Тогда этот механизм должен производить и новые, усложняющиеся чувства. Не заданные, как нормативные черты характера, но изощренные. Он не выпиливает аллегории, а уже соединяет людей и зверей, непрерывно производя истории, непременно художественные. Потому что натура у него такая – производит и производит.
Но как выглядела банка с какао на кухне у человека, который сидит позади, 30 лет назад (когда это ему запомнилось)? Или не какао, а кофе? Как выглядела тогда кухонная полка, стояли ли на ней стандартные банки с надписями «сахар», «соль», «крупа», какого они были цвета? Что за плита была или примус; где и как стирали белье; как нависали над ним – тогда еще ребенком – родители. Впрочем, не так это и важно. В Риге можно увидеть сантехнику еще 80-х, а то и 70-х, ничего особенного – это мало что значит в сущности. Но если в зверинеце все разнесено по комнатам, то должна же там быть и кухня с конкретной полкой. Такой фон подкрашивает чувства и задает длительность, определяя ее ритм, укомплектовывая все подряд вместе. Допустим, привкус растворимого кофе с молоком, сладости примерно того же вкуса (какие-нибудь вафли с шоколадной начинкой или темные пряники). Это располагается где-то, но не отдельными пирожными, а слоями, пластами. Не эстетическими уколами и вспышками, вдруг разворачивающими в памяти нечто сразу, но присутствует постоянно не воспринимаемым в сумме фоном. Или еще и не растворимым кофе, а эрзацем из цикория или желудей. Впрочем, существенно и то, как выглядит его нынешняя сахарница.
Зверушки как иероглифы – это не взаимный обмен стрелочками, точками, шариками разных цветов, содержащих в себе все, но понятное только тем, кто связан этой коммуникацией. Тут общедоступные штуки, интуитивно однозначные. Хотя могут быть и нюансы: а ну как, допустим, Чехов спутал чайку с хохотуном или клушей (они из того же семейства Laridae), пусть даже он и из Таганрога – города на море. Вышла бы пьеса «Хохотун», и вся российская история повернулась бы иначе. И еще эти придуманные существа – единороги и т. п., откуда они брались? То ли их по вдохновению конструировали, то ли с чьих-то слов или же просто предполагали (исходя из возможностей природы), что могло бы быть и этакое, заполняя разрывы между видами, – русалка например? Так или иначе, пополнение личного зоопарка может происходить не только за счет новых эпизодов собственной жизни, вербующих своих зверьков, но и что угодно может произвести принципиально новые виды живности: какой-нибудь зверек мог бы олицетворить собой и категорический императив, ну и прочее такое. Разумеется, это возможно.
Например, Гент. Там, в церкви Св. Бавона – алтарь ван Эйков, в центре его нижнего яруса – престол, а на нем – барашек, то есть агнец, а вокруг скопление людей, стоящих группами. Их лица – те, что можно разглядеть, – не так чтобы симпатичны (разве что одно-другое). Может, так кажется, потому что алтарь теперь в подвале, еще и обнесен стеклом, блики искажают. Но барашек по-прежнему в Генте, а в этом городе в 2014-м случилась такая история: кто-то расставлял в разных местах города голубые точки.
Помечен был весь центр: не только площадь, где соборы, но и улицы, добирались точки даже до вокзала. И это не граффити, они в городе культивируются отдельно, находятся под присмотром: для них выделена целая (узкая, в центре) улица с глухой длинной стеной, на которой их делают, отчего там всегда сильно пахнет ацетоном – организованные граффити. Но город маркировали именно голубыми точками: небольшими – как если перпендикулярно приставить кисть шириной в два-три пальца к стене и провернуть ее на 180 градусов. Цвет – типично городской, таким там много что красят (люки водопровода, например). Хороший голубой, мягкий.
Как все метилось? Вероятно, соотносясь исключительно с желанием сделать это именно в этом месте. Но как таскать с собой краску и кисть, чтобы не испачкаться? Сколько раз за прогулку возникает такое желание? При каждом ли выходе в город? Это один человек, несколько? Но будь их несколько – и весь Гент был бы в горошек. Или же точками маркируется только определенное желание, причем сильное? Как бы то ни было, главное именно в том, что реализуется некое желание: по крайней мере, желание поставить голубую точку в таком-то месте. А город оказывается местом присутствия (и возникновения) этого желания и дополнительно связывается им. Возникает и некоторый зазор неведения: что же это такое? Только хорошие штуки содержат неведение как часть себя.
Если соединить эти точки линиями, то нарисуется какая-то схема, тоже иероглиф и по факту какое-то животное. Можно считать, что в Генте завелся новый зверь, который и метит стены. Возможно, именно барашек так представил себя в 2014-м. Это как созвездия. Звезды соединяли линиями – получались некие фигуры: Козерог, Волк, Овен, Большая Медведица, Гончие Псы. И если правильно соединить эти гентские точки, то барашек и выйдет. Нет, это не утверждение, но так может происходить.
Но кто знает о жизни, например, бабочек или стрекоз все – чтобы всерьез, с пониманием их чувств? Не говоря уже о мелких букашках в траве или о тех, кто живет под дерном. Они появляются, живут себе и исчезают неведомыми. Почему бы и мыслям такого же малого размера не быть мелкими зверьками, рыбами, насекомыми (да тараканами, например). Но в каком облике там будет существовать категорический императив? Это уже точно натяжка и метафора, но только граница размыта: где тут одно, где другое? Что мы знаем о жизни землероек, чтобы не считать это знание аллегорией и метафорой? Что тут может быть известно точно, словами какого языка, соотносящимися с каким веществом, с его понятиями, узлами и действиями, можно сообщить, что происходит в реальности?
Понятия, узлы и действия фактически тоже будут зверями, о них можно говорить как о зверях, рисовать их: все примется взаимонастраиваться. Классификация нарастает, постепенно забирая в себя весь мир – мелкий, копошащийся, перепискивающийся. Само собой, если кто-то вошел в отношения с бесплотными существами вроде всяческих духов, то и они для него обретут облик. В сущности они будут выглядеть как зверушки. И, наоборот, если кто-то впервые увидел муравьеда, чем это для него не сгущение в плоть неведомой духовной сущности или же некой душевной ситуации? Даже ощущение покоя относительно теплым утром в середине марта, нарушаемое лишь мыслью о том, что день будет длинным и тряским, вполне способно материализовать себя в виде кого-то мягкого, но с мелкими зубами, то есть с челюстями, завершающими его мягкий хвост.
Любую классификацию можно нарастить до космоса, расширяя применение метода: творчество такого-то (и кого угодно) есть такой-то зверек, например. Методики и приемы тоже окажутся подобны животным, ими могут являться даже повторяющиеся (да и неповторяющиеся) жесты. Дело сводится к общему механизму: вот престол, на нем барашек, а все вокруг стоят, глядят и ощущают, как стройно и красиво все в этом мире устроено. Ну да, вообще-то они собрались, чтобы его ритуально зарезать, но что с того? В действительности там происходит что-то другое – что-то мягко-голубое и зеленое, а внутри нечто золотое, гибкие переходы с алыми линиями, полусырые гибриды, которые еще превратятся во что-нибудь конкретное.
Кто же знает, что за гибриды живут в мозгу. Они необязательно обрывки всего подряд, у них свои связи. Гибриды могут и должны складываться во внятность – так дорога легко сложит, склеит все подряд, что придет в голову, пока едешь в автобусе, – как скотч или изолента (но не синяя, а серебристая – влагонепроницаемая, она прочнее стянет), зверушки не разбегутся, можно соотносить с ними что угодно. Как история про ежика, вышедшего из леса и спросившего: «Мужик, у тебя изолента есть?» – «Нет», – ответил тот. Ежик ушел и вернулся: «Возьми, мужик, изоленту». И ежик – изолента, и зверушки эти все – тоже, а дорога Варшава – Вильнюс – само собой.
До Вильнюса уже недалеко. За окном мутно, словно начинаются сумерки, но этого не может быть – в Вильнюс должны прибыть в 16, а автобус еще и опережает расписание. Ну мне в Ригу, из Каунаса лучше в Паневежис, но придется в Вильнюс, где почти час ждать рейса на Таллин, в сумме – часа два потерянных. Да, в Риге на вокзале есть заведение с пончиками-донатсами, их в меню вариантов 30: «Пончик дамский», «Клубничная мечта», «Коко-шоко», «Джон-лимон», «Малиновая страсть», «Великолепный банановый», «Фисташковая сила», «Манго-танго», «Голубой ангел», «Дублин», «Вишневая зебра». Явный переизбыток, отчего азарта перепробовать все не возникнет, ведь не запомнишь, какие уже ел, а какие – еще нет. Эта классификация уже ничего не организует, не держит под контролем – ее элементы толпой вышли на свободу. И даже не заметили, что куда-то вышли и теперь свободны от привязок, потому как бы потеряли связь с общим проектом, не осознавая, что были придуманы внутри чего-то цельного. Вышли из зоопарка, точнее, он распространился повсюду, а какой же он в таком случае зоопарк? Разумеется, все составляющие называются как-то, но название не сообщает ничего, то есть ничего не означает. Какой-то единичный оттенок вкуса, вполне равный разовым чувствам или мыслям: вокруг множество каких-то таких же штук, разнящихся на вкус, неисчислимых, вот уж новость.
Значит, со зверями в мозгу так же: они имеют там какой-то вид, но их все больше, очередные ощущения и их склейки производят умопомрачительно непостижимые гибриды, хотя бы в том, что касается их облика. А все они отчетливо отдельные, со своими неведомыми жизнями, возникают после каждого жеста, осознания, контакта, связи. Кто ж их рисует и почему они именно такие, но так и должно быть, ведь и природа производит такое, что хотелось бы узнать имена авторов, а если учесть и глубоководных тварей… Все это производится и производится механизмом, не имеющим отношения к производимому, вовсе не заботящимся о чувствах самих тварей. Вот и к нам механизм не имеет отношения, он просто это зачем-то делает, а мозговая фауна не имеет отношения к человеку. И тем более не имеет, чем точнее он ее увидит. Механизм показывает кино со зверушками. Тучи новых существ выходят на волю, перетекают одно в другое, будто в человеке и нет ничего, кроме этого зоопарка. Он тоже не имеет к тебе отношения, так что пусть они разбегаются куда хотят, новые появятся – один не останешься никогда. Красиво тут все устроено, вот что.
Автовокзал Вильнюса – и эта история закончена. Дальше будет следующий автобус, то есть следующая жизнь, пусть даже рейс той же фирмы и место в нем оказалось ровно таким же. Тот человек куда-то уже ушел. Собственно, конечная. Придет он на рейс в Таллин или нет, неважно. Это другая история.
Зато здесь уже вокруг ходит какой-то зверь не зверь – так, зверушка, и его контуры приблизительно переминаются в воздухе. Барашек, видимо, кто же еще мог сейчас появиться тут. В начинающем постепенно темнеть воздухе, только безо всяких красот: никакого золотого меха, никакого серебряного сердца на пурпуре и сапфировых глаз – здесь не центр Вильнюса, а автовокзал, возле железнодорожного. Беляши в ларьке почему-то дороже, чем на вокзале в Риге, 90 к 60 в евроцентах, а размер примерно тот же. На треть съедобнее, что ли?
Вселенская форма Каунаса
Кафетерий на Мариинской или уже на Чака (где-то по дороге улица меняет название), не доходя до Столбовой, Стабу – если от вокзала. Рига, конечно. Два окна во всю стену. Стойка, столы, стулья. Вечный ассортимент: булочки маковые, «юбилейные», с корицей, творожники (плоские: тесто-творог-изюм, прямоугольные), «ушки», пумперникели, булочки с изюмом, с творогом, с орехами. Бульонный пирожок, ватрушка обычная (ну, круглая), яблочное пирожное, наполеон, кремшнит, плетенка с изюмом (небольшая; белая глазурь сверху – pītā maizīte), булочка с корицей и какие-то торты, можно куском взять. Сейчас в таких заведениях еще салаты, какое-нибудь второе и суп, подогреют в микроволновке. Выпивка какая-нибудь. Все, чтобы мимоходом, в таких местах не засиживаются.
Утро, почти пусто. Так привычно. И эти плюшки – ничего в них нового, но почему-то ощущение, что это тут сейчас неспроста и даже более навязчиво, чем просто неспроста. Словно повисла теперь здесь некая дополнительная связь. Не в варианте времени, места и тебя, она в этих плюшках – какое-то фактически видение вселенской формы Кришны (
, глава 11).То, что возник Кришна, – ничего такого, нормально. Если знаешь о таких-сяких делах, то они же для тебя есть, поэтому иногда маячат в быту. Любая история обживается частным образом, как еще. Тут не метафоры-аллегории-символы, а конкретно: если тебе известна какая-то субъектность, то она в тебе существует. И, разумеется, участвует в жизни. Если эти сущности или даже просто субстанции ощутят возможность предъявить себя в местных делах, то они найдут здесь соответствие себе и появятся тут же. Конечно, знать их – это риск: если, например, кто-то прочитал про Шиву, то ему это не развидеть, в нем уже появился свой, хотя бы и небольшой Шива. Но тому же позарез нужна своя Шакти: вот уж человек измается, если этого не осознает, а еще больше – если осознàет и примется искать, в ком она тут. Ну а Кришна теперь тут, в кафетерии.
Не метафора, не адаптация: его вселенская форма сегодня во всех этих плюшках. В них этим утром нечто единое, что распределило себя по всем, даже если изделия и отличаются видом, как яблочная или рабарбаровая плюшка от маковой булочки. Яблочная (как вариант – из рабарбара) – это два слоя выпечки из слоеного теста, между которыми начинка из яблок или рабарбара (ревень, что ли, по-русски). Все одно, даже маковая булочка (плоская, закручена спиралью, мак в промежутках между витками) и пумперникель (обычно немягкий, плоский, более-менее тонкий и темный, с орехами и изюмом – сухой пряник, собственно, но иногда бывает потолще и мягким). Как принципиально разными могут быть песочное кольцо, трубочка с кремом, gardums (булочка с творогом и изюмом), булочка с сыром, а также – с вареньем, klinģerītis (кренделек) с тмином? Здесь и теперь все это было чем-то одним – и не потому, что их продавали именно тут. В этом месте распространилось некое первоначальное вещество, разве что оформленное немного по-разному. Вселенская форма, что же еще. Сейчас она имеет вот такой вид, никаких аллегорий, некое нечто реально стало тут плотью, вот же она вокруг.
Почему эта тема возникла сейчас? 11-ю главу я знаю лет тридцать пять, кафетерий с его ассортиментом тоже удивить не мог. Что тут могло сдвинуться, чтобы я вдруг обратил внимание на ассортимент и продолжаю теперь его досчитывать: булочки сырная и кофейная (круглая открытая, в середине заварной крем), а также «розовая» (rožmaizīte – не по цвету розовая, а как бы закрывается, будто роза лепестками, весьма условно), а еще и пирожки со шпеком, капустой, яйцом и луком (лук и яйцо – внутри вместе). Сладкие: vecrīga (типа профитролей, с творогом), эклеры, medus kūka – медовик, корзиночки с чем-то вроде почти жидкого зефира, tējas kūka – чайное пирожное (мягкое, с белой прослойкой крема: он легкий, не масляный, но и не заварной, а поверх глазурь с орехами – как мягкий грильяж). «Дайле» – почти как творожник, но там тесто и сверху, и снизу, а сверху еще и примерно грильяж, как на чайном, но потверже; sklandrausis с морковкой (из ржаной муки, такие открытые, как ватрушки); ну и кексы, а еще бисквитные рулеты с разной начинкой. Возникают, исчезают поедаемые, возникают снова, atkal & again.
Все они привычные, да и ел я, вероятно, каждый из вариантов, кроме разве тортов. Ну, может, это тут теперь у меня просветление, но оно будто щелкнуло. Плюшки зацепились за недавний Каунас, исходный пункт там, а до меня его месседж доехал только сейчас. В Каунасе в центре есть старое кафе, не старинное – 70-х; светло-желтое, дерево. Примерно такое, как это: дешевые, для остановки мимоходом одинаковы. Было воскресенье, все закрыто. Мы ушли (без завтрака) из гостиницы (возле автовокзала) в центр, по дороге никакой еды не попалось. Это место было первым работающим – кофе и плюшки. Тогда и мелькнуло ощущение, которое там не оформилось, но вернулось через месяц, уже дома, Кришной в beķerej’е (Как это по-русски? Не булочная, не кондитерская, не кофейня. Место, где кофе и пирожки-булочки).
Но в Каунасе ощущение было другим, вселенскую форму не предполагало. Потому, что там тоже разные плюшки, но они – другой системы, и видно было не сходство, а различие. Еще там было то, чего нет нигде, кроме Литвы: эти их вертикальные штуковины – то ли печенье, то ли гибрид печенья с бисквитом. Шакотис (šakotis) выглядит как белое, чуть желтоватое мягкое дерево. Он высокий, во все стороны торчат отростки, их длина упорядочена по высоте, как ветки на елке. Собственно, шакотис от šaka – «ветка». Пекут его нетипично: тесто крутят на вертеле над открытым огнем, а чтобы не расползалось, кладут 30–50 яиц на кило муки, что тоже определяет вкус и фактуру.
Там было недоуловленное ощущение, а теперь кофейня связала всю эту выпечку в Кришну, когда уже совсем весна и солнце. Да, в Каунасе солнце было тоже, когда свернули на улицу, где обнаружилась кофейня, оно било прямо в лицо. Еще в Каунасе есть длинные штуки, похожие на шакотис, но это растение – живое или сухое – называется вильнюсской вербой. К Вербному воскресенью они прямого отношения вроде не имеют – их почти всегда продают. Более-менее длинная палка, больше метра, прочный стебель, который плотно окружается сухой травой, цветами: ярусами, поясами, сверху непременный хохолок. Разноцветные, по ярусам что-нибудь топорщится в стороны – красивая штука. Когда ты не тамошний, то не понимаешь, какой сделан лучше, какой хуже, нравятся все. Все красивые, каждая из них новость. Каунас то есть был без контекста, ничто привычное в себя там не вписывало.