Маленькая комнатка: обитые картоном стены, стол у окна и стул с отломанной спинкой и подранной обивкой. В углу высокий шкаф-великан, строгий, деревянный, с резьбой по краю и без ручки, зато с замочной скважиной, от которой давным-давно потерялся ключ. На полу рядом с ним круглый разодранный в клочья коврик, и на стене ковёр. Закрепленный под потолком, и от того куцый, он своим пёстрым рисунком как бы сужает комнатку, делая ее визуально ещё меньше. У дальней стены лавка, на ней три вялые подушки, а на полу — сползшее с лавки одеяло.
«Фу-у, пше-ел…» — слышится совсем рядом, и в комнатку отворяется дверь. Девочка вздрагивает, но не поворачивает головы к вошедшим.
— Фу, проклятая! — орёт на неё баба Фрося. — Чай опять со фотохрафией говоришь? Тю, дылда!
Девочка вжимает голову в плечи. У бабы Фроси все проклятые: и козёл, и она, и соседский гусь, и Степан Белов, которого все зовут Тюсей.
— И он сказал тебе чой-ли что? — насмешливо интересуется баба Фрося, привязывая козла к стене, куда вбит колышек. — Сказал?! Солдат-то твой на снимке сказал?
Девчоночка кидает на неё взгляд, переполненный такою пламенною верой, что баба Фрося начинает колыхаться от смеха. Колышется она вся целиком: и ее щеки, и нос картошкой, и обвислые бока, и даже подол длинной грязно-зеленой юбки.
— Ну, говори, говори со фотохрафией-то…
Снова скрипит, отворяясь, дверь.
— Ну, Петровна, где твой подкидыш? — в комнатку просовывается худое вытянутое лицо, и два маленьких острых глаза начинают шнырять по углам в поисках «подкидыша».
— А вона где. Со фотохрафией говорит.
Дверь приоткрывается чуть шире, и в комнату проскальзывает угловатая женщина, с непропорционально длинными руками, которые доходят ей почти до колен, и большими оттопыренными ушами на лысой голове.
— Откуда только взялась у тебя энта фотохрафия? — спрашивает она, воровато оглядываясь по сторонам.
— Тюсей притащил откуда-то, на стену повесил и приказал не трогать. Тьфу, старый дурак! Знать бы еще, хто на ней…
— А где Тюсей-то? — спрашивает длиннорукая и шарит взглядом под лавкой, надеясь отыскать его там.
— Да шатается где-то, что с убогого взять?
— Убогий, убогий… — как бы сочувственно качает головой тощая женщина, и обе они замолкают.
— А ты что, Матвевна, пришла? — спрашивает баба Фрося, упирая руки в бока, и Матвевна тут же спешит отвечать, быстро-быстро дергая ручками-палочками, как муха:
— Я-то вона че пришла-то… Нюру-то забрать приехали, да вот не знаю уж, возьмут ли такого ребёнка…
— Чтоб сироту не взяли! — гремит басом тётя Фрося.
— Да вот, вот… Однако ж, глянь-ко, молчит, только со фотографией и говорит…
— Да и что ж?! — громче прежнего гудит баба Фрося, раздуваясь от негодования, как самовар. — И что ж?! Это все Тюсей, Тюсей-то… Наплел ребёнку, дескать, вона ему она жизнью обязана, что война, дескать, солдаты… Если бы не они, дак вона и не было бы жизни… Она же малая, вон и напугал! Тюсей сам как с войны пришёл, так и стал дурачком, контузия, или чавой-то у него тама… Эх, жизнь-дрянь! И зачем жизнь энта, не лучше ль смерть?
— Да, да… — качает головой Матвевна, косясь на девочку. Та еще сильнее вжимает голову в плечи, как будто хочет спрятаться вовсе.
— А все ж таки без документов не возьмут, — говорит Матвевна спустя минуту. — И странности эти ее…
— Возьмут. Возьмут! — кричит баба Фрося, а затем отирает лицо подолом юбки.
Девочка смотрит на женщин, боязливо пятится к стене. Со двора доносится гул мотора, чьи-то крики.
— Ну, пошли… — баба Фрося тянет к ней руки, но ребенок прыгает к шкафу-гиганту.
— Не пойду!
Баба Фрося всплескивает руками.
— И вона как. Что ж, Матвевна, делать? Не пойдёт.
— Не пойдёт, — соглашается Матвевна и кричит на заблеявшего козла: — Фу-у-у, бес, молчи! Молчи!
— Убили! Убили! — кричит на улице бабий голос, и вот уже несколько других голосов подхватывают горестное восклицание.
— Чавой-то там? — оживляется баба Фрося, отходя от вжавшейся в стену сиротки. — Чавой-то?
— Убили! — в комнату влетает старуха-гусятница.
— Да кого убили-то? — волнуется баба Фрося.
— Тюсея-то и уби-или! Как головой-то и оземь — сразу весь дух и вышибло!
Баба Фрося ахает и тяжело опирается рукой о стену. Снимок под её ладонью обрывается, падает на пол, и девочка кидается к нему, как мать к ребёнку.
Баба Фрося начинает причитать и завывать на все голоса. Из угла, где спрятались Матвевна и старуха-гусятница, уже раздаются вздохи и слезные бабьи крики. Снаружи настойчивее трубят в гудок машины, и водитель хрипло кричит:
— Гей-й-е-е! Едем, что ли?
Баба Фрося подбирает юбки и всем своим тучным телом кидается на девочку. Сгребает ее в охапку, тащит к двери.
— Пойдём, сиротка моя, пойдём! Чай тама лучше буде…
На выходе в безвольную маленькую ладошку Матвевна всовывает яблоко:
— На дорожку…
Фотография выскальзывает из зажатого кулачка ребёнка и, кружась в воздухе, как осенний лист, плавно опускается на пол. Комната пустеет. Какое-то время с улицы еще слышатся и крики, и рев колёс, и чавканье грязи под ногами. Но потом все стихает.
А фотография остаётся лежать на полу. Старая, выцветшая, с обгоревшим краешком, на котором когда-то была видна подпись: «Александр Белов 1945».
========== Часть 16 ==========
«здесь нет негодяев в кабинетах из кожи»
Все это проносится в памяти Белова в один миг. В его воспоминаниях снова появляется та девочка-сирота с конопушками по всему лицу. И снова кружат вокруг него детские страхи, что его тоже могут вот так потерять, а потом отдать в детский дом.
А потом он вспоминает похороны Степана — своего старого доброго дядьки, который так и не дождался брата с фронта. И следом за этими похоронами — другие. Теперь в его воспоминаниях хоронят его сестру.
Слишком много в жизни потерь. Сережа еще с детства, будучи маленьким мальчиком, привык жалеть людей. И прощать их. За одно то, хотя бы, что они когда-нибудь умрут. За то, что они умрут внезапно, и ты не успеешь этого понять и не будешь к этому готов.
Теперь рядом с ним был Модестас. И литовец, и его сестра, и Сашка с Ваней за эти несколько месяцев стали для Белова второй семьей. И теперь, уткнувшись в плечо друга и глотая соленые слезы, Белов хотел только одного: сделать все для того, чтобы помочь Паулаускасу.
— Чего ты? — Белов почувствовал, как напрягся Модестас. А потом — теплую широкую ладонь на своей макушке.
Белов прикусил губу. Слишком много всего накопилось. И мать он давно не видел. Соскучился.
— Все хорошо, — ответил Белов и поднял голову, сразу отыскав взгляд Паулаускаса. — Если не теперь, то совсем скоро все обязательно будет хорошо.
Белов встает и выключает свет. Комната погружается в полумрак. И только лунная дорожка, падая из окна, тянется по полу, разделяя комнату на две половины. В одной стоит он, а в другой — Модестас. Не в силах подавить суеверный страх, Белов перешагивает через дорожку и оказывается на половине друга.
— Ты выспись, — тихо-тихо говорит он Паулаускасу. — Завтра повезешь Агне к маме. Тебе силы нужны. А я тут сам разберусь со всем.
— Ты только в неприятности не лезь, — приказывает ему Модестас, поднимясь на локте. — Слышишь? Я сам со всем разберусь, когда вернусь. А ты не лезь! Тебе характеристику портить нельзя.
Белов успокаивает друга и ложится рядом.
— Серый, — шепчет Модестас, глядя на друга сквозь темноту ночи широко распахнутыми глазами.
— Что?
Модестас молчит секунду, а потом горячо благодарит:
— Спасибо за все.
***
В здании вокзала душно. Кругом очень много людей, и Агне испуганно жмется к брату. Впервые за долгое время она провела ночь одна, в пустой квартире. И, проснувшись утром, испугалась. И вспомнила про Модестаса.
Паулаускас пришел домой, когда Агне уже встала. Он вошел и увидел сестру, стоящей у плиты и что-то мурлыкающей себе под нос. И боялся обрадоваться.
Белов пришел проводить друзей. Они стояли у широкой колонны. В руках Модестас держал большой коричневый чемодан, еще один — поменьше — был у Белова.
— Ни пуха ни пера, — сказал Белов, когда вдалеке послышался сигнал приближающегося поезда.
— К черту, — ответил Модестас, ободряюще сжимая ладонь сестры. Агне молча улыбнулась. На ее руке, попав в луч света, блеснул голубой камешек.
Они долго машут ему из окна, прежде чем поезд пропадает из вида. Белов остается совершенно один на безлюдной платформе.
Вот и все. Модестас уехал. Белов остался один. И за эти несколько дней, которые остались до нового года, ему нужно уладить еще одно очень важное дело.
Белов плотнее запахавает полы пальто и поднимает воротник. Снова начинает падать снег, а ему еще долго идти пешком.
До больницы путь не близкий. Белов решил навестить Буткуса. Ведь как-никак, а это друг его любимого племянника скоро окончательно сломает жизнь Паулаускасу.
Комментарий к
Всех с праздником! Мир, труд и, наконец-то, май!
========== Часть 17 ==========
«здесь первые на последних похожи»
Больница была до противного стерильная. Все в ней дышало хлоркой и лекарствами. Погромыхивая, катились по коридорам капельницы, управляемые тонкими руками бледных медсестер. Из палат слышались тихие разговоры больных — все о том, какой диагноз кому поставили.
Буткус лежал в отдельной палате. Новенькая, чистая, светлая, с большим окном напротив двери и рукомойником в углу. Белов вошел, когда мужчина читал газету. Буткус, заметив Белова, проскрежетал из-за нее, не отвлекаясь от чтения:
— Чем обязан?
Белов прошел ближе. Как по сценарию, положил на тумбочку авоську с мандаринами и бутылкой молока.
— Молоко мне нельзя. Гемоглобин. А за мандарины спасибо, — и снова: — Чем обязан?
Белов вздохнул. Подтянул стул ближе к кровати больного, сел и устремил взгляд внимательных глаз прямо в лицо старика.
— Я не буду ходить вокруг да около, — заговорил он серьезно. — Скажу прямо: мне нужна Ваша помощь.
Буткус удивленно закашлялся. Отложил газету в сторону, наконец, посмотрел Белову в глаза. Казалось, он вот-вот откроет рот и снова спросит своим скрипучим голосом: «Чем обязан?»
Буткус действительно открыл рот, но вместо этого сказал другое:
— Разве Вам не заплатили?
— Нет, заплатили, спасибо.
— Неужели мало? — в глазах старика мелькнули смешинки. — Но и проработали Вы у меня недолго.
— Нет, — Белов почувствовал, как запылали лоб и щеки. — Дело в другом.
Буткус, кажется, был заинтригован. Он выпрямился, насколько позволяли сделать это подушки, плотно обхватывающие его дряхлое тело. И замер в ожидании чего-то интересного:
— Ну? Я слушаю.
Белов тяжело вздохнул. При виде этого тщедушного тела с такими удивительно живыми и пронзительными глазами его затошнило. Стараясь не выдать своего волнения, Белов сжал край табурета и заговорил тихо и размеренно:
— Речь пойдет о Вашем племяннике.
— Джон? — Буткус невольно напрягся. Но тут же снова принял беспечную позу и даже позволил себе улыбнуться. — И что с ним?
— С ним все в порядке. Дело в другом…
Белов рассказал все начистоту. И о том, как Модестас прибежал к нему посреди ночи, и о том, как Оливер не стал заявлять на Паулаускаса, и о том, как позже требовал денег.
— А денег у него совсем нет, — покачал головой Белов и признался: — У него сестра больная. Ему деньги на ее лечение нужны…
Буткус долго молчал. Потом хрустнул пальцами и деловито поинтересовался:
— А от меня чего ты хочешь?
От этого вопроса Белов оторопел. Из ступора его вывело нетерпеливое покашливание.
— Я подумал… Ваш племянник с ним в одной команде. Джон вместе с Оливером избил моего друга, и разве вы не можете на него повлиять?..
— Милый мой, — перебил Белова Буткус. — Ты чужой человек, пойми.
Старик смеялся. Надсмехался над ним. Откровенно, молча, зло. Вокруг его глаз появилась сеточка морщин, и губы исказились в жестокой усмешке.
— Ты чужой, — неумолимо продолжал он, глядя на опустившего голову Белова. — Здесь, в теперешней жизни, таких больше нет.
Белов уже пожалел, что пришел. Он встал, одернул халат. Сухо сказал:
— До свидания.
Но был остановлен голосом Буткуса:
— Не устал быть всегда таким порядочным? Этот Паулаускас тебе кто?
Белов хотел не отвечать. Но потом бросил через плечо резко и твердо:
— Он мне друг.
— Он тебе друг… — Буткус хмыкнул. — Ну что ж. Приходи завтра, договоримся.
Белов не ответил и вышел из палаты. Но, помедлив немного, все-таки вернулся.
— Буду рад договориться, — сказал он ровным голосом. — До свидания.
И мягко притворил дверь в палату.
========== Часть 18 ==========
«и не меньше последних устали, быть может…»
Белов вышел из больницы и быстрым шагом пошел прочь. В его голове набатом звенел голос Буткуса: «Ты чужой человек». Чужой. Лишний? Это же одно и то же? Или нет?..
Но если слова «чужой» и «лишний» не синонимы, то почему тогда Белов с самого детства чувствует свою ненужность? Во дворе с ребятами — он тот самый гадкий утенок. В школе — замкнутый подросток с комплексом неполноценности и синдромом отличника. На работе — козел отпущения и нелюбимчик начальства. И даже здесь, в Литве, он — слишком порядочный человек. Но если не быть порядочным, куда рухнет мир?..
Его мысли прервал глухой стук. Белов вздрогнул и обернулся. На одной из расчищенных от снега больничных дорожек хромой парень уронил свой костыль. Белов, не думая, машинально поднял его и отдал хромому. Парень хмыкнул.
— Спасибо, — его любопытные глаза вцепились в Белова, прожигая в нем дырку. — Выписали?
Белов невидяще уставился на неожиданного собеседника.
— Я хронически болен, — он горько усмехнулся. — Тут уж лечи, не лечи — исход один…
Парень снова хмыкнул. Сунул костыль подмышку, ковыляя, обогнал Белова. Потом обернулся:
— А вот тут не согласен. Если захочешь, вылечишься. Главное — никого не слушать и верить в то, к чему идешь.
Белов завороженно слушал его слова. Против воли он пошел следом за парнем. Медленно, не обгоняя его.
— Что это значит?
Хромой задумался. Белов видел, что парень растерянно морщит лоб — думает.
— Ну… Я вот раньше вообще на коляске ездил. Еще осенью ногой и пошевелить не мог. А в новом году танцевать еще буду!
Белов с недоверием покосился на тонкие слабые ноги парня. Тот, заметив этот взгляд, улыбнулся — широко и открыто, обнажив ряд ровных крепких зубов.
— Они тоже так смотрели, когда я им это сказал.
— Кто — они?
— Да врачи.
Белов стушевался. А парень, казалось, совсем не расстроился.
— Она хорошо танцует, моя Юлька, — начал рассказывать он. — Вертится волчком на одном месте, полы юбки взлетают вверх, вниз, влево, вправо и все время бьют ее по ногам. А ее глаза блестят, когда она танцует. Я из-за нее решил, что встану. Как увидел ее впервые, так и решил: умру, но встану!
Они дошли до больничных ворот. Парень остановился, поправил костыли и повернул обратно. Белов, как под гипнозом, тоже развернулся и пошел рядом с хромым назад.
А парень все говорил, и глаза его блестели:
— Тогда мы с ней только познакомились. До сих пор не могу понять, как такая классная девчонка, как Юлька, обратила внимание на такого, как я! А познакомились мы очень странно. В тот день я впервые вышел на улицу. Выехал на коляске. Мама заставила. Вообще мама в сговоре с лечащим врачом — страшная сила. А Юлька шла из магазина с хлебом. Она шла и по дороге отгрызала от корки по чуть-чуть. Мне до сих пор иногда становится интересно, удалось ей донести до дома хоть что-то? Так вот. Она шла, и вдруг увидела меня. Я тоже ее увидел, и, как в каком-то старом кино, наши взгляды встретились, и мир остановился. Ненавижу такие фразы, но это было действительно так. Я даже забыл на минутку, что я сижу в инвалидной коляске, а она идёт на крепких стройных ногах. Вприпрыжку, быстро. Да, между нами была пропасть.