========== Часть 1 ==========
«круговая порука мажет, как копоть
я беру чью-то руку, а чувствую локоть»
Завизжали шины. «Чайка» выдала напоследок столп газов и уехала, истошно ревя и заносясь на поворотах. Сергей Белов оказался один в незнакомом городе.
Вокруг него толпились люди. Они толкались, тащили свои чемоданы, ругались на непонятном ему языке. А он стоял посреди привокзальной площади: в руках потрепанный рыжий чемодан, на плечах не менее потрепанное серое пальто. Руки, держащие багаж, побелели от холода. Кожа кое-где обветрилась. Но перчаток не было, а в карманы озябшие ладони не засунешь — чемодан держать нечем.
Белов подумал, что надо бы поймать такси, и поднял одну руку, голосуя. Тут же к нему подъехала «Волга» в шашечках. Из окна высунулась рыжеватая голова с недовольным выражением лица:
— Куда?
— Не знаю, — честно ответил Белов, но тут же махнул рукой. — Ладно, разберусь…
Он открыл дверь и сел в чистый салон. Чемодан поставил рядом — вещей было мало, чтобы просить водителя открыть багажник.
— Ну? — таксист повернул к нему усталое лицо.
— Что?
— Куда едем?
А Белову некуда было ехать. Он вообще волей случая оказался здесь — в Каунасе. Ведь говорили ему, что о свободе слова и зарекаться нечего. О свободе слова нужно думать, как о сказке: да, оно где-то есть, в тридевятом царстве. Свобода слова — звучит громко. Но говорить о ней лучше шепотом. А лучше вообще не говорить.
— В гостиницу, — бросил Белов таксисту и отвернулся к окну.
— В какую гостиницу? — не унимался водитель. У него был смешной выговор. По акценту Белов понял, что он коренной литовец.
— В любую.
— Ясно, — он завел мотор. — Тогда едем в Боспор — он подешевле будет. Для такого, как ты…в самый раз.
Белов понял, что таксист намеренно хотел его обидеть. Понял, но вида не показал. Лишь поднял воротник пальто и глубже вжался в сидение.
Они ехали по узким старым улочкам. Опять заморосил дождь, и стекло сразу запотело. Белов пальцем протер себе «окошечко» и стал смотреть на дома. Чужие, холодные дома. Каунас совсем не похож на его родной Ленинград.
Он вспомнил слова редактора, когда тот увольнял его из газеты:
— Ты лучше поживи пока в Литве. Или в Эстонии — на твой выбор. Там пиши, что хочешь, а мне больше нервы не мотай! И так еще разобраться нужно, кто твою писанину в печать пропустил.
Редактор с омерзением посмотрел на свежий выпуск Ленинградской газеты, в которой была напечатана та самая злополучная статья. Белов зла не держал ни на него, ни на статью. Он бы ни за что не взял своих слов назад. И, если бы он даже знал, что из-за этой статьи его вышлют «в отпуск» куда-нибудь подальше, он бы все равно ее написал. Все равно бы написал, наперекор запрету гласной и негласной свободы слова.
— Приехали, — таксист остановился.
Белов рассчитался с водителем. Вышел из такси. «Волга» уехала, окатив его грязной водой, и скрылась за поворотом.
Он поднял глаза. Перед ним, нависая серой тучей, стояла гостиница третьего класса с выцветшей вывеской: «Боспор».
Гостиница, где ему придется жить, как эмигранту. Одинокий и неудачливый писатель, так же как и сотни своих собратьев по перу попытавший счастье на литературном поприще и так же как и сотни других одиноких писателей оказавшийся подбитым критикой власти СССР и ограниченной свободой слова.
Дождь припустил сильнее, и Белов, поудобнее перехватив чемодан, с тяжелым сердцем переступил порог своей новой обители.
========== Часть 2 ==========
«я ищу глаза, а чувствую взгляд, где выше голов находится зад
за красным восходом розовый закат»
Номер был небольшой, но очень уютный. Уютный именно потому, что в нем не могли поместиться больше двух людей одновременно. А Белов был один, и ему эта комната казалась почти роскошью. Одноместная кровать, стол у окна, стул, вешалка в углу и комод — вот все, что в ней было. На этаже сразу несколько душевых и туалетов. Крыло, в котором жил Белов, почти пустовало — не сезон для отдыха. Давно стоял октябрь. В Литве была уже глубокая осень.
Белов поставил чемодан на пол рядом со столом и сел на стул. Занавески легко колыхались от ветра, и на подоконник падали капли пробивающегося в форточку дождя. Сергей встал и плотно прижал форточку. Постепенно становилось теплее.
Он окинул взглядом комнату. Печатную машинку бы еще — и ничего больше не надо! Но печатная машинка в это время была для него роскошью. Ничего. Хватит и тетради. Было бы, о чем писать.
***
Утром он вышел из гостиницы, не позавтракав. Ему нужно было найти работу, и как можно скорее. Его бывший работодатель оставил ему адрес издательства, в котором он мог бы попытать счастье. Издательство это было настолько жалким, что альманах, издаваемый им в ничтожных тиражах, залеживался обычно на полках. Но даже это было хоть что-то. А бездействовать Белову нельзя. Деньги с последнего гонорара уже почти закончились.
Но было и одно но: бумажку с адресом Белов благополучно потерял. Он был уверен, что положил ее в карман пальто. Но карманы были пусты. Сначала он удивился, но потом, перебирая в памяти последние события, понял, что шанс найти ее теперь сводился к нулю. Где он только не был в этом пальто: и на вокзале, и в паспортном столе, и в магазине. Поэтому он взял свой паспорт и вышел на улицу наобум — вдруг повезет.
На улице его окликнули:
— Эй, уважаемый!
Белов оглянулся. Неподалеку, у входа в гостиницу рядом с завявшей клумбой, стоял вчерашний таксист. Убедившись, что он звал именно его, Белов подошел ближе.
— Добрый день, — вежливо поздоровался он. — Я вам нужен?
Таксист, сам себе противореча, отрицательно мотнул головой:
— Да. Твое?
Он протянул ему ту самую бумажку с адресом. Белов взял ее и рассеянно потеребил в руках.
— На сидении нашел. Подбросить?
Белов в удивлении сложил брови домиком, но потом понял, что таксист уже наверняка посмотрел адрес.
— Пешком дойду, — ответил он, стараясь говорить так, будто ходить пешком — это его любимое занятие.
— Ну, как хочешь, — таксист достал из кармана пачку сигарет. — А то мне по пути. Я в таксопарк еду, на сегодня мой рабочий день закончен.
Белов посмотрел на сжимаемую таксистом пачку. «Беломор». Сам он курил «Нашу марку», и то редко. Когда получал отказ в очередном издательстве или приступал к написанию новой книги.
— Будешь? — таксист предложил ему «Беломор». Белов подумал немного и взял сигарету. Закурил. В нос и горло полез едкий дым, и Белов невольно содрогнулся.
— Значит, ты писатель? — спросил спутник, глядя на него с прищуром.
Белов удивился. Таксист с усмешкой вытащил из кармана сложенный вчетверо лист желтоватой бумаги и отдал ее Белову. Это было его свидетельство.
— Белов, Белов… — задумчиво протянул нежданный собеседник. — Ты не родственник Сашке Белову, часом?
— Нет, — Белов незаметно потушил сигарету о перила. — А кто это?
— Да есть у нас один художник, — таксист скептически хмыкнул. — Живет в бараке, мажет картинки…
Белов передернул плечами. Подняв воротник пальто, собрался уходить.
— Ты что, обиделся, что ли? — остановил его собеседник. — Да что мне до него? Вы люди странные, куда нам — простым — вас понять?
Белов хмуро посмотрел ему в глаза.
— Ладно, — таксист кинул окурок на асфальт и затер его подошвой ботинка. — Поехал я.
Белов смотрел ему в спину, пока литовец шел к своей «Волге», а потом, неожиданно для самого себя, крикнул:
— Подожди!
Таксист остановился сразу же, как будто только и ждал этого окрика. Довольно усмехнулся и приглашающим жестом открыл дверцу.
Белов сел в машину. Литовец завел мотор, и машина понеслась по пустынным улицам Каунаса.
========== Часть 3 ==========
«скованные одной цепью
связанные одной целью»
Белов посмотрел на таксиста. У литовца был правильный профиль. Ему бы впору стать актером или кем-либо из тех людей, чье лицо становится этаким идолом поклонения для многих людей. Рыжеватые волосы, прямой нос, внимательные глаза, взгляд которых будто впивается в тебя и цепляет изнутри, и не дает тебе возможности пошевелиться, — все это придавало таксисту какое-то странное сходство с чем-то неживым, выдуманным. С такими правильными профилями стоят статуи в музеях. С таким правильным профилем не становятся таксистом.
— Сам приехал? — тем временем спросил таксист.
Белов вздрогнул и только сейчас понял, что все это время бессовестно пялился на него.
— Сам, — без всяких интонаций ответил он.
Таксист снял руки с руля. Они попали в пробку.
— Скверно, — пробормотал он, имея в виду то ли ответ Белова, то ли ситуацию на дороге.
Они помолчали.
— Модестас Паулаускас, — таксист протянул Белову ладонь. — Не Модест, — нервно добавил он, — Модестас.
Белов пожал ему руку. Его имя Модестасу было уже известно.
— Что же ты такое натворил? — задумчиво протянул Паулаускас, не глядя на Белова. — Что-то не то написал? Не угодил власти нашей любимой?
Белов побледнел. Литовец хмыкнул.
— Я угадал, — довольно изрек он. — А почему?
Белов пожал плечами.
— Потому что ты не первый.
Машины тронулись, и Модестас тоже нажал на педаль.
— Сашка — второй Белов — тоже здесь не в отпуске. Он нарисовал одну картинку. Картинка не понравилась одному важному человеку.
— А что за картинка? — полюбопытствовал Белов.
Модестас достал из бардачка новую пачку «Беломора», вытянул оттуда сигарету и, незажженную, положил в рот. Покусал ее зубами, прищурился.
— На картинке была голая женщина.
— Просто голая женщина?
— В том-то и дело, что нет, — Паулаускас кинул пачку на заднее сиденье. — Она, понимаешь ли, была очень похожа на любовницу этого самого важного человека. — Он скосил глаза в сторону Белова и задал, по-видимому, давно интересующий его вопрос: — А ты за что здесь? Посвятил стихи чьей-то жене?
— Нет, — хмуро ответил Белов. — Статью написал.
— Ну и о чем же людям нельзя читать? — с насмешкой поинтересовался Модестас.
— О правде, — серьезно ответил Белов. — Люди должны делать то, что должно, и не думать о том, для чего это нужно. Не смотреть дальше своего носа. Не соваться не в свое дело. Просто существовать и делать свою функцию. Если ты работаешь на заводе — работай на заводе. Выплавляй стекло, строгай дерево, вари клей, лепи горшки. А на Запад не смотри. Ходи в школу. Учись, но не думай. Учишься на врача — режь лягушек. Будешь учителем математики — считай и решай задачи. Но даже не думай о том, для чего все это. И другим не говори. По телевизору нам покажут только то, что нужно показать. В газетах напишут только то, что мы должны прочитать. Ни больше, ни меньше. Нами манипулируют. Нам никогда не скажут правду.
— А ты эту правду знаешь? — полунасмешливо спросил Модестас.
— Знаю. Да только у каждого она своя, — горько ответил Белов. — И в этом-то вся соль.
Беседа, начавшаяся так легко, зашла в тупик. Белов отвернулся от литовца и уткнулся лицом в стекло. Паулаускас жевал по-прежнему незажженную сигарету и крутил руль. Костяшки вцепившихся в него пальцев побелели от напряжения. Он о чем-то напряженно размышлял.
Модестас высадил Белова у небольшого серого строения с покосившейся и выцветшей табличкой, на которой уже трудно было разобрать надпись. Выкинул неиспользованную сигарету в окно и уехал.
***
Когда Белов вышел из здания, Паулаускас стоял на тротуаре у обочины, засунув руки в карманы. Все в той же горчичного цвета куртке и полинявших брюках.
— Не взяли, — констатировал он, глядя ему в глаза.
— Не взяли, — подтвердил его слова Белов.
— Я так и знал. Не любят здесь таких брать.
Белов подошел к новому знакомому.
— Я тут подумал, — Модестас посмотрел на низкое серое небо, — я сегодня выходной, тебе тоже делать нечего. Пошли в бар сходим?
Белов ничуть не удивился этому странному предложению.
— Давай сходим, — равнодушно пожал он плечами.
Модестас довольно усмехнулся.
— Тогда идем в Медузу, — решил он. — В двух шагах отсюда, к тому же там вкусные гренки с чесноком и сыром. Под Мидус — самое то.
«Под Мидус самое то…» Мог ли Белов еще месяц назад подумать о том, что скоро он будет распивать в Литве алкоголь на пару с едва знакомым ему таксистом?
Хотя напиться — это то, что ему сейчас было нужно. Белов зябко поежился. Обволакивающий теплом густой медовый напиток — то, что доктор прописал, когда и на улице и в душе вот уже долгое время одна беспросветная дождливая морось.
Комментарий к
Мидус - национальный литовский алкогольный напиток из меда.
========== Часть 4 ==========
«здесь суставы вялы, а пространства огромны
здесь составы смяли, чтобы сделать колонны»
В «Медузе» были хорошие закуски и неплохие напитки. Белов только ел, лишь изредка пригубляя Мидус. Зато Модестас пил от души. Пил много и постепенно пьянел. С каждой рюмкой Мидуса он становился все развязнее: перечил официанту, придирался ко всем, к кому только можно было придраться, запевал литовские песни на родном языке, один раз даже шлепнул по филейной части проходившую мимо хорошенькую девушку.
— И чего тебе спокойно не сиделось в своем… Откуда ты там?
— В Ленинграде, — спокойно подсказал ему Белов.
— Во, в Ленинграде, — Модестас опрокинул еще одну рюмку медового напитка. — Что тебя на приключения потянуло? Это же риск! Опасно в наше время таким баловаться.
— А ты бы так смог? Смог бы сидеть дома и не высовывать даже носа наружу? — возразил ему Белов, глядя на свет люстры сквозь янтарную жидкость, плещущуюся в граненном бокале. — Жизнь штука опасная. Жить вообще страшно. Ты можешь выйти из дома, а на тебя сосулька упадет — и ты труп. Или оборвутся тросы лифта. Или просто случится сердечный приступ. Пневмония. Инсульт. Туберкулез. Заражение крови. Жизнь — неизлечимая болезнь. От нее умирают. Что бы ты предпочел — дожить до восьмидесяти лет, но при этом прожить эти восемьдесят лет по плану, однообразно и обыкновенно: дом, работа, пеленки, каша, газета, пенсия, очки, постель… Или сделать что-то яркое. Написать книгу. Совершить открытие в науке. Полететь в космос. Выиграть у американцев в баскетбол.
— Ну это ты загнул, конечно. У американцев — в баскетбол! Ха!
Белов поставил недопитый бокал на стол. Серьезно посмотрел в глаза литовцу.
— Жизнь — не книга, которую полистал, поставил на полку и взял другую. Жизнь — чистая тетрадь, которую каждый заполняет, как может.
— Ой, только вот не надо… — Модестас замахал на него рукой. — Все вы, русские, зануды. А русские писатели — тем более. Читал я вашего Льва Толстого… Гений! Гений, который на четыре тома развез писанину о том, что была война, и все умерли, а те, кто не умер, завели детей и стали толстыми степенными дядями и тетями. А Гоголь? У него так вообще…
— А Гоголь украинец.
— Да пусть хоть белорус! Все вы из одного теста…
Белов поджал губы. Поздно уже, и уходить давно пора. Но перед ним сидел совершенно пьяный таксист, который мог вытворить все, что угодно. Этот самый пьяный таксист сядет за руль и собьет человека. И останется это на совести Белова. За то, что он мог проводить его до дома, но не проводил. Вот Белов и сидел. Ждал, когда литовец вволю наестся. Тогда он сможет отвести его, куда тому надо.
Модестас вдруг горько вздохнул. Подпер голову руками. Стеклянными, по-собачьи тоскливыми глазами уставился в грязноватую столешницу. Вся его сгорбленная фигура излучала грусть. Этакая статуя обреченности.
Зная на горьком опыте, что с пьяными разговор заводить ни за что на свете нельзя, Белов молчал. Пьяных он ненавидел и презирал. Но и жалел. Его дед был пьянчужкой. Так и умер где-то по дороге домой из закусочной. Смерть эта до сих пор лежала на плечах Белова тяжелым грузом. Он знал, где его дед пьет в тот вечер. Он мог его забрать домой. Но он не стал этого делать. А теперь уже поздно.
— Как людей вокруг много, — простонал Паулаускас, роняя голову на стол. — Твари…
— Много, — согласился с ним Белов и подложил ему под лоб стопку салфеток. В его голове проскользнула мысль: «Может, все-таки бросить его и уйти?..» Но он тут же отогнал ее прочь. Было бы ему куда спешить! Холодные гостиничные номера никогда не ждут своих хозяев. В гостиничные номера не хочется возвращаться, если в них пусто.