороженое куплю.
– Вы – мне?! Не смешите, я в состоянии оплачивать счета. Да и зачем, если жары не будет?
– Просто для настроения!
– Человеческое самоощущение может зависеть от порции пломбира?
Опять тот же мальчишеский, слегка захлебывающийся смех:
– Нет! От эскимо. Неужели не любите? А я так с детства обожаю эскимо! А все, знаете почему? Его же у нас не продавали. Вы здесь выросли? Помните, как было? Завезут его раз в год, и очередь – на километр… Ну, вы бы хоть улыбнулись, что ли? – во взгляде проступила неподдельная обида. – Нельзя же вечно быть такой мрачной!
– Не вижу повода для веселья. И в тех очередях я никогда не стояла. Тратить время так бессмысленно? Увольте!
– А я стоял!
Кажется, Митя даже не жалел об этом. Пора поисков утраченного времени для него еще не наступила…
– А для траура у вас какой повод? Сами же говорите, что Дайна вернет ее завтра же!
Легкость, какая-то глубинная привычность с которой его губы произносят проклятое мною имя, во мне отзывается смертной тяжестью. Предал походя, еще не став другом… Я в тебе утрачиваю всех когда-либо и где-либо небывших.
– Вон у вас уже волосы седые появились, так себя замучили! Сколько вам? Тридцать один? Правда? Рано еще сединой-то покрываться!
– Золото моих волос тихо переходит в седость…
Митя обернулся чуть ли не прыжком:
– А! Опять Цветаева? Эти стихи я помню.
– Пятерка.
– Что?
– Радость неуспевающего ученика: наконец проблеснуло нечто знакомое. Известное каждому.
У него весело засверкали зубы – стоял против солнца, и оно любовалось им.
– Я для вас прямо воплощенное невежество! А вдруг это не так?
Пошлое, детское – Олеськино: «Вдруг бывает только пук!» проскользнуло в мыслях, вытянув отрывистый смех, больше похожий на истерику. Над чем смеюсь Мите было не догадаться (Дайна способна была произнести подобное вслух!), и потому лицо его смялось еще больше, пошло милыми складками – все вдоль. И отчего-то захотелось разгладить его ладонями. Вернуть съежившуюся детскость… Сжала пальцы так, что серебряные кольца впились в кожу, напомнили: для меня люблю всегда означало больно…
И тут прожгло: откуда взялось это слово?! Не запрещенное (кто может запретить любовь?), но существующее, как сфера – вокруг меня, не внутри. Может ли иметь значение, что не было человека, способного притянуть ту любовь, что живет в душе постоянно, как в теле заложенный природой орган? Важен ли этот человек? Нужен ли? В любви имеет значение лишь то, что во мне, другой – любой! – не играет роли.
Но и беспредметность растворяет любовь. Эта боль – в косточках пальцев, в сердце – могла ли она возникнуть сама по себе? Вне зависимости от этого мальчика, который по сути своей не более уникален, чем старый стул, оседланный им, уставшим мельтешить у меня перед глазами?
– Воплощенное невежество – это слишком сильно сказано. Такой вывод требует узнавания более глубокого. Глубинного. Я вас не знаю.
– И не хотите узнать!
– А вы действительно были смышленым ребенком…
– Похоже, вы все-таки вынуждаете меня сообразить, что мне пора выметаться. Шикарно! Если честно, я и сам не понимаю, чего торчу тут целый час! Хозяйка-то не слишком гостеприимна…
– Гости в радости званые.
Старчески крякнул стул под Митей, так завидно легко подскочившим.
– А я хуже татарина! Ладно, пора ставить точку, пока я не услышал что-нибудь похлеще.
Сумка вспрыгнула ему на плечо дрессированным зверьком, поерзала, устраиваясь.
«Оглянется возле двери?» – не загадала, всего лишь подумала с ленцой. Зачем мне его взгляд напоследок? А глаза у него – какие? Голубые? Серые?
Это осталось не узнанным. Он не оглянулся.
Глава 3
– Ух ты, с цельным орехом? Это мы любим!
Ее глаза все щурились, точно давясь смехом. Митя узнал этот взгляд еще в тот день, когда сам помог ей, наконец, соединиться с дочерью, штурмом взяв квартиру, вызывавшую у Дайны мистический страх. А в результате вместо нее единственной, которую он желал, ему досталось двуединое существо, говорившее о себе «мы», и смеющееся Мите в лицо. Стоило ли стараться?
– Да проходи же, чудило! Никто не спит.
– А вас тут много? – пошутил он неуклюже, и сам услышал, как это вышло.
– Достаточно!
И это Дайна выдохнула с тем же смехом, отторгла его, не испытав и подобия боли, и деловито зашуршала фольгой, извлекая шоколад. Митя уныло подумал, что как врач должен радоваться при виде столь здорового во всех отношениях существа…
Словно угадав, что он вспомнил о профессии, Олеська пружинисто подскочила с пола, с подозрительно знакомым ему равнодушием наступила на пару игрушек, и подставила Мите выпуклый лоб.
– А я совсем холодная!
– Ну, не совсем, – он заставил себя улыбнуться. – Ты ж не жабенок какой-нибудь.
Ждущие глаза девочки вспыхнули отраженным материнским смехом:
– Кто?!
– Земноводное, – Митя поддел мизинцем загорелый круглый подбородок. – Что, детка-конфетка, ты уже совсем обжилась тут?
Дайна качнулась из-за его спины, как длинная лилия в своем прозрачном, бело-зеленом халатике, совсем коротком, не скрывающем смуглые ноги, и встала сбоку на колени, точно собиралась защитить дочь.
– Как будто всегда здесь и жила, – вложив в маленький ротик кусочек шоколада, ответила она за Олесю. Голос показался Мите настороженным. – Так ведь и должно было быть! Каждый будет чувствовать себя дома там, где его действительно любят. Ведь так, правда?
«Надо подарить ей лилию, – подумал Митя. – Где-то я видел совершенно шикарную, ей под стать».
Олеська цепко схватила его за руку, потянула. Ладошки в отличие ото лба, оказались теплыми.
– Смотри, какой у меня наборчик! Это чтобы прически куклам делать. Хочешь, я тебе сделаю?
Его так и скривило:
– Я похож на Кена?!
Захохотав так же открыто и громко, как Дайна, девочка замотала головой:
– Да нет же, нет! Ты же вообще не кукла!
Он перевел взгляд на Дайну: «А для тебя?» Ему показалось, что она спросила в ответ: «А я для тебя?»
Митя мог бы сказать: «Ты – главное потрясение моей жизни. До того, как однажды ты вышагнула из июньского зноя, сама вся – жаркое лето, но без липкой испарины на теле, без душных запахов, свежая, звонкая, как песня жаворонка, я и не представлял, что способен впасть в такую зависимость от женщины. Я читал о таком, но со мной подобного не случалось… До тебя все было просто и без тягостных осложнений, только одна или две из тех женщин, от кого мне случалось уходить утром, смотрели на меня с отчаянием. Но оба раза у меня ловко получилось сбросить, мысленно сжечь такие взгляды, как дурную энергетику, которой набираешься от больного… Твой же взгляд был веселым и невидящим. И остался таковым до сих пор. Вот что мне так нужно изменить! Не в тело твое проникнуть, это, в конце концов, чистая физиология, а попасть на самую глубину, так, чтобы это отразилось во взгляде. Чтобы ты увидела меня… Но пока мне это не удается».
До пришествия Дайны в его жизнь, в редкие минуты тоски, в памяти начинали сами собой звучать слова Дольского: «…без любви живет полсвета…» И Митя повторял за ним, как заклинание: «Все в порядке, все нормально…» И все действительно было нормально, если считать нормой заурядность, чего и придерживается психиатрия. В том числе и заурядность душевную – неспособность к чувству большему, чем требуют серые будни.
А Дайна вспенила стоячую воду его жизни сильными ногами, взбаламутила то, чего Митя и не подозревал в себе, не хотел знать… Разве догадывался он, что способен одурачить постороннюю женщину не ради того, чтобы переспать с нею (это простительно!), а чтоб выкрасть ее ребенка. Ведь, по сути, Марина была матерью этой самой девочки, что уже запустила игрушечные расчески в его волосы.
– А ты знаешь, что Кен развелся с Барби? Теперь тем девочкам, у кого есть Кен, придется покупать ему новый дом, и все-все новое! Он ведь все оставил Барби. Это правильно, да? Мужчина должен уходить в чем есть. Правда, мама?
Кажется, Митя был так убедителен, что Марина и не заподозрила, какова его роль в этой истории, какова на самом деле его жажда и до какой степени она уже выжгла в нем остатки того, что называют порядочностью. Жажду Дайны он уже удовлетворил: она вернула себе дочь, зачем-то через столько лет ей понадобившуюся. Ему опять пришла на ум Цветаева, которая сказала бы: «Смертная надобность». Ни о чем другом Дайна даже говорить не могла, да и сейчас еще не может, не напилась до такой степени, чтоб успокоиться, отвернуться от источника, поверить, что это не мираж.
– Митенька, ты похож сейчас на сердитого ежика! На что ты так сердишься?
В кудрях у Дайны засели едва народившиеся солнечные зайчики, совсем крошечные. Им тепло там в этих черных волосах, они не убегут, даже если наползут тучи.
– Я совсем не сержусь. С чего бы?
– А почему ни разу не улыбнулся? Ну, улыбнись же! У тебя стряслось что-нибудь?
«Она еще спрашивает!»
– Что у меня могло стрястись? Я просто пытался представить: как там Марина?
Откуда это вырвалось? Ведь не заботило ни секунды, а тут вдруг явилось беспомощной попыткой вызвать ревность, хотя бы подобие ревности! Чуть-чуть раззадорить. Но Митя упустил из виду, что рядом девочка, которая тоже все слышит. Ее ручонки сразу опали слабыми стебельками, точно порыв ветра был слишком безжалостен. Не ожидал он от себя этой безжалостности…
– С чего это вдруг?
Теперь в черных глазах смеха нет. И рот напрягся, стал жестким, такой и поцеловать не захочется. Но ему хотелось. «Боже, что я болтаю?!»
– Да я шучу, – пробормотал Митя, остро ненавидя собственную неспособность выкрутиться. Миллион раз выкручивался, а с Дайной это не проходит, она будто парализующий яд в него впрыскивает.
Олеся протопала к своим игрушкам, уселась ко всем спиной. У Дайны некрасиво свело лицо, и Мите захотелось убежать прочь, лишь бы не видеть, какую боль она способна испытывать из-за других. К несчастью, они – ровесники, Дайна никогда не станет относиться к нему по-матерински, а только это, похоже, еще может пронять ее.
Отчаяние заставило его защищаться наступлением:
– А ты сама о ней и не вспомнила?
– С какой это стати мне о ней помнить?
Боли в лице больше не было, его залил холод, да такой, что черты окаменели.
– Она же всего меня лишила, всего! А я еще должна о ней заботиться? Да пошла она!
– Чего она тебя лишила?
– Жизни!
Это слово швырнуло его на край пропасти, над которой столько лет, оказывается, стояла Дайна. Даже дух захватило от ужаса… Впереди не было ничего. Жизни не было. Все, чем Дайна дышала, осталось в том прошлом, которое больше не существовало. Митя помог вытянуть из него девочку, – спасибо. Но остального она лишилась навсегда. И тут уж никто не поможет, даже Митя. Хотя вряд ли ему захотелось бы помочь ей в остальном. Хотя… Кто знает…
– Ты о своем муже?