Очень трудно было с теми, кто не захотел остаться: Ислам с удовлетворением заметил, что таких всё-таки довольно много. После недолгих размышлений решили не выгонять наружу прямо с утра, а выкроить момент вечером и выпустить всех через чёрный ход, так что в курилке теперь царит напряжённая тишина, прежние товарищи вдруг разлетелись по двум, едва ли не враждующим, лагерям. Где просто курили, а где-то это напряжение проливается дождём споров, едва не высекающих из соперников искры. Везде движение - переходят из одного стана в другой, уходят обратно, меняют точки зрения, напряжённо ждут милицейских сирен, звонят родным, и когда пришло время выпускать беженцев, ребята с удивлением обнаружили, что таких совсем немного. Они без происшествий и со всеми мерами предосторожности отправились восвояси через одно из окон, выходящих в глухой переулок между университетом и общежитием.
Ислам вдруг почувствовал себя на отшибе мироздания. Нет, не так - он почувствовал себя странно чужим. Каким-то образом всё здесь вращалось вокруг него, причём так, что ему не нужно было совершать никаких движений. По здравому размышлению Ислам решил, что так даже лучше. Он понятия не имел, куда двигаться. Он до одури ковырялся в земле собственных сомнений, слежавшихся практически в культурный слой путаных иллюзий и надежд, надеясь наткнуться хоть на какую-то подсказку. Относительно того, куда следовать дальше, и относительно чего-то, что Ислам сам пока не может осмыслить. Смысл существования высыхает на руках, словно влага в жадном и горячем воздухе, а снежный ком обрёл просто астрономические величины, несётся под уклон, сметая хлипкие домишки, впитывая облака и слизывая с деревьев снежные шапки.
Кто на самом деле сумел удивить всех, так это Гоша. Когда бессонная ночь мало-помалу даёт о себе знать, Ислам ползёт наверх, в комнату, надеясь, что в холодильнике найдётся что-нибудь перекусить. И натыкается на топчущегося в коридоре с весьма потерянным видом Игоря.
- Иди домой, Гош. Не в комнату домой, а к себе домой. Ещё пока можно. Я не знаю, откуда ты там приехал… или сначала зайди в ректорат, узнай, будут ли теперь занятия и где теперь тебе жить.
Он прячет руки в карманы брюк (кроме всего прочего, Гоша ещё и единственный человек, который может ходить по общаге в выходной в брюках. Шорт у него, кажется, нет совсем, не говоря уж о трениках с растянутыми коленками, которые имеются в гардеробе каждого уважающего себя аборигена), и, склонив голову к плечу, смотрит на Ислама. Накидывает на него лассо взгляда и внезапно обретает очень уверенный, внушительный вид. Ислама подобная перемена всегда ставит в тупик, но для Гоши это нормально.
- Я останусь.
- Отсюда ты больше не сможешь ходить на занятия, - терпеливо объясняет Хасанов.
- Я знаю, - Игорь снимает очки и трёт переносицу так, как будто под пальцами лампа с джинном. Кожа под его пальцами немедленно становится бледной. - Я слышал, как всё произошло.
Усталость с новыми силами накатывает на Ислама. Уж кто-кто, но Гоша, считал Хасанов, убежит отсюда в первую очередь. Всегда складывалось ощущение, что перед возникающими перед ним как перед старшим по этажу трудностями он стоял только потому, что не смел попросить снять с себя эту ответственность. Боялся, что это повлияет на успехи в учёбе, на отношение к нему преподавателей или на что-то ещё. И раз за разом, когда на подведомственном ему участке случалось что-то более или менее серьёзное, оказывался между двух огней.
- Так чего же? Я пытался отговорить их, но не думал, что придётся отговаривать тебя. Поэтому извини, но внушительной речи у меня для тебя нет.
- Ничего страшного. Я твёрдо решил, - качает головой, взгляд близоруко плавает в пространстве между ним и лицом Хасанова. - Ты должен только знать, что я всё это категорически не одобряю.
- Думаю, я догадался.
- Тем не менее я остаюсь. Тебе, наверное, нужно знать, что я пишу книги, - он водружает очки на место и разглядывает лицо Хасанова в поисках произведённого эффекта, заранее уже смущаясь. Не обнаружив там ничего, кроме отёкших и покрасневших от усталости век, он пытается усугубить эффект: - Ты мог представить себе, что человек, который живёт с тобой практически по соседству, пишет книги? Нет? Их пока не публикуют, но они очень хорошие. И о том, что сейчас здесь происходит, я тоже хочу написать книгу.
- Вот уж не предполагал. Что же, ты оказался в гуще событий.
- Я не какой-нибудь журналист, чтобы быть в гуще событий. Но я подумал, что это будет неплохой опыт.
Миша оказался отличным руководителем. Его слушали, ему, несмотря на рокотание, которое просыпалось в его груди при малейшем недовольстве и руки, скручивающиеся при малейшем поводе в кулаки, доверялись. Вкупе с Лёней они делали львиную долю работы, расправлялись с делами, которые по идее должен был взвалить на себя Ислам. Собрали со всех, кто остался, продукты, обозначили несколько общих холодильников и организовали выдачу продуктов. После небольшого совета решили, что готовить, во всяком случае первое время, сподручнее будет на всех сразу, выяснили, что поваров среди оставшихся не наблюдается, и даже тех, кто сумеет приготовить что-то посложнее яичницы, можно пересчитать по пальцам двух рук.
Хасанов неожиданно оказался в числе почётных поваров, но потом так же неожиданно был оттуда исключён.
- У тебя есть куда более важные дела, чем махать половником, - говорит Миша. - Скоро кто-нибудь спросит… ты сам знаешь, что спросит. И у тебя на языке должен быть готов ответ. Не отговорка, а план действий. Мы не можем всё решать за тебя.
Наташин опыт обрёл вес драгоценных металлов. Исламу она говорила, что с революционной деятельностью покончено, однако с удовольствием втянулась в дела общины. Хасанова это раздражало, но он держал язык за зубами. В конце концов они не муж и жена, чтобы высказывать недовольство. Да, они были куда ближе, но это не подразумевало, что он станет ловить её свободу выбора в мешок.
Под руководством Мишани затеяли глобальную перестановку мебели. Нужно было готовиться к штурму, и они готовились - серьёзно, прорабатывая все варианты, вплоть до возможной высадки на крышу, обозначали рубежи и вели круглосуточное наблюдение за периметром. В первую очередь занялись окнами, загромождая их, как входную дверь накануне, мебелью и подручными предметами. Коридоры погрузились в полумрак, и хотя свет теперь жгли круглосуточно, днём он казался бледной копией своего небесного брата.
Ждали, что отключат электричество, на худой конец интернет, и интернет действительно пропал в первый же день. Видимо, решили, что без выхода в глобальную сеть мораль бунтовщиков быстро пойдёт на спад. Чуть-чуть позже пропало и кабельное телевиденье.
- Оперативно они додумались отключить нам воздух, - говорит Лёня. - Думаю, мы сможем восстановить хотя бы сетку. Но не сейчас. Со временем. Хорошо бы знать, где у них сервера…
У кого-то нашёлся USB-модем, в курилку вытащили чей-то старенький компьютер, и скоро к нему, как к банковскому автомату в день начисления стипендии, начал выстраиваться народ. В новостях на Яндексе и Ленте искали хоть какую-то информацию, заранее предвкушая свои имена на первых страницах, но так и не нашли. Единственная сколь-нибудь полезная информация нашлась на сайте университета: что главный корпус временно прекращает работу и переводит своих преподавателей и студентов в другие корпуса из-за каких-то неполадок со светом. И правда, последние пару дней на стоянке совсем не заметно машин. Вход из окон общежития не просматривается, но видна одна из двух дорожек, по которой шумным ручьём обычно текут студенты, и она пустует.
Отчаявшись отыскать хоть какое-то упоминание о себе, перешли к активным действиям. Постили на форумах, по паутине асечных знакомых растекались истерично весёлые сообщения. На просторах Живого Журнала появилось сразу несколько дневников, рассказывающих о событиях внутри общины.
Главным занятием теперь было смотреть в окошко. Самое любимое - большое окно в холле третьего этажа, с подоконником и непременными щелями, куда совал длинные пальцы сквозняк. С первого этажа мало что можно было разглядеть, решётки эти опять же, а третий укрывали в своих когтистых лапах древесные кроны. Ни черта не видно, кроме ползущих по шоссе и переливающихся на солнце машин…
Окна на четвёртом, на втором и на первом как вероятностные точки проникновения заложили мебелью. В гостиной третьего тоже сначала хотели полностью, но в итоге завесили плотными шторами и задвинули массивным шкафом на две третьих, так что, поднырнув под штору, можно было смотреть, что делается снаружи. Всё время кто-нибудь ходил мимо, смотрели, а на ночь шкаф задвигали совсем. Если уж беречься, то беречься по всем фронтам. Пожарная лестница до этого окна достаёт более чем легко.
Отсюда, со второго, вид на тропинку, белеет крыльцо университета. Иногда можно заприметить машину директора: он теперь не ставит её близко к крыльцу. В окнах соседних домов, когда там не играет в шашки в стёклах солнце, можно разглядеть жизнь, чужую и теперь по-настоящему чуждую. Через некоторое время всё там, за стенами, стало напоминать красочное кино. По тротуару вдоль дороги идут люди, висит знак автобусной остановки, хотя сама остановка прячется за углом ближайшего здания, и снуют туда-сюда, будто пчёлы, газельки.
- Как телек, - говорит Лоскут. Он опирается локтями на подоконник, и между ними стоит кружка с остывшим чаем. - Чёрт, это круче, чем телек. Никогда бы не подумал, что смотреть наружу может быть так интересно…
Сейчас четвёртый день. На первые сутки практически всё было без изменений. Спешили на работу или с работы люди, дымили, сбиваясь в пробки, машины. На вторые - днём, между двенадцатью и двумя, там собрались люди; зачем-то прикатила, сверкая глянцевыми боками, скорая помощь. Ислам выглянул: несколько преподавателей и директор в не сочетающихся с тёплой погодой пальто, ещё какие-то люди. Может быть, кто-то из Минобразования или из других влиятельных контор. И сами выглядели внушительно, хотя эта внушительность дала трещину, когда, запрокинув головы, смотрели в слепые окна. Директор хранил скорбное молчание, а тётки что-то орали. Лёня послушал и говорит:
- Грозятся восстановить тебя и Яника, дать вам окончить обучение. Простить все грехи. Получается, что мы уже чего-то добились. Хотя ничего и не требовали.
Ребята сначала жались и выглядывали украдкой в складки штор, а потом осмелели, и с той стороны краснели, завидев кое-где неприличные жесты.
Подошёл Игорь, чтобы для порядка проворчать своё обычное: “Это может быть неблагоразумно” - и с благосклонным вниманием просунуть длинный нос через штору.
- На четвёртом этаже открывается окно? - спрашивает Лоскут. - На веранде?
Верандами звались теперь гостиные с их огромными окнами.
- Вряд ли. Забыл, в какое время живёшь?
Лоскут предвкушает какую-то пакость, и Женя косится на него с интересом.
- Ну, может, у кого-то в комнатах открываются… Саня, ты же оттуда. Открываются у кого-нибудь там окна?
- У Мышонка - форточка. Он туда курит…
- Она на эту сторону?
- На эту.
- Отлично.
Лоскут убегает, слышен топот его ног по лестнице. И вскоре мимо их окна пролетает нечто.
- Что это? - спрашивает Игорь. - Вы видели?
Внизу люди затихли, уставились друг на друга и на предмет, ухнувший на газон практически возле их ног.
- Я не уверен, - говорит Женя. - По-моему, это что-то запихали в носок…
- А вот это - алюминиевая кружка.
Кружка, закрутившись лихим штопором, словно авиационная бомба, отскакивает от фонарного столба и вот уже катится по дорожке, переваливаясь через ручку. Люди сбились в чёрно-серое пятно, словно испуганное стадо, и дружно отступили на шаг.
Ещё что-то просвистело мимо, сверкая на солнце, будто бы настоящий метеорит, слиток свинца с округлыми гранями.
- А вот это - явно утюг…
Утюг клюнул землю, оставив после себя выбоину в асфальте, перевалился через ступеньку и проехал немного на ручке в сторону людей. Выбросил к ним, будто осьминог щупальце, провод с белым набалдашником-вилкой.
- Смотри-ка, драпают, - восхищённо сказал Женя.
-Я этого не поощряю уж точно, - Игорь качает головой, его лицо приобретает блестящий бледноватый оттенок. Как будто его целиком натёрли кремом не то от загара, не то от прыщей.
На делегацию, сейчас поспешно выметающуюся на безопасное расстояние от крыльца, он смотрел не менее неодобрительно.
- Какие трусы. Мне тоже было страшно, когда толпа полоумных подростков захватывала общежитие. Но я же остался…
Глава 21
Позднее под эти окна приходили разные люди. Толпились взрослые, бросали в окна встревоженные взгляды. Иногда показывались ребята - те, кто вернулся после выходных и застал наглухо замурованные двери. Девчонки запускали в окна бумажные самолётики, а парни по эту сторону баррикад начинали строить дикие планы, как бы умыкнуть по парочке блондинок “себе и Кирюхе”.
- Там мой папа, - говорит Лёня.
Паша подходит к окну, отводит в сторону штору. На подоконнике уже успели накопиться несколько кружек от разных дежурных и пара тарелок с остатками печенья.
- Где?
- Вон тот, с коммуникатором, полненький и усатый.
- Ух, страшный. А ремень-то у него какой, а? - поддразнивает Паша. - Выйдешь?
- Он пытается мне дозвониться. А телефон выключен. Я им написал, что, скорее всего, в институте я больше не учусь, но и домой пока что не вернусь. Буду держаться до последнего. После этого выключил телефон.
- Письмо с границы, - уважительно говорит Паша. - Партизанское такое. Скольких мы немцев под ствол пустили, а? Как по-твоему?
- А что я должен был написать? Что мы с ребятами захватили общежитие и отплыли от Российской Федерации в сторону Кубы?
- Так что? Собираешься выйти?
- Нет.
- Он, наверное, издалека приехал.
Лёня отворачивается от окна, опускается на корточки возле батареи. Трубы тёплые, нагревают спину в районе позвоночника, а голову остужает ползающий по подоконнику сквознячок.
- Пусть едет обратно. Даже показываться на глаза не хочу.
Паша разглядывает мужчину.
- Вы не очень-то похожи. Ты для него высоковат.
- Да я в маму пошёл. С батей только лицом и похожи. И характером я, к сожалению, в маму. Хотя ухватистость некоторую перенял.
- Да уж, выглядит твой батя серьёзно. Такой, возможно, добьётся, чтобы спасать тебя прислали ОМОН. Хотя страшнее всего, пожалуй, истеричные мамашки. Они добьются чего угодно. Моя вот в гневе - у-ух! Наверняка уж с президентом чатится. Даже странно, что у нас во дворе до сих пор не стоит танк.
Машет мужчине рукой, но тот не видит. Уткнулся в свой коммуникатор, выставив на обозрение обширную лысину.
- Будем держаться до последнего, - решает Лёня. - Мы тут в конце концов не просто так. А за справедливость.
- Да хоть за, хоть против. Всё одно, ради нас образовательный аппарат разгонять не будут. То есть ты хочешь сидеть тут до конца?
- Сколько понадобится, столько и буду сидеть. Сам подумай: мало кто сейчас сидит за идею. А я буду.
Смотрят друг на друга, и Паша кивает, с сумрачным видом соскребая с подоконника пятно грязи.
- Ты-то за какую сидишь? - говорит он в сторону.
- Не знаю. Просто за идею. Против… ну, ты сам понимаешь, против кого. Я еврей, и мне это надоело. Надоело изворачиваться, проползая через крысиные норы. Я не уж в конце концов - я человек. А какого чёрта здесь делаешь ты при всех твоих связях?
Пашка вдумчиво двигает челюстью. Потом внезапно веселеет:
- Просто я социально пассивный, и мне, откровенно говоря, пофиг на идеи. Я давно так не веселился.
- Не уверен, что оказаться в изоляции, без связи с внешним миром, это так уж весело.
- Мы не в изоляции. Мобильники работают, звони - не хочу, только все их трусливо повыключали. Единственный смысл в жизни - это приобретение опыта, говорю тебе как человек, чей отец может купить ему всё. Ну, или почти всё. Так какого же чёрта мне не брезговать этим опытом?
Всё же связь с внешним миром у них была вполне вещественная. Когда темнота за окном замешивалась погуще, распаривалась, как добрая каша, положенное время отстоявшая в духовке, начинали с грохотом разбирать одну из баррикад. На это уходила уйма времени, и потом все оказывались взмыленными, как кони, пропотевшие и пыльные, тянули руки к стаканам с водопроводной водой и ползли в душ. Наружу уже никому не хотелось.