До клуба Клюха дошел быстро. Даже обогнал несколько пар, что, приталкивая друг друга, шутейно норовя завести в сугроб, шли в кино. И первое, на что он наткнулся взором, была расхоже-пижонистая надпись суриком, которую коряво ставил Перфишка: «Кина не будет, кинщик заболел!» А ниже – уже ровно – была другая приписка: «Лекция «Как возникла жизнь на Земле». Вечер вопросов и ответов. Танцы».
В конце коридора, куда ступил Клюха, кто-то тыкал темноту цигарочным огоньком. Туда-то и направился Колька. Тем более, ноздри его щекотнул пряный папиросный дымок.
Он подошел ближе и – хотя и сумеречь позволяла и ошибиться, – кажется, признал, что это курит Перфишка. И не один, рядом с ним, по всему видно, дымит и девка. Только потягивает она втихаря, как и все, кто не хочет быть застатым за этим занятием.
– Здорово! – буркнул Клюха.
– Здоровы – бык и корова, – закривлялся Перфишка. – А мне говорят так: «Привет вам, Перфил Макарыч! И не простой, а с кисточкой!»
– Привет от старых штиблет, – ворчанул Клюха и напроломно, как и было им изначально уготовано, несмотря что с ним девка, попросил: – Дай закурить.
– Хреном будешь дурить! – ответил Перфишка.
Девка всхохотнула и высказала предположение:
– А не рано ли?
– Да он с кордона! – завеселело воскликнул Перфишка, и уточнил преимущества тех, кто живет в отдалении от суеты мирской: – А тот, кто с кордона – шпарит без гондона!
Девка пришлепнула себя по ляжкам и расхохоталась во все горло.
– Ну, Перл, ты и даешь стране угля! – восхищенно произнесла она. И достав откуда-то из глубин пазухи, протянула Клюхе сигарету.
– Кури, наедай шею.
Где-то рядом открылась дверь, и Клюха увидел облик девки. Была она «блондинистой», как в ту пору говорили о белокурках, и до безобразного размалеванной губной краской и румянами.
– Как тебя звать? – спросила она, воспользовавшись тем, что Перфишка отвлекся на какой-то шумок, донесшийся из кинобудки.
– Гады, – сказал он, – еще лентой друг дружку упутывать затеются.
И хотя Клюха ничего не ответил, деваха вышарила его руку и, сжав ее в своей потноватой ладони, представилась:
– Мальвина. А по фамилии Мутко.
«Ну что ж, – подумал Клюха. – Все сходится. Размалевана ты действительно под Мальвину. А душа у тебя, наверное, мутная под Мутко».
Пока он это про себя проговаривал, явился Перфишка.
– Ну чего, – спросил, – не поцарапались? – И уточнил, кивнув на Клюху: – А то у него коготь, лучше не трогать.
Девка – в темноте – пожала руку Клюхе повыше локтя, словно убедилась, что у него помимо нитяных в этом месте мускулов есть еще и кость. Перфишке же она сказала:
– По-моему, он секретным агентом работает.
– Откуда ты это взяла?
– Не признается, как его зовут.
– А за подсказку ноль подставишь? – охально спросил Перфишка, явно покривливаясь перед девкой. Клюхе же стало страсть как обидно, что и он, и многие другие в хуторе, кто из себя умняков корчат, как из бездонной бочки черпают складнословие из обмолвок деда Протаса.
– Ну чего, рог – в рог? – подторопил ее с решением Перфишка.
– Не сучи ногами, а то до барыни не допляшешься!
И Клюха на минуту возликовал. Вот это она его отбрила! Если не шилом, то рогачом.
В это время входная дверь дала полную распашь, и на пороге гуртоком возникло несколько человек, впереди, как показалось Клюхе, шел Бугураев. А следом всякая другая начальственная рать, которая его постоянно окружает.
И Перфишка, заметив это, дал резвака по коридору.
– Увидимся потом, – сказала деваха и повихляла следом за ним.
Однако, сделав два шага, она, полуобернувшись, спросила:
– Дать прикурить?
– Ага! – промямлил Колька.
– А тебе как, – заозоровал ее голос, – по-пански или по-хулигански.
Клюха знал эту «покупку». Ежели он скажет, что «по-пански», то она так дуванет на сигарету, что жар вылетит. А «по-хулигански» – проделает это же, только ему в лицо. И Колька сказал:
– Дай прикурить, чтобы из задницы дым пошел!
Девка чуть подсмутилась и произнесла:
– Тогда оставайся без прикурки!
И, вроде бы ненароком, так уронила руку вдоль его тела, что под ее ладонью пережили ёжитость и кадык, и грудь, и живот, и то, что под ним живет.
– Увидимся! – опять бросила она и, на этот раз быстрее, чем он того ожидал, похиляла в зал.
Когда же и Клюха последовал за ней, то заметил, что людей собралось довольно много. И не только лесхозовские и хуторские. Были тут и из района.
Клюха пробрался на самую галерку, как звали тут закуток, который служил, коль проходил показательный суд, скамьей подсудимых. Последний раз на ней сидел пришлый кавказец из шабашников, который, как в один голос утверждали свидетели, понасильничал его одноклассницу Катьку Сербиенко. Сама же Катерина – пышная, как перина, – как про нее складушничали в школе за ее почти взрослую развитость, утверждала, что отдалась кавказцу по согласию, потому как он обещал не только на ней жениться, но и поставить ей прижизненный памятник на горе Эльбрус. И хотя суд, что тут проходил, был закрытый, почти все пацаны хутора проникли в клуб – кто через подловку, кто через подпол – и конечно же не пропустили ни одного слова, которое было сказано как обвиняющей, так и защитительной стороной.
После суда, – а он оправдал кавказца, так и не найдя в его действиях злого умысла, кроме несбыточных посулов, – ребятишки, что постарше, все переелозили на Катьке. На что она как-то призналась Клюхе:
– При повальном недороде их «стручки» росли. Муха и то приятнее щекочет, чем они тыкают.
Может, это сказала она с умыслом, чтобы и его причислить к «лику святых». Но Клюха на тот день, можно сказать, был невладанным. Вернее, еще не пробующим.
Первую же приятность он испытал, как утверждал надоумивший его на это друган Витька Внук; не кликуха это, а фамилия у него такая, залетным отцом, которого он, конечно, не помнит, оставленная; так вот этот Витяка, как-то явившись прошлым летом на кордон, и показал, как надо заниматься «самогоном».
Это теперь Клюха знает, что называется это онанизмом. Правда, в народе еще говорят: «Луньку Кулакову харить».
Словом, вымог тогда из глубин своего организма Клюха что-то похожее на одинокую слезинку. Только клейкую. А вот восторга особого не испытал. И больше этим делом решил не заниматься. Хотя, особенно поутряку, хотелось побаловаться для разнообразия впечатлений. Но Клюха уже научился обуздывать свои желания.
Только он уселся на ту самую скамью, на которой восседал кавказец, как тут же к нему отпятилась задом из соседнего ряда Вареха немая. Та самая, которую в свое время уестествил его многоюродный брат-морячок и на какой погорел лесничий, хоть и не старший. Словом, уселась она рядом, и руки ему сложила между коленями, намекая, чтобы так и сидел, не шевелясь и не лапаясь.
Те, кто впереди и сбоку сидели, стали подначивать.
– А как же ты ей разобъяснять будешь, о чем гутарят?
Клюха поворотил голову на голос и увидел деда Протаса.
– Ко мне-то чегой-то, – продолжил старик, – она не села. А вот к тебе подлабунилась. Только с условием: мол, сиди и гляди, а руками не следи.
В зале всхохотнули.
– Товарищи! – раздалось в следующий момент, и Клюха бросил взор на сцену, где неуклюже взгромоздился стол, покрытый износившимся зеленым сукном. Ежели к нему получше присмотреться, то можно обнаружить и штопку, и неподверженную окончательному смыванию чернильную мету, которая оставалась всякий раз, когда в клубе проходили совхозные посиделки или лесхозные бдения. Голос же, что обобщил всех сидящих, или, точнее, обрек на мучительную дружбу, принадлежал Бугураеву. Секретарь, нависнув над столом, ожидал, когда в зале улягутся смешки, а приплескивающие взоры хоть на время отвердеют, выражая внимание, чтобы можно было огласить очередное мероприятие. Но люди, сопровождающие всякое свое сборище общей несерьезностью, сидя, все еще плодили разного рода содрогания и вздрагивания подобные тем, что бывают в пору всеобщей вшивости или повального блохонападения. И Бугураев снова повторил:
– Товарищи!
– Ну чего вы человеку не дадите высказаться? – вдруг поднял голос Протас. – Можа, он ночь не ел и день не спал, чтобы обновить ваши понятия о том, откель нас черти принесли, а Бог в книгу оприходовал.
Длинноватый, но сдержанный хохот, однако, породил тишину, и Мартын Селиваныч возгласил:
– Лектор у нас из Москвы. – Он заглянул в бумажку и прочел: – Ефим Борисыч Гомболевский. Тема его лекции…
– А вопросы уже можно задавать? – осколочно взлетел голос, который, угадал Клюха, принадлежал Витяке Внуку.
– Объясните товарищам, – принаклонился Бугураев к Перфишке, который тоже обуютил зад в президиуме.
– Позвольте я скажу, – выхватился лектор.
Он был мелконький, как зубок чеснока, попавший в тыквы, с бледной проплешинкой, которую оберегала ржавенькая растительность, дававшая довольно смутное представление о прошлой шевелюре. И рот у него еще не закрывался. Вернее, не хватало губ, чтобы прикрыть выпирающие зубы.
– Так кто интересовался насчет вопросов?
Витяка поднялся.
– Ну я, Внук.
– А кто ваш дедушка?
По залу пронесся сквозняк ухмылок.
– Спросите полегче, – выкрикнул кто-то. – Он и отца-то своего не знает.
Витяка взмелел лицом.
– Фамилия у меня такая, – буркнул.
– Так вот я вам, товарищ Внук, поясняю. Вопросы вы будете задавать на материале услышанного, то есть после лекции.
– А танцы во время вопросов будут? – поинтересовался тот же голос, что припозорил Витяку.
И зал снова завеселел. Завеселел не от ответа, который породил глупый вопрос, а оттого, что лектор был настолько косноязычен, что без улыбки слушать его было просто невозможно. Например, слово «рявкнул» у него звучало, как «явкнул», а «революция» воспринималось, как «еваюция».
– На бороне, что ли, его голос ковали? – воздел свой тенорок Протас.
И в этот самый момент в зале погасло электричество.
– «Да будет свет», сказал электрик и сам объезал провода», – кто-то так умело сшаржировал лектора.
Вареха же, видимо, посчитав, что настало время Клюхиного шаловства, обеими руками сдавила его ладони, хотя он и не собирался лапать ее.
В разных концах зала запорхали огоньками зажженные спички.
– Ну, у кого свечка наготове, топи воск, пока темно.
Эта шутка уже не была воспринята за остроту, потому как все медленной ощупкой двинулись к выходу.
– Ну чего ты меня держишь? – спросил Клюха немую, и она, вдруг разгребя его ладони, приникла лицом к тому месту, где они только что покоились под ее надзором, и – губами – стала вышаривать через шириночную толщу то, что возжигало ее осязательное любопытство.
Пуговицы у ширинки она отгрызла зубами.
В переулке, куда он свернул, выйдя из клуба, Клюху догнала Мальвина.
– Ты куда это так спешишь? – спросила.
– Никуда! – буркнул он и канул во тьму уже набравшей непроглядность ночи.
Глава вторая
1
Визит Перфишки был для него не столько неожиданен, сколько неприятен. Сроду он не приходил к нему в гости, а сейчас заявился и не вошел, а словно всосался со двора в уют их хаты.
– А ты живешь фартово! – сказал.
Клюха хмыкнул.
– Во что будем играть? – спросил. – В дурака или в поддавуху?
– Я к тебе – не сам по себе, – ответил Перфишка. – А просьбу сполняю.
– Чью же? – понаивничал Клюха.
– Той, что спит и тебя видит с дымящимся наперевес.
– Ну а ты-то чего теряешься?
– Я бы, конечно, своим зубом об нее споткнулся, да сестра она мне.
– Какая?
– Двоюродная. Ее мать с моей родительницей пеленки в одном пруду стирали.
Он тут же спохватно отскалился.
– Нет, серьезно, родня она мне.
– Ну а я-то тут при чем? – взмоленно воскликнул Клюха.
Он действительно переживал какое-то смутночувствие после вчерашнего общения с немой. Во-первых, ему стало понятно, за что ее так пакостно костерили бабы, а во-вторых, в душу вселилась пустота от какой-то беспробудной поганости, которая так плотно обступила его. И этот Перфишка тоже червем в рану норовит влезть, чтобы там размножиться до мерзкого клубения, которое выводят у скота с ног сшибающей запахом карболкой.
– Никуда я не пойду, – строгостильно произнес Клюха.
– А она тебя к себе и не кличет, – произнес Перфишка. – Мальвина сюда просится придти.
– К нам? – опешенно переспросил Клюха.
– А чего, к вам гости не ходят?
И в этот самый миг дверь распахнулась, и на пороге возникла Мальвина.
– Вы чего, заморозить меня решили? – спросила.
Клюха унырливо забегал глазами. Вот-вот должна прийти от соседки Флаха. И потому он, набежно кинувшись к вешалке, стал одеваться.
– Куда же ты? – недоуменно воззрилась на него Мальвина. – Гости – в дом, хозяин – вон?
Они долго бродили в сиреневых потемках. Так же, как, видел он, делали другие парочки, пытались затолкнуть друг дружку в сугроб, и Мальвина громко смеялась. Но любовного ослепления, о котором Клюха читал в книгах, с ним не происходило. А Мальвина, как ему казалось, кидала себя из фальшивой незрячести в ложное прозрение, терлась о его плечо, замолкала на полуслове, ожидая чего-то сверхъестественного от этого соприкосновения.
За то время, что они ходили по улицам и проулкам хутора, наступая на сокровенную лень собак, Клюха узнал, что Мальвина на пять лет его старше, что Перфише, как он и предполагал, она сроду не родня; но близости с ним, кроме ничего не обязывающего трепа, у нее не было. Работала Мальвина в райкоме комсомола, а в хутор приезжала к тетке – крикливой бабе по кличке Накось-Выкусь. А прозвали ее, видимо, так не от того, что она всем и каждому дулю под нос совала, а от диковинной для этой местности фамилии. По паспорту она значилась – Накос. Ну, а «Выкусь» и дурак мог присобачить. Уж больно оно близко лежит. Звали тетку и вовсе по-чудному – Сабина Эрастовна.
Говорили, что Сабина Эрастовна в хуторе объявилась еще во время войны; до этого вроде она жила в Прибалтике, – тут схоронила своего мужа, ни имени, ни фамилии которого никто не помнил, только на могилках, коль кто туда заходил по случаю или ненароком, натыкался взором на каменный крест, жеваный неразборчивой надписью, похожей на бездумную насечку.
Мальвина к ней приехала уже потом, и тоже с «западóв», Клюха не стал уточнять, откуда именно она припожаловала, по той причине, что ему было на тот час все равно, какие кровя протекали в девке, так откровенно и настойчиво липнущей к нему, надеясь на взрослое безоглядное взаимодействие.
В отличие от Клюхи, Мальвина свою тетку не боялась. Потому, очередной раз проходя мимо ее дома, она неожиданно предложила:
– Давай зайдем?
– Зачем? – Клюха настороженно, как петлю на зайца, поставил этот вопрос.
– Погреемся, а то я совсем заколела.
Клюхе не была свойственна сомнительная нерешительность, но тут он несколько подувял своей, пусть и не очень честной, самоуверенностью, подумалось, а что скажет Накось-Выкусь, когда он разденется и та увидит, что у Клюхи впаловатая грудь и, как у наездника, днюющего и ночующего в седле, кривые ноги?
Словом, стеснялся он Сабину Эрастовну. Тем более что Мальвина, как ему казалось, пожилее выглядела рядом с ним, и можно было подумать, что она не на пять, а на целых десять лет старше его.
И Мутко, видимо, поняв его состояние, неожиданно предложила:
– Значит, так, отношения у нас с тобой сугубо официальные.
– Это какие же? – потребовал уточнения Клюха.
– Ты ко мне зашел по комсомольским делам.
– Ну и чего я должен буду делать?
– Я тебе дам Устав, и ты его в уголочке сядешь изучать. – Она чуть подзапнулась и добавила: – А там видать будет.
Незнакомый запах, которым шибануло из сенцев, поверг Клюху в предположение, что Накось-Выкусь поразвесила в коридоре вещи то ли после стирки, то ли после лежки на просушку. Потому так, считал он, могли пахнуть только заграничные шмутки.