– Вряд ли он признает меня за единоверца… – буркнул я; желание убивать тем временем рассеялось.
– Обяжи его клятвой, – подсказала царевна. – Он не воин, а торговец; он сможет раздобыть тебе книги, которые даже мои тучи не в состоянии отыскать.
Да, книги… Хоть я и слуга царевны, я – Саргиз сын Якуба из Мерва, верный Церкви Востока. «Люди книги» – так зовут магометане и нас, и иудеев, и огнепоклонников; можно вспомнить ещё расписные книги манихеев, по которым я учился красоте узоров.
Писание – такая же необходимая часть существования, как хлеб и воздух. Никакое небесное знание не лишит меня веры. Пусть земля – шар, летящий в бездне, пусть один из многих миров, где есть разум, что из того? Христос всемогущ, ему нет запретов и пределов.
Я начал осознавать смысл речей гостя – царевна шептала мне слова, услышанные в странствиях её послушными тучами.
Возможно, я зря прежде не интересовался народом русов, живущих на северо-западе. Язык их непрост, но красив и звучен. Признаться, мысль моя устремлялась по пути подвижников, несших свет правой веры на восток; Мар-Тума, которого франки и румийцы зовут Святым Фомой, пришедший в хиндское царство Кочин и крестивший в Кранганоре царскую семью, патриарх Акакий, основавший первую епархию в земле Хань… я посылал туда тучи царевны и насыщался знанием.
Не без стыда подумал я о том, что в ярости хотел убить гостя. Проклятие пало бы на мою голову!
Но вольно или невольно гость повёл себя недостойным образом. За это должна последовать расплата; так велит справедливость.
– У меня трое дочерей, – стенал коленопреклонённый купец, – как им прожить без отца?! Матери их уже нет на свете…
Женщины. Царевна не сердилась на меня, когда я, истомившись без людского общества, отправлял тучу в Самарканд, Хиву или хорасанский Нишапур. Долетали стаи сухих снежинок и до Багдада. Каюсь, этим я умножал людские суеверия и порождал сказки о крылатых джиннах, в виде облака уносящих девиц – но как иначе я мог найти себе собеседника? Прежде, чем пойти на похищение, я дважды честно пытался свататься – добром это не кончилось. Ни золото, ни бадахшанские рубины не могли примирить людей с моим обличием. Не помогал даже обет сочетаться браком по-христиански. Джинн-жених, верующий во Христа!..
И ни одна со мной не ужилась!
Царевна, видя мою одинокую печаль, некогда сказала:
– Саргиз, хочешь, я насыщу тело твоей избранницы нитями, и она станет как ты?
Я наотрез отказался. Мой облик – неотменное условие служения царевне, и хоть он страшен, даже безобразен, в этом облике я неуязвим и могуч; таким и пристало быть мужу. Красота для мужчины – не главное, и иссечённый шрамами воин милей девицам, чем женоподобный юнец. Но лишать девушку её природной красы – недостойное дело.
Я сделал одиннадцать попыток найти свою желанную. Может быть, на этот раз мне повезёт?.. Не уверен. Достаточно взглянуть в зеркало воды, чтобы понять – я не пара никакой девушке. Хоть бы я жемчугом и янтарём рассыпался под ноги, не сотрётся из её очей мой страховидный образ.
– Ладно, – ответил я купцу на языке русов, – я сниму с тебя вину и отпущу, но при одном условии.
Условие, казалось, угнело его тяжелей, чем близкая смерть от моих когтей.
– Да как же… мне нельзя скрыть, кто ты и каков ты, господин зверь-человек! Не прогневайся, ни одна за тебя не пойдёт по доброй воле. Разве силой привезти – но чем так, лучше я здесь останусь и кончину приму.
– Мне нужна не рабыня, а подруга. Пусть сама захочет поселиться у меня взамен тебя, а если все откажутся – вернёшься ты, и я решу, как быть. Ты нанёс мне большой урон, сломав… – я задумался, как назвать кристалл, накапливающий силу, – …сломав драгоценный цветок, и я законно требую, чтобы ты возместил его.
– Скажи, во сколько раз больше золотом по весу ценишь свой цветок – и я отплачу, клянусь Богом-Вседержителем. Дай мне три года сроку!
– Сколько бы ты ни дал за жену, она не воскреснет; так и цветок. Я не изменю своего слова.
Купец понурился, но, набравшись сил, дал клятву.
– …но не раньше, чем я окажусь в Курске.
– Об этом не заботься – метель донесёт тебя и вернётся с той, кто решится жить у меня. Вот знак возвращения, – я велел немногим нитям выйти из меня и сплестись кольцом на пальце, после чего снял кольцо и вручил купцу.
– Курск – где это место? – спросил я царевну.
– Мне известно. Это селение в четырёхстах фарсахах от Гульмазара, за Хазарским морем.
«Значит, – подумал я, – туча с грузом покроет расстояние за время меньшее, чем от восхода до заката».
– Возьми, господин; это твоё, – подал мне купец накопитель, пламенеющий от собранной в нём мощи.
– Отдашь той, которая окажется смелее прочих. Пусть цветок будет моим подарком.
К накопителю я прибавил большой ларец, полный золота – ханьские ляны, безанты, отчеканенные в Кустантании, хорезмские динары.
Возможно, следовало остеречь купца, чтобы кристалл не оказался в руках камнерезов – иначе от его Курска останется пепелище шириной в пять фарсахов, но я рассудил, что во всём мире нет резца, способного оставить царапину на оболочке средоточия силы.
Туча обволокла купца с поклажей и потянула его вверх, чтобы затем направиться к северо-западу. Памятуя, как холодно на высоте, я послал туче мысленный приказ – защищать летящего от ветра и стужи. Единственно я не мог его оборонить – от страха; я помнил, каково мне было, когда я впервые взлетел без крыльев.
Зима – время учения. Тверди, запоминай и повторяй. Счёт и грамота. Трудное это дело, и Третьяк строг, будто он протодьякон. Мало ли что за ученье уплачено – Третьяк начальствует, как воевода; нет-нет и за косу дёрнет.
– Учи, Ульяна! Что по сторонам зыркаешь?!
– Больно! я дядьке пожалуюсь, он тебя камчой!..
– Со мной рукоприкладствовать не можно, я лицо духовное. Не злобствуй, дщерь Кудьмы. Безмолвствуй.
Духовное! таким духовным изгороди подпирать – и то за великую честь пойдёт.
Закусила обиду медовой лепёшкой. Ждан суётся:
– Дай маленько, поделись.
– Завой по-волчьему.
Ждан рад угодить, взвыл: «У-у-у-у!»; Третьяк тут как тут – тресь его по загривку!
– Ии, язычник! На колени и молись!
Чётки у Третьяка тяжелы, как кистень. Стоит, помахивает, а Ждан по-гречески бормочет. Чуть Третьяк отворотился, Ждан понёс вполголоса иное:
– Отче наш, Перуне, иже еси на небесех, вонми гласу моления моего, порази громовой стрелой своею дьяка Третьяка, сущего в бозе дурака…
И ещё бы раз ему досталось, но вошёл в горницу дядька Жук – на нём лица нет, один испуг.
– Ульяша, поди со мной. Батька твой вернулся.
Как?! его весной ждали, по полой воде!
Только в Курске и разговору было, что про возвращение моего родителя. Один-одинок, без коня, но с саблей, по пояс в снегу приволокся, таща каменный сундучок. Камень – не камень, ноздреват, лёгок и плавуч, как та каменная пена, что отец привозил в запрошлый раз, которой мы пятки трём после бани.
Приставали к нему родичи тех, кто с ним ушёл – где наши-то? Отвечал разное – тот татями у Хвалынского моря убит, другой о весне придёт, ждите.
– За убитых я в ответе, – поклонился он людям. – Сколько с меня спросите, отдам золотом.
И сундучок открыл. Что там было!..
Ходили его след смотреть. От стены града – как пропахано, в двух стрелищах след прервался, сплошь снежное поле, ровнина. Спрашивали градскую стражу – как вышел, откуда?
– Никак, – отвечали. – При ясном небе пронеслась метель, склубилась и вихрем осела, тут его и завидели. А метель улетела, цветом вроде пепла.
Долю в княжью казну, на церкви, родичам убитых отец раздавал в спешности, будто избавиться хотел от злата… или от расспросов. Нас едва расцеловал – губы холодные, руки ледяные, в глазах пусто. Собрал нас под вечер к себе, а у ворот люд шумел, спорил и восклицал нелепое. Челядинцы следили, чтоб поджога не было. Народ смирен, но нравом, как туча – в грозу всё наружу выйдет, и доброе, и самое дурное.
– Дочери мои… – сумел он сказать, а после заплакал. – Грешен перед вами – не забыть, не замолить греха…
Слово за словом, через силу, поведал он о своём пути и о зароке, данном зверю-человеку. Из-за пазухи достал цветок-камень – кажется, уголь горящий из печи, а не жжётся, тяжёл и руку студит.
– Не выдайте, родимые.
– Цветок один, – сказала Марья, – для одной взял, одной вёз. Кому? Она пусть и служит за отцов долг. Я – значит, я, а коли другая – то другая.
Людское сердце – потёмки. Свидетелей их договора с зверем-человеком не было; которая не люба – ту и назовёт.
Назвал меня.
Я ревела ночь и день, и ещё ночь. Подниму глаза, увижу стены, чьё-нибудь лицо – и опять реветь. Между слезами – и со слезами вместе – молилась, как исступлённая, в крик. И Марья, и Пелагея, и нянюшка, и даже чернавка Рада – все со мной слёзы лили, а приданое собирать не забывали, как полагается.
Замуж? за кого? за нелюдя степного и заморского?!..
– И замужем живут, – уговаривала Марья, – и хорошо бывает.
Хотела в колодезь кинуться, но передумала – страшно в студёной воде тонуть. Задавиться бы не дали, глаз да глаз – так стерегли, и всё начитывали, как Третьяк:
– За батюшка родного, Уленька, сам Бог велел пострадать! Ты не в своей воле, он тебя родил, вот и послужи, отдай долг дочерний.
Но косу расплести я им не дала. Сама расплету, когда час придёт.
Пятого дня ввечеру вывели меня под руки на двор, следом Жук и Волк несли сундуки. Стоять я не могла, на сундук села. Отец снял с пальца волосяное кольцо, одел его мне. Тихо было, и в тишине надо мной закружилась метель. Дальше я не помню.
Очнулась в хоромине без окон, низкий потолок – как небосвод. В шубе жарко, а снять её боязно – как в чужом доме раздеваться? Но страшно или не страшно, а обычай справлять надо; я встала и поклонилась на стороны, с дрожью ожидая, как из-под стены зверь выскочит.
– Здравствуй, господин мой, на долгие лета.
Слова растаяли в беззвучии, в ответ ничего, но на стене бегучим огнём написалось – буквицы вспыхивали и тускнели, ровно кто лучиной их выводил:
«Не господин я тебе, а послушный раб. Приказывай мне, и всё будет исполнено».
Писано было с огрехами; Третьяк за такую писанину не похвалил бы, но суть я поняла, и на сердце малость потеплело. Может, и зверь это, но вежество знает, и даже умалить себя готов, чтоб гостью не обидеть.
Нет, если грамоте знает – не зверь. Зверь и умён, а не смыслен, речи не ведёт, тем паче буквиц не выводит. На что уж медведь лобаст, но аз-буки не скажет.
Значит – человек. С человеком сжиться всяко можно, даже, говорят, с половчанином. И всё равно жуть. Буквы огненные, хоромы круглые, свет без огня… Ну как и голоса людского впредь не услышу? И церква есть ли тут?
Нахлынуло на меня, я в плач. Слышу, как буквы с шорохом пишутся, а взглянуть ни сил, ни охоты нет. Отдали замуж в чужедальнюю, незнаемую сторону!..
Когда Ульяна впервые попросила Саргиза показаться ей, я вспомнила его просьбу, обращённую ко мне – «Царевна, дай себя увидеть». Увы, я не могла исполнить этого. Моя внешность осталась за гранью, разделяющей варианты бытия. Здесь я была не больше, чем иудейский руах – дух, то есть сила, наделённая волей и разумом. Подчинённые мне предметы, те неживые существа, которых Саргиз называл нитями, метелью или тучами царевны, ничуть не отражали моей сущности, во всяком случае – не более, чем рык отражает цвет и фактуру шерсти льва.
Саргиз полагал, что телесно я живу в северном куполе, в Доме Говорящих Стен, но он давно свыкся с тем, что меня можно слышать и говорить со мной всюду. Не удивительно – он был наполнен чувствительными, питающими и преобразующими нитями.
Я с горечью думала о том, что вскоре оставлю его. Разве могла я помыслить, что стану сожалеть о расставании, когда падающей звездой обрушилась в этот юный и тёмный мир, крича от муки и обиды?
Я помню всё.
Я не обязана была рассказывать Саргизу о своём прошлом, но надо было, чтоб он соотнёс мою судьбу с привычными ему понятиями – ему так легче. Позже я поняла, что в мире Саргиза мне есть с кем себя сравнить – миниатюрные существа, называемые пчёлами, обладали иерархической структурой, сходной с обществом, из которого меня…
Нет, разумеется, общего у нас и пчёл мало. Но это сходство – принципиальное; семья выдвигает из своей среды личности, способные рождать и править. Раздел семьи, связанные с этим споры, конфликты…
…наконец, битвы.
Старая царица приметила меня раньше, чем я вошла в силу. Круг моих сторонников был невелик, а я – слишком слаба; это определило исход сражения. Старухе хватило пяти боевых накопителей, чтобы исторгнуть меня из мира.
В культуре мира Саргиза есть описательный чувственный жанр «хождение по мукам»; это близко нашим «историям отверженных», с той разницей, что мы повествуем не о наблюдаемых, а о лично пережитых страданиях. Когда-нибудь и я внесу свой вклад в этот свод печалей и терзаний. Когда вернусь. Если вернусь.
Я нетерпелива? может быть. Каждый раз, почуяв слабину в толще смещающихся пространственных слоёв, я рассчитывала прыжок, который приведёт меня домой. Просто так, без какой-либо надежды, но страстно.
Не сразу я приступила к сборам в дорогу.
Я упала в области, называемой Мавераннахр или Согд, и некоторое время стягивалась во взрывной кратер, что возник при моём падении. Тогда мне не было дела до жителей мира; я торопливо преобразовывала грунт, формировала трубки в поисках воды и строила систему самозащиты, пока не уяснила, что бояться здесь некого.
Саргиз сам пришёл ко мне, влекомый любознательностью. Стремление знать – верный признак незаурядной личности; я и сама такая.
Нуждалась ли я в помощнике? видимо, да. И обдумывать, и воплощать задуманное самой – непривычный труд. Управление метелью отнимало много времени, хотя я смогла изготовить несколько несложных устройств, запоминавших мысли и отдающих тучам приказы. Но для точных действий требовался настоящий и верный мне разум.
Я обещала Саргизу долголетие, неуязвимость и огромные возможности познания. Как ни странно, он долго сомневался. Ему казалось, что мои дары лишат его возможности бесконечно наслаждаться после того, как он умрёт; согласитесь, что в этом заложено неразрешимое противоречие – наслаждение после смерти!.. Я заверила его, что не покушаюсь ни на какую часть его естества.
Договорившись, мы перенеслись с метелью в более удобное место, где я построила укрытия и водокачку. Саргиз поселился в восточном куполе; в западном выращивались накопители для старта, а в южном – боезапас и батареи для повседневных надобностей.
К появлению Ульяны я заложила основу роста четвёртого стартового накопителя и направила в неё по нитям стержня силу из запасных кристаллов южного купола. Оставалось ждать, пока четвёртый созреет.
Я посвящала время наблюдениям за миром через тучи. Если бы я не отделяла себя от мира, то, вероятно, могла бы предостеречь хорезмшаха Мухаммеда от опасности с востока, где собиралась немалая сила ездящих верхом на животных, под предводительством лидера по имени Чингизхан.
Гораздо больше меня занимали отношения Ульяны с Саргизом.
Женщины этого мира весьма выносливы и более долговечны, чем мужчины, но они слабей физически, и потому находятся в зависимости у мужчин. Лидерами они становятся в исключительных случаях, обычно под конец жизни, родив себе много мужчин-потомков и опираясь на их воинскую мощь.
Поэтому наблюдать за женщиной, избавленной от мужского притеснения, было очень интересно. Саргиз, стесняясь внешности, не отягощал Ульяну своим обществом и, добиваясь её благорасположения, во всём ей угождал. Иная, обласканная таким вниманием и предупредительностью, нежилась бы в бездельи, но дочь Кудьмы оказалась активной и деятельной, чем и понравилась мне. Она распорядилась принести ей шерсть, веретено, пряла и ткала полотно на станке, вышивала. Умело обращалась она и с выделанной кожей. Ночью Саргиз тайно помогал ей справиться с неподатливой кожей для подмёток, накалывал шилом отверстия для дратвы. Чтобы не спала на полу, возвёл ей кирпичную суфу для сна и дневного отдыха, принёс ковры, одеяла, окрашенные сафлором, доставил ханьскую бумагу, тушь и тростниковые каламы для письма, воск для печатей – и, конечно, охотно вызвался доставить её письмо и подарки в Курск.