Окно сотрясается от нового удара, на этот раз куда сильнее двух предыдущих, и Лёня с Женькой за ведущей на лестницу дверью переглядываются: только бы не перестарался, и вновь припадают, пихая друг друга, к замочной скважине. По стеклу сползает комок грязи, и с лица охранника таким же образом сползает сонливость.
- Кто там хулиганит? - бурчит он и топает, выбрасывая далеко вперёд себя развязанные шнурки, к двери.
Грохочет замок, воздух, практически отфильтровавший за ночь городской смог, проползает между ног мужчины внутрь. На брелке у охранника фонарик, луч света шарит по газону, и, видимо, кого-то выхватывает в хаосе разросшихся кустов, потому как дядя Володя, сетуя на безалаберную молодёжь, которой только дай прогулять полночи, а к утру ползти в родные пенаты, выходит наружу.
Лёня и Женька подлетают к двери, и грохот её, громоздкой и железной, встряхивает здание.
Охранник ещё некоторое время стучит в дверь, заглядывает в окна, и брови, похожие на маленькие валики для краски, наползают на глаза, пытаясь вычленить в темноте отдельные детали. Через решётку стучит в стекло. На проходной, вокруг сдвинутых стульев возникает тихий суматошный спор: стоит ли сбросить из окна второго этажа ему куртку или же лучше пока не высовываться.
В конце концов победило благоразумие. Пусть думает, что дверь, возможно, захлопнулась от сквозняка. Тем более что дядя Володя уже исчез в разбавленном молоком тумана раннем утре. Поехал на одном из первых автобусов домой. Бедолага, только бы не простудился.
Открывают дверь, чтобы впустить Лоскута. Он доволен собой, ухмыляется и показывает грязные по самые запястья руки. К подкладке куртки прилипли листья, штанины мокрые от росы и обозначают костлявые лодыжки, а кепка залихватски повёрнута козырьком назад.
План расписан до мелочей ещё ночью, обкатан в мозгах всех его участников до гладкости голыша. Миша с Хасановым и Яно обходят этажи, чтобы сообщить всем о военном положении. Миша - сама самоуверенность, на лице ухмылка чеширского кота, и, услышав нездоровое оживление, многие сами выползают в коридор.
Многие комнаты пустуют: около половины студентов разъехалось на выходные по домам ещё вчера, после занятий. Однако, думает Хасанов спокойно, народу достаточно, чтобы послать бунтовщиков с их затеей подальше.
Миша это понимает и говорит Хасанову:
- Из меня хреновый оратор. Поэтому объяснять правила игры будешь ты.
Однако тут же, громко, отчаянно и фальшиво насвистывая какую-то мелодию, стучится в первую дверь. И тут же - в соседнюю, в дверь напротив. Говорит, и голос прокатывается по коридору, выбивая из-под дверей затычки сонного полумрака.
- Эй, соседушки. Третий вызывает. Выходите, есть разговор.
Прибавляет тихо:
- Ты же герой, Исламыч! Вы с Яником можете собрать на этих выборах пару десятков голосов в свою пользу.
Грубо перемешивает хохотом воздух и идёт через весь коридор, чтобы распахнуть окно. Шаги его грохочут, и Ислам с Яно втягивают головы в плечи: так не хочется, чтобы большой дядя оставлял их одних. Москитную сетку натянуть ещё не успели, Миша с наслаждением подаётся вперёд, подставляет лицо утреннему воздуху. Кажется, кирпичного цвета кожа шипит, словно раскалённая сковородка под струями воды.
Говорит оттуда:
- Как можно что-то делать в такой духоте.
И потом невпопад:
- Сейчас бы ещё пивка. А?
Начинают выползать первые аборигены, на ходу приглаживая волосы и подтягивая трусы.
- Пошлите покурим, братцы. А можно прям здесь. Теперь можно, что там. Сейчас расскажу…
Они в гостиной. Гостиные на каждом этаже типовые, только мебель может быть более или менее истёртой, на стеклянных столиках чуть больше или чуть меньше царапин. Миша разжигает сигарету, со вкусом раскуривает, сквозь дым оглядывая присутствующих. Двери хлопают и хлопают, гостиная наполняется людьми. Миша для верности стучит ногой в ближайшую дверь, и сланец полощется на пальцах, словно ставень на ветру.
Допивает из забытой кем-то на столе кружки остывший чай и начинает рассказывать. Говорит, что общежитие теперь, можно сказать, на осадном положении, конечно, у нас не война, хотя то, что происходит в соседнем здании, можно назвать войной, а его само - линией фронта, где в безопасности могут себя чувствовать только те, кто способен оплатить себе танк; и отёкшие после постели лица просыпаются напряжённым вниманием. Поначалу спрашивают, не пьян ли он, но Миша только хмыкает. Терпеливо он объясняет, что произошло. Предлагает присоединиться сейчас или, пока есть возможность, добровольно покинуть оккупированную территорию. Только потом вернуться будет уже, скорее всего, нельзя. Конечно, всё зависит от обстоятельств, но нет, ребята, посмотреть пару деньков, пойдут ли у нас дела, а потом влиться в долю, уже не получится.
Призадумались, и Ислам с Яно, скромно топчущиеся в сторонке, ощущают на себе любопытные взгляды. Они придают немалый вес выступлению Миши. Все здесь слышали о дневном происшествии, все в той или иной степени сочувствуют его главным действующим лицам.
Закончив здесь, поднимаются выше. Третий, благодаря лихорадочной и шумной деятельности всех остальных: Женьки, Лоскута, Наташи, которая активно включилась в процесс подготовки к дневной осаде, - уже в курсе всех событий, на четвёртом Леонид успел прозондировать почву, и троица попала уже на завершающую стадию спора. Счёт был не в пользу Лёни, но Миша, с ухмылкой пройдя по углям взглядов, ринулся в атаку. Он был убедителен, хотя около половины ребят отсюда изъявили желание выйти из игры сразу же. И тем не менее это был результат, на который даже не приходилось надеяться. Ислам не может поверить, что им никто не попытался набить морду. И, что самое главное, тех, кто изъявил желание уйти, нашлось довольно мало.
Правда, оставался один вопрос. Очень важный вопрос, который Хасанов, когда к пяти утра они разместились за стойкой вахтёрши, заварив на них двоих и на всех, кто пробегает мимо, огромную пивную кружку чая, задал Мише.
- Слушай. Ради чего это всё?
Миша поднимает брови:
- Ты остаёшься с нами, со своим названным братцем и ненаглядной девкой, радость моя. Разве тебе мало?
Ислам качает головой. Рассеяно перекладывает из одной стопку в другую старинные журналы: “Образование и карьера”, что-то про автомобили и “Мир ПК”. Рассматривает обложки, словно мечтая выдавить нужные слова из броских заголовков.
- Мишка, это касается только нас троих. Наше с Яно и Наташей дело. Не обижайся, но даже тебя это не касается. Как так вышло, что с нашей проблемой теперь носится вся общага?
- Что-то поздновато ты спохватился со “своими личными проблемами”.
- Я был спокоен по одной причине: потому что был уверен, что вся эта затея провалится. Что нас пошлют куда подальше, и к вечеру, что бы я там себе ни воображал, мне, Яно и Наташке пришлось бы собрать вещи и освободить комнату.
Миша трёт переносицу. Шевелит пальцами на ногах, разглядывая их с таким выражением, как будто только что осознал, что они у него есть и могут для чего-нибудь пригодиться. Например, держать сигарету.
- Им всем нужно учиться. Получать знания, - на Хасанова снисходит приступ красноречия. - Плевать, что сейчас притесняют, сжать зубы и карабкаться вверх, потому что сверху потом удобнее плеваться и кидаться камнями. Как они могут этого не понимать, если даже я понимаю? Я не такого уж далёкого ума человек.
- Ты такой умный, только когда дело касается других. В своём глазу не заметишь и полена.
Ислам молчит, и Миша продолжает веско:
- Наши рожи показались им достаточно убедительными. Или же их настолько всё это достало, насколько даже ты себе не можешь представить. Здесь у нас не папенькины сынки вроде тех, что подруливают на учёбу на пежо. Им папеньки снимают хаты. Нет, Хасаныч, я тебе говорю точно. Здесь - такие же как мы, честные пацанчики, которых очень волнует денежный вопрос. Не знаю. Почему с тобой я - я могу тебе ответить, но не требуй от меня большего.
- Почему же?
Миша с досадой смотрит на Хасанова.
- Разоткровенничался. Что это я.
- Давай-давай. Говори, - Хасанов старается, чтобы голос звучал как можно более ровно. - Мне это важно.
- Ладно. Я к тому, Хасаныч, что я вряд ли смогу тебе вот прямо сейчас выложить. Это не умещается, - стучит костяшками пальцев по себе лбу, - вот здесь.
- Можно порциями.
Ислам готовится слушать, но Миша говорит только:
- Ты слишком беспечно живёшь.
Поднимается и, пока Хасанов осмысливает эти четыре слова, вразвалочку топает туда, где стащили со стены план эвакуации и обсуждают грядущую оборону, отбирая друг у друга карандаш и делая какие-то пометки.
Вскоре закипела работа. Запасные ключи, помимо уборщиц, вахтёрши, охраны в самом университете есть, наверное, у половины деканата, поэтому дверь нужно забаррикадировать.
С грохотом пододвигают стол, отдирают от стены и тащат, рассыпая журналы и какую-то пыльную картотеку, стенной шкаф. Стулья с высокими спинками и тонкими металлическими ножками, напоминающими копыта, с разбегу впечатают в общую груду.
Кто-то позвонил Паше, и Калинин примчался с двумя спортивными сумками, набитыми одеждой, едва успел прошмыгнуть внутрь, прежде чем стол пододвинули настолько, что дверь невозможно стало открыть.
- Вот и закрылось наше убежище, - сказал он, вспомнив не то какой-то фильм, не то компьютерную игру.
Калинин из тех, кого Мишаня называл “папенькиными сынками”, однако даже при наличии приносящего доход бизнеса у отца и вполне обеспеченного будущего он был свой в доску. Касательно него как раз Ислам был уверен. Весь этот бунт Паше нужен только в качестве развлечения, жизненного опыта, экзотических оттенков в калейдоскопе собственной жизни. Он всегда и везде чувствовал себя в главной роли и поэтому от широты души стремился простереть руку до всего, до чего можно дотянуться, и во все стороны одновременно. Возможно, эта его самостоятельность и живое, неунывающее любопытство рано или поздно доведут его до беды, но Исламу просто не верится, что этому тонкокостному молодому человеку с непослушными вихрами и открытой улыбкой хоть что-нибудь способно причинить вред.
Бросив в угол сумки, Паша сразу принялся выяснять, где можно поселиться: доставшаяся по наследству деловая хватка даёт о себе знать.
- Подожди немного, - говорит Миша. - К полудню мы проведём перепись.
Ребята не на шутку разошлись. В холле не смолкает смех, Лоскут черпает из бездонных карманов семечки, вместе с кожурой рассыпает дурацкие шутки, вызывающие взрывной, похожий на детские петарды, ржач. Нашли заныканную за креслом бутылку какого-то пойла, завёрнутую в газету, и пустили по кругу. Не пить, а всего лишь нюхать горлышко, чтобы поспорить относительно его профпригодности.
- Пахнет смородиной! - орёт Паша. - Смородиновое долго не портится… Его ещё можно пить, говорю я вам!
Сам же грозится попробовать, но не пробует, а только со счастливым выражением бегает вокруг и орёт, что “срок выдержки у неё никак не меньше десятка лет”.
Потом кто-то выяснил, что газета аж девяносто четвёртого, все переместились к ней, передавая ворох жёлтой бумаги по всё тому же кругу и громко зачитывая заголовки и целые абзацы. Бутылка стояла, забытая, в сторонке, до тех пор, пока кто-то в суете не опрокинул её на пол. Стали искать тряпку, потом забили, потому как в двери заскрежетал замок, и груда мебели опасно закачалась, рассыпая колпачки от ручек и использованные стержни. По одной из полок шкафа катался пластмассовый стаканчик.
Выглянули в окно, чтобы нос к носу столкнуться с дядей Володей в красной спортивной куртке, разглядели за его спиной низенькую техничку с подвижным обезьяньим лицом и гвоздь номера - сердито постукивающую каблуками деканшу - ту самую, что была вчера с Валютой и директором. Та же строгая форма, длинная юбка, обрисовывающая костлявые коленки, вместо хвоста на затылке невзрачный узел и зонт под мышкой, несмотря на то, что самое большое облачко на небе можно заключить в кольцо из большого и указательного пальца. Её выдернули из дома в выходной день в такую рань, и лицо это, как никогда, похоже на зачерствевший яблочный пирог.
Возникла страшная суета, в дверь полетела всякая утварь. Одноразовые тарелки нанизывались на ножки стульев, кассеты разлетались пластиковой шрапнелью, и магнитная лента стелилась по земле, оставляя след от разлитой настойки. Стали стаскивать с верхних этажей стулья, чтобы подпереть спинками хлипкую баррикаду.
- Граната! - орёт Мишаня.
Неуклюже вращаясь, размахивая за собой раздвоенным хвостом, как будто какой-то мифический дракон, в импровизированную баррикаду влетел телевизор. Посыпались стулья, одна из полок рухнула, увлекая за собой набросанную сверху мелочь, и по ту сторону двери наступила тишина.
Он ржёт, молотя себя ладонями по бёдрам, кричит:
- А, съели?
- Мы тоже подавились, - говорит Лёня, убирая ладони от ушей.
Миша замечает, как тихо стало вокруг. Тишина его раздражает, и поэтому он хрустит суставами, обводя взглядом обращённые к нему и к дверям лица; кажется, щёлкают какие-то шестерни у него в голове. Женька встаёт на цыпочки и пытается разглядеть что-то в окно.
- Ну, чего? - говорит Мишаня. - Чего?
- Наверное, не надо было кидать телевизор, - говорит Женька, запустив в волосы пальцы. - Хорошо бы они не переломали рёбра, когда навернулись с того крыльца. Четыре ступеньки. С довольно острыми краями. Я там падал один раз, с месяц назад, когда ударили последние морозы. Куда-то торопился и вот… В общем, не думаю, что с тех пор они затупились.
Миша начал хохотать ещё на словах “с крыльца” и, кажется, даже не слышал окончания фразы. Отсмеявшись, высокомерно говорит:
- Херня. Вы хотели повыступать из-за закрытой двери, а потом свалить, когда её начнут ломать - так, что ли?
- Не так, Миша…
Миша наступает на низенького Женьку, ворочая своим огромным телом, швыряя ручищами и распихивая остальных здоровыми, как кувалды, локтями.
- Так, я спрашиваю?
- Нет, Миша…
- Чтобы никто не пострадал во время драки - такого не бывает. Только когда дерутся дети. А мы тут не в игрушки играем.
Трясёт головой, и от него, словно круги по воде от брошенного камня, разбегается тяжёлое тепло. Тельняшка пропотела, Миша похож на раскалившуюся под пальцами зажигалку, но огонёк уже потух, и он остывает, оставляя на душном воздухе ожоги.
- Если хотите побушевать тут, а потом свалить, можете валить сразу. Да хоть через окно. Вон тот парень, мой командир, верно спрашивал, какого чёрта я завербовал столько народу. Они, говорит, разбегутся, уже когда тем, за стенкой, принесут мегафон. Надеюсь, вы не обманете моих ожиданий.
Женька ничего не отвечает, только разводит руками, но видно, как он смущён. Миша собирает тельняшку у себя на животе в кулёк, оттягивает, создавая циркуляцию воздуха.
- Кто-нибудь, откройте окно. Какая жара.
- Кто же открывает окна во время осады, - робко замечает Леонид.
- Какая разница. Думаешь, закидают нас через него гранатами?
Он по-хозяйски оглядывает груду лома у дверей. Она теперь напоминает угол жилой каюты затонувшего корабля - такого, каким его изображают в фильмах.
- Нужно подпереть всё это дерьмо. Пошли, ты, вылупастый, и ты, поможете. Нужно что-то тяжёлое…
Нашли несколько лопат и грабли с обломанными зубьями, подпёрли шаткую конструкцию. Последним, елозя обивкой по старенькому линолеуму поехал диван. Прислонили, потом с матюгами развернули так, чтобы на нём можно было сидеть. И притащили ещё один табурет, сироту, оставшуюся без телевизора, на которую Миша, расположившийся на диване, положил ноги. Похлопал по обивке справа и слева от себя:
- Садитесь, девочки, не стесняйтесь. И тащите пиво. Мы начинаем.
Глава 20
В первый день всё прошло мирно. Не было ни попыток вынести дверь, ни бунтов внутри здания, которых всё ещё ожидал Ислам. Ни даже гневных звонков по телефону из университета: видимо, там решили, что ребята после суточной отсидки решат выбраться сами. Попробовали проникнуть через чёрный ход, но бунтовщики вовремя про него вспомнили, так что ключ в выкрашенной линялой зелёной краской двери тоже вращался впустую.