Стояла хмурая, угрюмая осень 42-го года. А лётчики из полка майора Рябинина радовались - приехали с фронта в глубокий тыл, в Казань. Целых 2 месяца жизни без риска, без крови. Будут переучиваться летать на новом скоростном бомбардировщике, увидят женщин, хлебнут вольной жизни. Редко война может преподнести такой щедрый подарок.
Но радость лётчиков оказалась преждевременной. Все в лётном центре ходили какие-то мрачные - ни шуток нигде, ни песен, ни вольной жизни. Инструкторы были худые, измотанные и напряжённые. В огромной столовой на несколько полков каждый день появлялись пустые приборы, к которым никто не подсаживался - тарелки погибших. На фронте за один день не теряли столько, сколько здесь без войны. И каждый день не умолкали оркестры, играющие похоронные марши. Однако ни выпуск новых самолётов, ни полёты на них не прекращались -адский конвейер войны продолжал работать.
Лётчики переучивались, удивлялись сверхчуткости и маневренности скоростного бомбардировщика, получали только что сошедшие с конвейера и подготовленные к бою машины и летели на них звеньями и эскадрильями снова на фронт. Задерживаться не приходилось, доучиваться будут в боях.
В одном из первых учебных полётов, когда экипаж ещё не летал, а только смотрел за своим самолётом с земли, погиб и лётчик из части майора Рябинина, первым открывший смертельный счёт без войны. Хоронили его в тот же день, под вечер, когда освободились от полётов.
Стало накрапывать. Голые ветви деревьев, кусты, кресты на старых могилах - всё потемнело от влаги. Из вечерней сырой мглы мутно вырисовывался затемнённый, притаившийся вдалеке город. Раздался винтовочный треск прощального и привычного здесь салюта, запахло порохом, и снова треск, рвущий тишину и душу. Дунул ветер и донёс с Волги сиплый глухой гудок грузового пароходика. Он ещё долго и тоскливо замирал где-то на речном немирном просторе и в щемящих от боли сердцах, когда дождь пошёл сильно и холодно. Зашуршал в опавших листьях, кустах, озлился, набирая силу, и поглотил собой все остальные звуки. Везде всё заплакало, стало заволакиваться сероватым мозглым туманом, растворяться и размываться в неясные расплывчатые тени. Люди надвинули на головы капюшоны и, не оглядываясь на потемневший глиняный холмик, пошли, суровые и молчаливые. Дома они рывком запрокинут голову, судорожно двигая кадыком, давясь горечью, выпьют водки и хлопнут стаканом об пол. Таков обычай, таковы лётные поминки. Номер гостиницы наполнится битым стеклом, которое тихо выметет неприметная пожилая уборщица. Вытрет концами платка выступившие слезинки и, онемев, немного постоит в коридоре над этим стеклом. Ни стона, ни крика не будет там, за дверью, только дружно закурят и лягут с сапогами на кровати, уставившись немигающими глазами в потолок. А она, стараясь не греметь, сгребёт битое стекло в ведро и уйдёт.
У могилы на кладбище остался только пожилой сутулый капитан Васильев. Он был штурманом погибшего лётчика. Здесь, под холмиком, оплакиваемом дождём, будет вечно теперь лежать Федя Губанов. Ему было только 23. Вот с этим никак не мог согласиться видавший виды Васильев, стеснявшийся говорить о тяготах войны в присутствии пехотинцев. Какие у лётчиков тяготы в сравнении с пехотой, ползущей брюхом по грязи, мёрзнущей и вечно полуголодной? О потерях и говорить не приходится, он войну знал и понимал. А вот теперь и он оторопел: сколько ещё придётся хоронить? Войне конца не видно... Ему казалось, что он хоронит сыновей.
Несмотря на разошедшийся обложной дождь, капитан не уходил - всё думал. С самого начала войны он ничего не знал о своей семье, оставшейся под Смоленском. Живы ли, погибли?
Васильев всегда молчал. А в этот вечер не хотел даже видеть никого, не то что разговаривать. А дождь лил, лил...
Сзади кто-то прочавкал сапогами по мокрой глине, остановился, проговорил глухим басом:
- Когда-нибудь вспомнят: было в войну и такое... - Помолчал. - Обязательно вспомнят!
По плащу говорившего сыпануло дождём, Васильев обернулся. Рядом стоял Максим Тарасов. Большой, мокрый, лётчик показывал рукой на серый, видневшийся в стороне памятник:
- Вот она - плата за победу. Каких людей теряем! - тихо договорил он.
Васильев знал: перед самой отправкой в лётный центр Тарасов прилетел с задания с убитым штурманом. Теперь, как и Васильев, он был один.
Глядя на большую звезду среди холмиков и крестов, Васильев понимал, о чём говорил летчик. Там, под испещрённым надписями памятником, лежал конструктор машины, на которую они переходили. В 1941 году он работал по срочному заданию. Необходимо было создать в войне перелом, нужна была машина особенная, универсальная. И она была создана. Конструктор сам часто вылетал с лётчиком на её испытания - торопился усовершенствовать.
Истребитель по скорости и маневренности, бомбардировщик по бомбовой загрузке и дальности полёта, самолёт мыслился как истребитель-перехватчик, имел броню, мог выполнять "бочки", внешне оставаясь похожим всё-таки на бомбардировщик. Самолёт был вытянут, как стальная сигара, имел 2 мотора, 2 киля и экипаж из 4-х человек.
Маневренной была машина, хорошей, но не прощала лётчику ни малейшей ошибки. Чуть зевнул, потерял на развороте скорость и "передал ногу" - расплата жизнью. О самолёте говорили инструкторы: "Кто может летать на Пе-2, полетит на любой машине".
В одном из полётов конструктор самолёта Петляков разбился вместе с лётчиком, но имя его машины уже гремело на всех фронтах. О самолёте создавались легенды. Машине приписывалась способность естественного отбора: выживают сильные, слабые - погибают.
Да, конструктор не успел усовершенствовать до конца свой самолёт, погиб, и всё-таки машина оставалась прекрасной. С 10-го полёта лётчики уже понимали её, с 15-го влюблялись, с 20-го - не хотели расставаться. Кто летал на этом самолёте, был неуязвим и летал долго. Самолёт сам дисциплинировал лётчиков. И они, улетая на фронт, оставляли на памятнике конструктора надписи. Выцарапывали их гвоздём, увековечивая память о грозной машине и человеке, её создавшем.
- Ну, друг, давай летать теперь вместе. Осиротели мы с тобой оба... - просто отозвался Васильев. - Пойдём к командиру полка...
Командир полка майор Рябинин, без сапог, в одних носках, метался по номеру аэродромной гостиницы перед своим замполитом. Остановился, стащил с себя гимнастёрку, швырнув её на кровать, выпалил:
- Не согласен я! - Сел, вскочил снова, ероша короткие волосы. - Понимаешь, не согласен!
- Что - не согласен? - не понял Кречетов.
- "Что-что"! Заладил! Со спешкой этой не согласен. Зачем? Жестокость это, вот что! - Маленький Рябинин быстрым и нервным движением наклонился к закопчённому стеклу керосиновой лампы, прикурил погасшую папиросу, повернул худое лицо к Кречетову: - та-кой ценой!..
- Война, Борис Александрович, всегда тяжело достаётся народу, - начал Кречетов глухо. И хотя понимал, что командир полка всё это знает не хуже его, продолжал говорить, свесив ноги с кровати: - Немец же прёт, поймите! Надо остановить любой ценой! А для этого нужна именно такая машина. Сейчас. Чтобы летать и сбрасывать бомбы! - Он передохнул. - Обещанного союзниками "второго фронта" - всё нет? Не можем мы переучиваться мирными темпами! Города ведь сдаём! Людей! Вот и приходится торопиться. Нет у нас другого выхода. А ты?.. Нужно будет, разве не пошлёшь лётчиков в пекло? И сам полетишь, если от этого...
- Я не любитель бессмысленного риска. Война решается математически, а не на основе энтузиазма и авось! - резко прервал Кречетова Рябинин.
- Правильно. Рассчитает тебе штурман полка, что для полного подавления цели нужно поднять 2 звена с полной бомбовой загрузкой, так - что? 2 и пошлёшь? Нет. Посылаешь 2-3 бомбардировщика лишних. Понимаешь, одного могут сбить, часть бомб - мимо пойдёт, но задание будет всё же выполнено. А это, говоря твоим языком, и есть жестокость. Война, брат, не обходится без этого, она сама по себе - неслыханная жестокость. Нам навязали её. Так что и мы должны быть жестокими, если хотим победить. А про энтузиазм - ты тоже "загнул", признайся! За своё боремся. Техники-то у немца пока больше. А мы всё же выдерживаем. Женщины у нас сейчас, дети по 12 часов за станками стоят. На чём же они, по-твоему, держатся? Вот тебе и математика!
В дверь постучали. Промокшие, мрачные в номер вошли Васильев и Тарасов. Подали рапорт.
- Ну, что же! - пробежал Рябинин рапорт глазами, поднося его к лампе. - Добро! Будете летать вместе. Через неделю на фронт...
Когда лётчики вышли, Кречетов долго смотрел на дверь. Тихо сказал:
- Вот и весь тебе ответ на наш спор...
В конце марта на фронтовых аэродромах уже подтаивал снег, а в тёмных и голых лесах ещё дышала зима. Не капнет. К ночи морозило. И вторая эскадрилья в полку Рябинина продолжала летать. Вот и к этой ночи лётчики уже готовились.
- Везёт людям - ночники! - проговорил Тарасов, проходя по лётному полю. Остановился, посмотрел, как в темноте капониров техники грели специальными лампами моторы, вздохнул, пошёл дальше. За ним, посвечивая фонариком, брёл Васильев - привычно молчал.
- Васька Хромов! - не унимался Максим. - Шпингалет! А поди ж ты - раньше нас успел окрепнуть в дневных полётах. Послали переучиваться на ночные - и, пожалуйста, вам: летает теперь и ночью, а мы - смотрим.
Луч фонарика упёрся в серебристый от инея пожарный щит, скользнул правее, осветил плакат "Родина-мать - зовёт!" Из освещённого круга, казалось, рванулась вперёд с поднятой рукой и страстным призывом женщина, седая, с суровыми и требовательными глазами. Звала. В другой руке у неё белый лист с текстом присяги. Прямо в очи: читай!
Тарасов, притянув к себе штурмана за борт меховой куртки, прошептал:
- А мы-то с тобой... сидим, не летаем, Николай Петрович?
Васильев осторожно высвободился и долго смотрел на низкое, с рваными тёмными тучами небо. Зябко поёжился, отыскал в разрывах облаков холодную луну, буркнул:
- Как бы снег не пошёл... У ребят вылет сорвётся...
Облака неслись быстро, пригибаясь к земле и где-то впереди, казалось, цеплялись за лес. Под порывами ветра змеились по накатанной твёрдой полосе струйки позёмки, похожие на сахар-песок.
Дальше пошли в темноте. Выключив фонарик, Васильев опять молчал. Понимал, горячая пора на фронте, переучивать остальных лётчиков ночным полётам некогда.
Хищно темнели силуэты самолётов. Теперь их было достаточно. Новый самолёт видели союзники, садившиеся на русские аэродромы после ночных "челночных" полётов. Пробовали летать. Удивлялись, смотрели на лётчиков, с которыми летали, восхищёнными глазами. Отходили в сторонку, тихо переговаривались и всё кивали в сторону русских. А когда уходили с аэродрома, традиционная чопорность изменяла им. Они жестикулировали, им не хватало слов. И это - англичане, которых никогда и ничем не удивить!
О самолёте узнали немцы. Видели. Пикирование, страшный рёв моторов, переходящий на выводе в вой - и от ДОТов летели брёвна и рельсы. Пробовали догнать: трудно. И дерётся, как истребитель. Воздушное господство кончилось: не те у русских уже самолёты...
Однако, на войне, как на войне. Узнали немцы машину и ближе. Мнение сложилось единое: русских лётчиков надо награждать только за то, что летают на таком дьяволе.
Васильев споткнулся, упал. Тарасов подождал его, свернул в сторону заметённых снегом землянок. Сейчас придут, а делать нечего. Опять до 12-ти резаться в домино? Потом прослушают радиосводку. Потом пронесётся над заснеженной Россией страшная могучая песня, от которой гусиной станет кожа. Растревоженный, он долго не сможет уснуть и будет пялить на тёмный потолок глаза. Там, прорываясь сквозь облака, снег и зенитки, будут лететь товарищи, а в ушах у него всё ещё будет звенеть и звенеть: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..."
Хрустел под унтами смёрзшийся к ночи снег. Угрюмо молчал сзади Васильев. Только снег скрипит: скрип-скрип...
Утром сообщили: не вернулся с задания Хромов. Товарищи видели, как он взорвался вместе с экипажем над целью - прямое попадание.
Тарасов вернулся из столовой в землянку и лёг лицом вниз на нары. Ему казалось, что он накликал беду на товарищей своей завистью. Мерещилась темнота, скрещённые лучи прожекторов, удар снаряда и падающие вниз горящие обломки. Сидел рядом Васильев и тяжко молчал. А сердце ныло, ныло...
Через 2 дня был получен приказ снова лететь на крупную цель. Намечалась широкая операция, к участию привлекались все воздушные силы фронта. Данные разведки предупреждали о мощной зенитной обороне. С воздуха цель стерегли истребители. Удар был нужен и возможен лишь ночью, большим количеством бомб.