И не только поднять но развернуть, внезапно ощутив томительный намек в ее форме и деталях.
Развернув, я обнаружил, что споткнулся о чей-то бюстгальтер.
В просторечии – лифчик.
Этот «предмет женского туалета» – как стыдливо назывались подобные изделия в магазинах СССР – был мне известен. У матери таких имелось несколько штук: розовый, белый, голубой, черный, еще какой-то. Я часто видел их на веревках для сушки белья, зимой в ванной комнате, летом на балконе и они меня не волновали. Материны бюстгальтеры были большими, они напоминали две шапочки, соединенные между собой.
Этот, желтовато-белый, принадлежал маленькой женщиной хрупкого телосложения, каждая чашечка не превосходила моей пригоршни.
Бюстгальтер был простым, но изящным – края украшали жесткие кружева, на лямках поблескивали узкие железные пряжечки. Правда, застежка оказалась неполноценной: с одного конца оставалось нечто вроде крючка, из другого торчали обрывки ниток.
Я не подумал: почему эта практически новая, хоть и сильно помятая, вещь оказалась там, где вчера ее не было? что делала тут женщина? для чего она снимала лифчик не там, где положено, а на тайном чердаке? кто и зачем оторвал ей половину застежки?..
Ничего этого не пришло мне в голову, поскольку до меня дошел гораздо более важный факт.
Я вдруг сообразил, что за всю осмысленную жизнь не только не прикасался к женской груди, но даже не представляю, как она выглядит и как устроена.
От сознания, что держу чашечки, к которым недавно прижимались настоящие женские соски, мне почудилось, будто пыльная тряпка испускает какой-то тонкий, незнакомый запах. Эта мысль вместе с осязанием вещи, которую никто не трогал просто так, пробила таким умственным наслаждением, что…
Что не стану уточнять манипуляций, произведенных два раза подряд прежде, чем голоса внизу на лестнице вынудили меня затаиться.
Уходил я с бешено бьющимся сердцем.
Обычный женский бюстгальтер в моем мировосприятии перепозиционировался. Из скучной тряпки он стал символом, ведущим к единственной истине.
С того момента я знал суть происходящего со мной, цель дальнейшего продвижения и смысл самой жизни.
Все в совокупности выражалось одним словом: женщина.
* * *
Нет, конечно – обо всем безжалостно напоминала фотография.
Увеличенный портрет в деревянной рамке, перечеркнутый черной ленточкой по левому верхнему углу.
Фото стояло на серванте – точнее, на полке книжного шкафа около телевизора – а перед ним, накрытый куском хлеба, грустно искрился граненый стаканчик водки.
Это входило в традиции.
Но я совершенно некстати подумал о том, что Ирина Сергеевна не пила.
Не пила вообще, сколько я ее знал.
А знал я ее долго…
Чтобы уточнить конкретику, мне требовалось вспомнить слишком много в своей собственной, еще не прожитой до конца, но уже частично позабытой жизни.
И учесть, что знал я ее не просто по времени, а как мало кто из самых близких.
Во всяком случае, я знал Ирину Сергеевну гораздо лучше дочери.
Ее дочери, моей жены Нэлли.
Часть вторая
1
В школе удачно отменили сразу три последних урока: подходила к концу четверть, и учителя – как я понимаю теперь – разленились не меньше, чем ученики.
Я поспешил домой и, не опасаясь раннего прихода матери, даже не защелкивая кнопку, занялся собой.
Помня про родительский ковер, я занимался преступным делом в туалете. Там казалось достаточно уютно, сидеть было удобнее, чем стоять, и не стоило опасаться за кафельный пол, который возвращался в идеальное состояние одним движением тряпки.
Я снял себя половину одежды, растряхнул, аккуратно сложил и повесил на проходящую по стене отопительную трубу, какая сегодня именуется полотенцесущителем, а в те годы названия не имела.
Уселся удобно, никого не стесняясь и ничего не боясь.
Закрыл глаза и вспомнил отделанную узкими кружевами тайную вещицу с чердака.
Представил реальную женщину, которая носила его, укладывала в чашечки теплые молочные железы.
Наслаждение пришло раз в десять быстрее обычного и, кажется, оказалось более сильным. В последние секунды я почти видел, как эта женщина снимает бюстгальтер, подносит грудь к моему лицу и вкладывает мне в рот свой сосок, который был жестким, как резина, и имел вкус взбитых сливок.
Я понял, что фантазия о женщине – безразлично какой, абстрактной, но имеющей все детали тела, мне неизвестные в реальности – многократно ускоряет результат.
На следующий день уроков не отменяли, по дороге домой я завернул на чердак.
Бюстгальтер покоился под кровлей на дальней балке; я его припрятал сразу, опасаясь, что неизвестная владелица хватится, вернется и заберет. С ним я развлекался в полную силу, но видел лишь отстраненный предмет, который случайно вызвал бурю в моем теле.
Теперь я стал наслаждаться, видя в иллюзиях женщину, которая только что его сняла. Хотя, конечно, ничего особенного я не видел, поскольку реальной обнаженной женщины не видел никогда в жизни, даже в кино или по телевизору: в те времена таких вещей не показывали.
Но я вводил себя в такой транс, что, кажется, даже ощущал ее запах – какого еще и не представлял.
Хотя на самом деле с некоторых пор я стал обонять нечто смутно томящее рядом со своей соседкой по парте, круглоглазой Таней Авдеенко.
Не так давно я зашел в незнакомую парикмахерскую, решив подровняться. Все мастера оказались занятыми, я сел в маленьком холле на диван перед телевизором, где орали и кривлялись под музыку какие-то обкуренные негры. Слева у стены стоял стеклянный шкаф со штабелями краски для волос, батареями шампуней и чем-то еще, соответствующим роду деятельности. Я подумал, что витрина призвана демонстрировать посетителям богатство парикмахерского спектра.
На самом деле жидкости и притирки стояли на виду потому, что в убогом заведении недоставало места для их хранения.
Пока я ждал своей очереди, из зала вышла мастерица, отомкнула дверцы ключом и принялась рыться в поисках коробки с краской для седого старого дурака, который сидел в кресле с видом школьника, напомаживающегося к первому свиданию.
У парикмахерши были некрасиво обесцвеченные волосы и узкие бедра, затянутые в джинсы «унисекс», на лице лежала печать злой тупости, характерной для представительниц профессии. Таких девиц я встречал среди студенток и даже аспиранток УГАЭС – «Уральской государственной академии экономики и сервиса», где я сначала прирабатывал параллельно с университетом, а потом писал за хорошие деньги «математические главы» к диссертациям по социально-экономическим дисциплинам. Парикмахерша меня не заинтересовала ни на секунду, но когда она склонилась в шкаф, я увидел, что ее розовая блузка имеет сзади вырез до пояса, демонстрирует кусок спины, перечеркнутый планкой красного бюстгальтера.
Застежка была однорядной и выглядела изящно, к тому же казалось, будто единственный крючок вот-вот расцепится сам по себе. Спина была загорелой: забегаловка имела солярий – и вся картина смотрелась весьма привлекательно.
Минут через двадцать я сидел в кресле, насмерть укутанный пудермантелем, и над моей умной головой колдовала парикмахерша –вульгарная девка с прокуренными руками; возможно, даже эта, в красном лифчике, выставленном напоказ.
Я думал о том, что времена меняются, причем непонятно в какую сторону. Что современный школьник может в любой момент забежать в этот «салон» и налюбоваться бюстгальтером, застегнутым на женском теле – хотя на самом деле он не станет даже смотреть, поскольку видел еще и не то. Например, купальники, едва прикрывающие соски или платья с прозрачной вставкой на боку, позволяющей рассмотреть трусики. Но вопрос заключается в том: более ли счастлив во всеведении мой нынешний ровесник, чем я, ничего на ведающий и оттого воспринимающий мелочи с повышенной остротой?
А воспринимал я их так, что на определенный период чужой лифчик затмил весь белый свет.
Постепенно от реального созерцания я перешел на следующий уровень восприятий.
Когда что-либо не располагало к посещению чердака, я спешил из школы домой и всегда успевал совершить нужное до прихода матери. Теперь я занимался нехорошим делом в туалете, даже не полураздеваясь: фантазии о женщине ускорили процесс и я не опасался быть застуканным на месте преступления.
Тогда, я конечно, еще не знал истинной природы любых человеческих ощущений: ничто сильное не имеет супремума, достигнутое радует недолго, почти сразу вызывает желание превзойти.
Но уже чувствовал этот закон на себе.
Через некоторое время сила домашних фантазий стала ослабевать, а на чердаке сделалось некомфортно: кто-то нагадил за полу за трубами, осквернил мой заветный уголок, я уже не мог расслабиться там всерьез.
В какой-то момент меня посетила идея захватить любимый предмет домой, пристроить в туалете перед глазами и наслаждаться, глядя на него. Гениальную мысль я откинул: держать дома лифчик чужой женщины было смертельно опасным делом. Тайников у меня не имелось, а в случае обнаружения я бы не сумел извернуться и оправдаться перед родителями.
Но вскоре меня осенило: не обязательно иметь реальный бюстгальтер, можно использовать просто изображение женщины, все нужное домыслить.
Задача решилась на удивление быстро: в родительском серванте среди фарфоровых тарелок и хрустальных ваз стояла статуэтка, изображавшая девушку на коньках.
Грудь у фигурки практически отсутствовала.
Отсутствие бюста компенсировал круглый зад, который торчал из-под развевающейся синей юбочки над очень ровными толстыми ляжками.
Впрочем, в наименованиях я стал разбираться позже, тогда об аппетитных частях тела думал просто «ноги».
Ног разного качества вокруг меня хватало в школе, но сакраментальную привлекательность этих мест я открыл на безымянной фарфоровой фигуристке.
Единственным неудобством оказалось то, что работать над собой приходилось стоя: статуэтку было некуда примостить, кроме как на крышку бачка, брать с собой стул я опасался, а сесть на унитаз задом наперед не удавалось.
Я запирался с фигуристкой в туалете, ставил ее спиной ко мне – не сразу найдя точку, где игрушка не сползала с покатой крышки – и доводил себя до экстаза, фантазируя над видом ее фарфоровых задних частей.
Все продолжалось прекрасно, пока однажды я не увлекся до такой степени, что пошатнулся, задел бачок и уронил свою немую партнершу, едва успел подхватить ее в воздухе.
Я понял, что играю с огнем: расколоть фигурку на кафельном полу было проще, чем о том подумать. А объяснения с родителями по поводу разбившейся девушки, которая бежала на своих коньках еще со времен, когда на свете не было моей матери, представляли перспективу не из лучших.
Больше не трогая толстозадую фигуристку, я некоторое время продолжал все тоже самое, не видя, а лишь думая о ней. И даже заметил, что фантазия на какой-то срок оказывается более действенной, нежели реальность.
Но потом почувствовал, что опять требуется вещественное, и стал искать нечто индифферентное к падению на пол.
Книг с изображениями полуодетых женщин – ни художественных альбомов, ни журналов по шитью – в нашем доме не водилось.
Фотографии греческих статуй из школьного учебника по истории древнего мира внушали скорее отвращение, нежели вожделение.
Оставались газеты – их последняя, спортивная полоса. Всю приходящую прессу поглощал отец, по прочтении складывал стопкой в кладовке. Это объяснялось не намерением перечитать пачкающуюся свинцом «Правду» или «Известия», просто советским школьникам в любой момент могли назначить лихорадочный сбор макулатуры и на этот случай требовались запасы.
Улучая моменты домашнего одиночества, я скрупулезно просматривал номер за номером, находил каких-нибудь голоногих гимнасток или пловчих и, вырвав страницу целиком, использовал женщин на сто процентов.
Бумажные картинки были безопасны; к тому же я без труда мог спрятать их назад в кладовку.
Однако трехмерная фигуристка с объемными формами оставалась куда заманчивее растровых спортсменок, плоских до неразличимости, как сама советская чувственная жизнь.
И порой я сооружал двойную фантазию: глядя на серую ляжку газетной гимнастки, держал перед мысленным взором мощный зад фарфоровой фигуристки и, подгоняя себя к вершине, судорожно думал, что вот сейчас дойду до высшего наслаждения, и…
Я уже ощущал нечто смутное.
2
Весной, в конце не помню какого класса, я получил внезапный подарок.
В нашем городе телевещание шло по двум каналам: по первому давали ретранслируемую московскую программу с фильмами после полуночи, по десятому гнали какую-то «вторую», где смотреть было нечего. Но в тот год экспериментально открылся – и, разумеется, скоро закрылся – третий «городской» телеканал, где шли сюжеты, отличные от выступлений Брежнева на Пленумах ЦК КПСС, репортажей об успехах сельских механизаторов и прочей социалистической шелухи.
Городской канал подхватил новые веяния: скорее всего, кто-то из ведущих узнал, что делается в цивилизованных странах – и ввел телесеансы аэробики.
Само слово было непонятным, хотя означало всего лишь гимнастику с элементами активного дыхания.
Непонятной была и цель показа.
Сеансы длились десять минут и шли ежедневно в двенадцать-тридцать.
Аэробику показывали девицы – разного сложения, но одинаково одетые: в гимнастических купальниках, плотных светлых колготках и черных гольфах.
Про бюсты не помню ничего; вероятно, они были по-спортивному недоразвиты. Еще вероятнее кажется то, что я еще не успел стать ценителем груди: ведь ни у фарфоровой балерины, ни у офсетных фигуристок эти части тел не просматривались.
Но ноги виднелись прекрасно; все десять минут девицы только тем и занимались, что по-разному вскидывали их в воздух.
Время от времени – в зависимости от количества уроков в школе – я успевал к этим сеансам. Особая ценность их была в фиксированном времени и малой длине, почти исключавшей возможность увлечься и быть захваченным матерью.
Я врывался в квартиру, швырял куда-то портфель, включал телевизор, с грохотом галетного переключателя находил новый канал.
К тому моменту, когда я успевал сбегать в свою комнату, схватить тряпку – официально выдаваемую мне матерью с первого инцидента – подтащить к телевизору стул и усесться, на сером экране возникали фигуры вольно одетых спортсменок.
Первое время я наслаждался передачей от начала до конца, получал удовольствие при виде бедер, коленей, ляжек и задниц.
Потом отметил, что самые аппетитные зрелища возникают ближе к концу.
Перед завершением занятий девицы переходили к упражнениям лежа.
Самыми жгучими оказывались позы на спине и особенно на боку.
Гимнастки, подчиняясь неторопливой музыке, сводили и разводили, и вытягивали ноги, туго обтянутые трикотажем и оттого кажущиеся голыми.
При наблюдении я определил самую полюбившуюся из исполнительниц.
Она была чуть более упитанной, нежели другие, имела невыразительное лицо, чуть заметную грудь и толстые, как булки, верхние части ног.
Телеоператору она нравилось не меньше, чем мне; в заключительных упражнениях камера задерживалась на ее теле. Долгие планы демонстрировали ее светлые окорока, кажущиеся более толстыми и более гладкими, чем были, поскольку под коленями начинались контрастные черные гольфы. Гимнастка без эмоций лежала на боку, ноги ее поднимались и опускались, словно крылья бабочки.
С точки зрения современных подростков такое зрелище, конечно, было смехотворным.
Источником моих наслаждений служил убогий черно-белый телевизор, вокруг темных частей изображения слоилась тройная «волна» отраженного сигнала: городской передатчик имел малую мощность. В серых пятнах я скорее угадывал, нежели видел ноги спортсменок.