Да и вообще по качеству исполнения эти избушки на железных ножках напоминали посылочные ящики из ДВП. Обладая довольно устойчивой нервной системой, даже я иногда просыпался ночью оттого, что кто-то из соседей спускал воду в унитазе. И еще чаще мне не давали спать какие-то стуки, сопровождаемые женскими стонами. Над нами жила молодая пара и я недоумевал, почему они так часто дерутся и почему для драк выбирают ночное время.
Заниматься любимым делом в обстановке, где окружающим был слышен каждый мой вздох, я не мог.
Но зато на базе в моем распоряжении находились кусты, которые росли вдоль каменного парапета, ограничивающего пляж от прогулочной зоны. Эти заросли использовались в качестве туалета теми отдыхающими, которые стеснялись справлять нужду прямо в кабинках переодевания, но не хотели идти в грязное общественное заведение, лежащее на полдороги между морей и зоной жилья. Но мне удавалось находить не сильно загаженные места и все нужное производить на свежем воздухе. Тем более, что из кустов можно было увидеть пляж и иногда удавалось совершить то, о чем я лишь помечтал во время последнего разговора с Костей.
И переживать точку сладостного пика, глядя на какую-нибудь ничего не подозревающую полуголую тетку, раскинувшую на солнце свои толстые ноги и грудь в мокром купальнике, оказалось в тысячу раз приятнее, чем даже рассматривать в этот момент совсем голую, но рисованную Таню Авдеенко.
Что касается фотографий, которые я лихорадочно делал в каждой удобной ситуации на пляже, то они меня подвели.
Вернувшись домой, проявив пленки и занявшись фотопечатью после того, как родители вышли из отпусков и исчезли на работе, я испытал нешуточное разочарование. Почти все снимки вышли смазанными, а относительно четкие были неразборчивы в деталях до такой степени, что мои реальные купальщицы, загоральщицы и переодевальщицы оказались хуже газетных спортсменок.
Игрушечная «Чайка» подходила лишь для беглых записей происходящего; качество съемки ею было стохастическим, мои женщины получились бы более приемлемыми даже с помощью старой доброй «Смены» – столь же убогой, но имеющей нормальный формат кадра. Позже я понял, что фотоаппарат, непригодный для человеческой фотографии, прекрасно вписывался в образ моего отца – человека неглупого, но в быту никчемного. Все, что он покупал, оказывалось или непригодным вообще, или требовало переделок. А порой было опасным для жизни: например, лестница-стремянка, которой пользовались в квартире, имела такие узкие ступеньки, что удержаться на них смогла бы только Золушка, и сам отец падал с нее не раз.
По-настоящему удачным оказался единственный снимок, причем сделанный случайно.
В тот год факт меня поразил. Сейчас я знаю, что все лучшее в жизни случается случайно. Ведь, к примеру, никому не известный Бенц, партнер никому не известного Даймлера, не предполагал, что именем своей никому не известной дочери Мерседес – с ударением на средний слог – даст начало культовой автомобильной марке…
Среди моих пляжных знакомцев самым близким оказался Валерка из Новосибирска, неизвестно каким образом оказавшийся на этой базе, принадлежащей отцовскому НИИ. Парнишка был моложе меня года на два, он привлек меня тем, что отличался от ребят нашего города. Мы даже проводили с ним некоторое время за картами, бесконечно играя в подкидного дурака, а порой даже в детскую «пьяницу». При этом около него всегда находилась его мать, достаточно сочная – как понимаю я теперь! – женщина лет тридцати пяти. Она меня не привлекала, потому что имела слишком короткую стрижку, всегда носила большие темные очки и дурацкую кепку, подходящую скорее какому-нибудь Дербаку, чем женщине, к тому же курила. Но однажды, фотографируя Валерку по его просьбе, я щелкнул и ее. Быстро навел свою «Чайку», попросил улыбнуться, нажал на спуск и тут же забыл о снимке – сделанном из вежливости, поскольку Валеркина мать как женщина меня не интересовала ни капли.
Но когда, закрывшись в ванной у себя дома, с вывернутой лампочкой и красным фонарем, я просматривал через фотоувеличитель свои ужасные по качеству пленки, этот снимок привлек внимание резкостью. Тогда я еще не знал, что лучше всего в таких делах получается то, ради чего не стараешься, просто положил под увеличитель листок фотобумаги и сделал отпечаток.
Но уже в процессе проявления понял, что снимок хорош не только резкостью.
Не ожидав съемки, Валеркина мать сильно нагнулась вперед, купальник отошел от тела и показал мне все, что я так долго и тщетно пытался зафиксировать у других женщин.
Потратив достаточно много времени, экспериментируя с выдержкой печати и степенью проявления, я добился идеального результата.
На карточке формата 10х12 Валеркина мать беззаботно улыбалась из-под своих всегдашних очков, но в промежутке за чашечкой купальника обнажилась круглая, как яблоко, невероятно белая в сравнении с загорелым торсом грудь, украшенная хорошо различимым темным соском.
Надо ли говорить, что на некоторое время настоящая мать моего недолгого приятеля заменила рисованную голую Таню.
Последняя, надо сказать, мне уже поднадоела и осенью я собирался попросить Костю, чтобы он раздел для меня какую-нибудь другую девчонку.
Но все-таки эта фотоохота за женскими телами стала одним из ярких воспоминания отрочества.
Сейчас я понимаю, что существуй в те времена мода загорать топлесс, я бы просто умер.
Современные мальчишки с младенчества накачаны порнографией, умирать они не собираются, не интересуются всерьез ничем.
Счастливые – и невыразимо несчастные в своем всезнайстве – они не смогли бы испытать тысячной доли восторга, испытанного мною от зрелища, которое оказалось столь захватывающим, что я помнил его долго, хоть и не сумел сделать снимка, по закону подлости оказавшись без фотоаппарата.
Впрочем, фотографировать там было в общем нечего, тем более, что моя убогая «Чайка» все равно не передала бы динамику события.
Да и вообще, я скорее принимал ситуацию в совокупности факторов: слышал, обонял и домысливал – нежели просто видел происходящее.
Но по комплексу неимоверно сильных, почти шоковых ощущений тот момент сравним лишь с одним другим из всей моей жизни: известием о том, что мои научные работы приняты на соискание на шведской премии Миттаг-Лефлера.
Странность ощущений заключалась в том, что принятие произвело на меня большее впечатление, чем присуждение этой премии.
Впрочем, тому имелись причины особого характера. Номинировал свои работы я сам, хоть и от имени Академии Наук, но они сильно выходили из сектора интересов премии, и я сомневался, что их примут к рассмотрению.
Но сейчас я вспомнил не о премии, а о потрясающем мальчишеском опыте.
8
Мы с Валеркой играли в «дурака», и мне вдруг захотелось пИсать.
Бежать для этого дела в домик не хотелось, общественный туалет был страшнее ядерной катастрофы, я привычно вышел за парапет и углубился в кусты.
Но, найдя приличное место, замер от странного звука.
Что-то журчало – громко, отчетливо и… незнакомо.
Я замер, боясь шевельнуться. Потом, перетекая по воздуху, осторожно переместился в направлении источника звука.
И увидел женщину.
Лица ее я не рассмотрел: верхняя часть была загорожена горизонтально нависшим суком дикой сливы.
Это могла быть хоть жена отцовского приятеля, мать грудастой Наташи, хоть Валеркина мать, чьего тела я не разглядывал.
Я мог сказать точно лишь то, что это – не Алла Эдуардовна, жена дяди Славы, обладавшая грудью острой, как пара ракетных головок. Она никогда не купалась, ссылаясь окружающим на какие-то «женские проблемы», и все три недели просидела на пляже, не переодевая одного и того же красно-желтого купальника.
Купальник дяди Славиной жены относился к разряду тех, какие я видел на пловчихах, гимнастках и исполнительницах аэробики: он был цельным и состоял из нижней части, непрерывно переходящей в верхнюю.
То есть являлся топологически связным, хоть и не односвязным, поскольку имел две дырки для продевания рук и две – для ног.
А на меня из-под колышащейся листвы смотрели блестящие колени, которыми заканчивались бедра, ровно посередине перечеркнутые спущенными купальными трусиками с вывернувшейся белой подкладкой.
Откуда-то из промежутка между ними, из-под вершины «наблы», которую я не видел, но представлял по Костиным нескромным рисункам, бежала вниз винтообразно завернутая желтая струйка.
Она падала с шумом, образуя пенистую лужицу, которая быстро ширилась, темнела и еще быстрее светлела по краям, впитанная исстрадавшейся от жажды крымской почвой.
Я стоял, завороженный зрелищем, жадно вдыхал незнакомый, терпкий и соблазнительный запах – зная, чтО именно мне хочется сделать прямо сейчас, и опасаясь быть застигнутым.
Когда струйка иссякла, превратилась в капли, исчезла совсем, бедра сдвинулись и ушли вверх, исчезли вместе с трусами. Через несколько секунд в лужицу, которая еще блестела, но уже не пенилась, откуда-то сверху упала скомканная бумажная салфетка, такие стояли на столиках в столовой нашей базы.
Листва прошуршала громче: неопознанная незнакомка выбралась из-под кустов и ушла обратно на пляж.
Увиденному наверняка позавидовал бы сам Костя, ведь вряд ли его радикальная мать мочилась голая во дворе.
Я все еще не шевелился – салфетка нехотя развернулась, показала темное влажное пятно в середине.
На всякие случай оглянувшись, я пригнулся и пролез под кусты.
Последовавшее за этим, пожалуй, описывать не стоит.
Скажу лишь, что в кустах на краю базы отдыха было уютнее, чем между гаражами за кинотеатром «Родина». Брезгливостью относительно главнейших женских мест я не отличался даже в те времена, когда этих мест еще не знал. А обоняние реального оказалось более сильным фактором, чем воспоминание об увиденном.
* * *
Длинноногая Пашкина Оксана двигалась медленно.
Я сильно сомневался, что ее вусмерть огорчила смерть мужниной бабушки.
Вряд ли невестка была слегка беременна – в этом я сомневался еще сильнее, поскольку знал стремление современной молодежи жить без детей, покуда получается.
Просто она думала о чем-то своем, не связанном с происходящим в данный момент
Да и вообще на этих поминках не было той атмосферы, которая обычна для большинства по-российски праведных семей.
Ирина Сергеевна всю жизнь прожила замкнуто, не подпускала никого слишком близко – и даже фактом своей смерти не создала обстановку безудержного горя.
А о том, чем стал для меня ее уход, не знал никто.
Часть четвертая
1
Лето в родном городе бежало к концу быстрее, чем в Крыму, где время для меня в какой-то момент замедлилось и почти остановилось.
Незаметно подошел ненавидимый нормальными детьми день 1 сентября, которые в нынешние времена, словно в насмешку, объявили праздником.
Подчиняясь прежней, оставшейся от младших классов привычке, с букетами гладиолусов собрались у школы повзрослевшие на целый класс мальчики и девочки, которым не хотелось погружаться в остопротивевшую до тошноты учебу.
В советские времена насаждался миф о «школьных годах чудесных» и «учительницах первых моих». Может быть, для кого-то так все и было, хотя я всегда считал, что можно любить учиться чему-то, но нельзя – учиться где-то и с кем-то вместе.
Впрочем, на восприятие всего этого изначально накладывает неупругую деформацию сама моя личность.
Я, как показала жизнь, человек глубоко несоциальный, хаусдорфовый. Я – индивидуалист, каким не может не быть ни один прирожденный математик, людей я в общем не люблю и в них не нуждаюсь. Это, конечно не означает, что я черств по отношению к своим близким, как раз наоборот: близкие есть моя неотделимая часть, в них сосредоточивается весь мой мир, за пределами которого меня никто не интересует. Абстрактная любовь к людям не видится мне атрибутивным признаком умного человека, по сути мне вообще никто не нужен, кроме себя самого, я самодостаточен в малой вселенной, включающей меня, главных близких и горстки друзей.
По большому счету, меня давно тяготит жизнь в России.
Не по финансовым причинам, а потому, что мне чужд русский социум.
Я бы хотел жить в другой стране, цивилизованной – где годы, затраченные на создание самого себя, позволяют достичь вершин абсолютной хаусдорфовости, отъединиться от общества. От всего, что описывается ненавистным словом «коллектив» или еще худшим – «община».
То есть ни с кем не здороваться, даже не глядеть ни на кого ни в лифте, ни во дворе.
Если сломается машина – не уповать на окружающих, а звонить в автосервис, где я оплачиваю карту круглосуточной помощи на дорогах.
Если дома мешает сосредоточиться лай собаки за стеной – не идти разбираться, а просто вызвать полицию. Причем не косорылого урода с двуглавым орлом на рукаве, озабоченного лишь сбором мзды с наркоманов. Впустить обаятельного громилу негра, который разберется за пять минут, ни разу не пригасит белозубой улыбки. Но через неделю после события соседа вызовут в суд и там – тоже без лишних слов – приговорят к такому штрафу, что ему придется продать последние портки.
А если в супермаркете мне скажет хоть одно лишнее слово какая-нибудь деревенская оторва, сидящая на кассе – тоже не отвечать, даже улыбнуться. И тут же пойти к менеджеру торгового зала и пожаловаться, на следующий день удостовериться, что ее уволили. А если нет – позвонить руководителю повыше, чтобы уволили вместе с менеджером.
Человек моего статуса должен жить по-человечески, никому не угождая; угождать должны мне.
Возможно, мои взгляды грешат излишней радикальностью, но что есть, то есть: людей я не люблю, и чем дальше – тем больше.
Умный человек людей любить не может.
Хотя, в отличие от одного известного человека, собак я тоже не люблю.
Люблю я только тех, кто не гадит мне на каждом углу, вообще не делает мне ничего плохого. Например, красных снегирей, которые каждую зиму прилетают во двор к нам с Нэлькой и за два дня склевывают всю рябину, которая с осени осталась на ветках.
Но я отвлекся от школы, которую вспомнил в последовательности событий.
Мне школьные годы никогда не казались чудесными, а своих учителей – и первых, и вторых и N+1-х – я вычеркнул из жизни как не заслуживающих занимать ячейки памяти.
В определенном возрасте я понял, что свою «родную» школу №9 мне хочется разбомбить, а бывших одноклассников расстрелять на развалинах – по одному, чтобы каждый успел прочувствовать ожидающую участь.
Теперь я понимаю причины такого отношения.
Микрорайонная школа №9 была самой обычной, а я всегда возвышался над общим уровнем. Меня там не ценили по достоинству.
Как я понимаю теперь, иного отношения не могло возникнуть.
Ожидать адекватности в школе, где девяносто процентов учеников являлись детьми быдла, было тем же самым, что удивляться невниманию к томику писем Пушкина на полке, заставленной детективами.
Там вообще все ориентировалось на примитив. Даже девчонки, не обращали внимания ни на меня, умного и тонкого, ни на Костю – утонченно чувствительного будущего живописца; их кумирами были альфа-самцы типа брутального дегенерата Дербака.
Но и тем сентябрем восьмого класса я с особой остротой ощущал свою имманентную чужеродность школе, чужеродность миру убогих сверстников, подкрепленную тем, что меня ждала ВЗМШ с надеждой на грядущее поступление в МГУ, а наша учительница математики Нина Ивановна путала обозначения координатных осей
Сворачивая к знакомому кварталу и думая, не сунуть ли мне чертовы гладиолусы в первую же пустую урну, я с внезапным удивлением осознал, что даже в последние дни каникул мы с Костей не предприняли попыток контакта.