…Ведьмина гора находилась на окраине, где не был слышен шум машин и редко кто забредал.
– Посмотрите, – Таня показала куда-то вдаль, где кружились в танце мерцающие огни, – город виден как на ладони. Представляете, каково здесь встречать восход и провожать закат, а если мы посмотрим в небо, то увидим Млечный путь: он обычно невидим из-за уличного освещения и неоновых вывесок.
Ян и Таня нырнули в мягкую темноту, но стоило поднять голову, как высоко в небе разлился свет звезд, и взору предстала приятная округлость луны. Обоим было так хорошо, когда они наблюдали за раскинувшимся в низине городом и плывущим в небе облакам, что, словно качнувшись, время остановилось.
– Привычный мир отошел далеко-далеко, а мы с вами в другом измерении, правда? – Таня вздохнула.
– И кроме нас в этом измерении никого нет. – Ян погладил Таню по волосам, целуя ее, нежно касаясь шеи.
Таню вдруг обдало горячей волной, распространяющейся по всему телу. Пытаясь справиться с собой, она чуть отстранилась.
– Что-то не так? – встревожился Ян.
– Нет-нет, что вы, – Таня коснулась успокаивающе его руки, – я просто вспомнила, что есть легенда, рассказывающая об этой горе.
– Интересно, что же она гласит?
– На горе есть крест, – Таня старалась успокоиться, чувствуя как ее неотвратимо влечет к своему собеседнику, невзирая на ее реальный мир, завтрашние заботы и умение всегда трезво оценивать ситуацию, в которой она оказывалась, – так вот, когда-то его убрали, унесли куда-то. Но предание гласит, что кресты нельзя уничтожать. Тот, кто это сделал, побеспокоил души умерших. Так это или нет, но после того, как крест пропал, здесь, на Ведьминой горе стали происходить странные вещи.
– Вы меня интригуете… – Ян внимательно посмотрел на Таню.
– Окрестные жители утверждали, – продолжила Таня, словно не слыша собеседника, – что порой слышали здесь людские голоса, хотя на горе никого нет. Иногда вдруг сам по себе с вершины горы лился свет. Откуда он появлялся и куда потом исчезал, тоже не знали. Это встревожило жителей, и они, от греха подальше, решили снова установить крест там, где он стоял, и тем самым загладить вину перед блуждающими, неприкаянными душами. В надежде, что потусторонний мир успокоится и перестанет будоражить живых.
– Нечто подобное я слышал о Лысой горе, – сказал Ян.
– Да, – согласилась Таня, – она известна как место сбора ведьм и жертвоприношений. Но у Ведьминой горы своя энергетика и своя мистика, и эта гора, похоже, тоже притягивает людей, ищущих приключений.
– Таких, как мы, – засмеялся Ян.
– Вот, посмотрите, – Таня показала в сторону от себя, – видите ствол этой обгоревшей ели?
Ян всмотрелся в темноту, сквозь которую проступили очертания обугленного дерева, словно скрючившегося от боли.
– Ствол ели наполовину сгоревший, – пояснила Таня, – молния ударяла в него несколько раз. Но что любопытно: с обратной стороны она живая, живет и не сохнет. Люди говорят, что молния два раза в одно и то же место не бьет, хотя в Ведьмину гору молнии, как заговоренные, летят, не переставая. Наверное, это подтверждает ее силу. Эта сила скрыта в глубине, и она не подвластна человеческому знанию.
– Молния ассоциируется у меня с хлестким ударом наотмашь, с чем-то неожиданным, происходящим по воле случая, рока, неизбежности. Булгаков – помните Танечка? – в «Мастере и Маргарите» сравнил любовь с убийцей, который вдруг выскакивает в темном переулке и поражает одномоментно мужчину и его возлюбленную. Так поражает молния, которая тоже сродни любви. Хотя, признаться, в остальном любовь в «Мастере» изображена… – Ян замялся, подыскивая слово, – я бы сказал – слащаво, сентиментально, какой-то бесконечный мармелад, лишенный ведьминского, колдовского очарования, наваждения…
Таня молчала.
Мягкий, приглушенный свет абажура отражался в окне, где, как в зеркале, отражались силуэты, едва различимые, словно сливающиеся воедино в один силуэт. Часы на стене показывали два часа ночи, но время, судя по всему, здесь никого не интересовало, выбросив белый флаг.
Ян обнял Таню, движимый жарким зовом желания. То, что происходило с ними потом, напоминало некий тайный ритуал, соединивший их, одновременно далеких и столь же близких друг другу; невероятная сила соития спрессовала вечность в миг неподвластной разуму страсти.
На тот же миг – вечность – Таня и Ян стали внезапно единым целым, слившись в один поток света, подобно тому, как ручьи, бежавшие порознь, вдруг сливаются, образуя бурлящий речной простор. Страсть качала тела, как младенца качают в колыбели, и, подвластные стремительному импульсу, они умножили частоту дыхания, опьяненные желанной близостью, поглощенные ею настолько, что, если бы недалеко от них ударила молния, они вряд ли заметили бы, как рукоятка огня вонзается в твердь, потому что они – в этот момент – сами были огнем.
И в этот момент за окном блеснула молния, блеснула и пропала, раскроив небосвод острым блеском своим.
Ткань небесная, поврежденная, развороченная – всего на миг, и – тут же – свернулась, сгустилась, поглотила этот молниеносный выпад и пропала в себе самой.
Гром.
Прогрохотал, прогремел и затих.
Дождь.
И затренькали капли дождя тоненько-тоненько, выводя нехитрый скрипичный мотив.
И все мысли о дожде, все взгляды дождю – всюду: дождь, дождь, дождь; серебряная мелодия дождя.
А молния… забылась, выветрилась из сознания, и нет ее, и не было… никогда.
– Дождь, кажется. Вы слышите?
– Слышу только вас.
– Поцелуйте меня.
– Я хочу вас.
– Чему вы улыбаетесь?
Богом забытый отель, не отель даже – хостел, общежитие; черт его знает, как именуется это гостиничное заведение. А вокруг пляшут Ведьмины горы, внезапно навалившаяся Вселенная и эти двое в небольшом пространстве комнаты, славном закутке одиночества. И вот в этом закутке двое, он и она, шепчутся, и шепот переходит в лепет, в легкий стон, прерывистое дыхание: «Милый, милый, нет, не здесь, зачем, зачем, что вы делаете, нет, мне так хорошо, еще, еще, еще…» – а потом – казалось – и слов не разобрать, только шепот, шелком вышитый по шелесту пространства.
Ян подошел к окну. Раннее утро пробивалось сквозь ставни, по щербатым тротуарам уже спешили первые прохожие, по всей видимости, конторские служащие или продавцы продовольственных магазинов, словом, те, чей рабочий день начинался уже в семь или восемь утра.
«А кто, собственно говоря, кроме продавцов или конторских служащих в этом умирающем исподволь городе, где большинство предприятий давно закрыты за ненадобностью, может в такую рань торопиться на работу» – подумал Ян, но мысль его ускользнула в направлении к Тане, хотя думать не хотелось, а хотелось только запечатлеть в памяти этот невыразимый миг наслаждения.
Ян обернулся. Таня еще спала, укрывшись одеялом под подбородок, а ее светлые волосы рассыпались по подушке, образовав подобие ореола.
Внезапно Таня вздохнула и повернулась на бок, так, что одеяло немного сползло, обнажив плечи и ровную линию спины. Стараясь особо не шуметь, лавируя между стульями и брошенной впопыхах на пол одеждой, Ян – буквально на цыпочках – подошел к спящей и поправил одеяло, аккуратно его подоткнув. Но в тот же миг Таня проснулась и, потянувшись, еще не открывая глаз, спросила:
– А можно, чтобы это утро никогда не заканчивалось?
Ян сел рядом и погладил Таню по волосам:
– Главное, чтобы это утро было добрым…
– Нам что-то может помешать? – Таня положила голову Яну на колени.
– Нам может помочь только ведьма.
– Ведьма? – удивилась Таня.
– Да еще и добрая…
– И какие у вас есть соображения? Не хочу ли я сыграть роль ведьмы?
– Да…
– Но для многих ведьма – персонаж отрицательный. Кстати, а как вы к ним относитесь?
– Положительно…
– Это хорошо. Хотя, как правило, они коварные, жестокие, хитрые, но в современном мире научились быть красивыми, и потому их сложно узнать.
– Для меня ведьма – это, прежде всего, колдунья, ведьма – это ведовство, а негативом ведьм наградило испуганное человеческое сознание. Что это такое, Таня, – охота на ведьм?
– Что же?
– Так в Европе в Средние века истребляли красивых женщин.
– Суть ведьмы в том, чтобы колдовать. А вот чем и как… Тут уже у каждой свой талант.
– Так вы не просто ведьма – вы колдовская ведьма… – улыбнулся Ян.
– Если предположить что я ведьма и знаю об этом, то, согласно легенде, я не должна себя никак выдавать, чтобы не разрушать тайну, сохранить загадку. А вы, Ян, вправе решать, что хотите во мне увидеть.
– Я бы хотел увидеть что-нибудь неожиданное.
– Пожалуйста. – Таня приподнялась, опершись на подушку. – У вас ноутбук с собой?
– Да, разумеется.
– Давайте его сюда.
Ян подошел к столу, взял ноутбук, проверил, хватает ли зарядки, и вернулся к Тане.
– Вот, смотрите, – сказала Таня, повернув экран к себе, но так, что Яну было видно тоже, – это карты Google, позволяющие сегодня взглянуть на любую точку земного шара, в любом ракурсе. Но нам любая точка не нужна, нам нужна Ведьмина гора. Находим карту города, увеличиваем, вот Ведьмина гора, а вот панорама раскинувшегося города. Если все это соединить, получается любопытная фигура.
– Какая? – Ян вгляделся в экран.
– Посмотрите внимательно. – Таня подвинула экран поближе к Яну.
– Похоже на растянутую звезду, – неуверенно предположил Ян.
– Это перевернутая пентаграмма.
– Что-то мистическое, интересное, загадочное… Пентаграмма – это больше масонский знак, и он требует, конечно, пояснения.
– Ваш вопрос загнал меня в гугл, – улыбнулась Таня, – вот, пожалуйста.
Она ввела в поисковик слово «пентаграмма» и прочитала: «Пентаграмма символизирует фигуру человека с вытянутыми руками и ногами, целостную личность, человеческий микрокосм. Будучи бесконечной, пятиконечная звезда воспринимает значение, силу и совершенство круга. Пять ее вершин означают дух, воздух, огонь, воду и землю». Довольны, сударь?
– Я, сударыня, доволен тем, что вы рядом, колдунья, – сказал Ян, обнимая Таню и целуя ее. Казалось, поцелуй длился вечность, впрочем, гораздо больше, как им обоим казалось, но Ян все же оторвался от Тани и еще раз внимательно посмотрел на экран – что любопытно, один из краев пентаграммы упирается в некую точку в городе.
– Что там находится?
Таня, лежавшая с закрытыми глазами, словно поцелуй, подобно бабочке, до сих пор трепетал у нее на губах, открыла глаза, приходя в себя:
– Это… Это дом-призрак, или, как его еще называют, дом-корабль.
«Призрачно все в этом мире бушующем…»
Разве то же прошлое – не призрачно, как то же будущее, и, если прошлое имеет свои очертания, то будущее туманно и непонятно.
Призраки прошлого ощутимы и – порой – невыносимы, а призраки будущего тревожат своей неопределенностью, и только интуиция – эта мать информации – позволяет порой считывать будущее, представляясь в неясных образах, попробуй разгадай эти знаки. Нужно быть уверенным в себе, как пуленепробиваемый Дмитрий Быков, излагающий истину в последней инстанции, чтобы радужно оценивать собственные перспективы. Хотя язык будущего, скорее, непонятен, как современный «русский суржик», бессмысленный и беспощадный. Хотя и – возможно – небезынтересный порой. Поди знай, к примеру, что слово «выпилиться», согласно нынешнему новоязу, обозначает «выйти из игры, уйти», а иногда и – «совершить самоубийство», а «селфхарм» – это причинение боли самому себе или самотравмирование, выражающееся «в нанесении собственному телу побоев или ранений, сопровождающихся глубокими шрамами».
Иногда складывалось ощущение, что русское заповедное слово вдруг оделось знаково в американские одежды, щеголяя обновкой; недаром ворвался, как вихрь, в современную российскую жизнь «косплей» – как его определяют, «популярное хобби, заключающееся в переодевании в костюмы и отыгрывании характера, пластики тела и мимики персонажей компьютерных игр, кинематографа, литературы, комиксов, аниме и манги. Как правило, это увлечение включает в себя изготовление костюма и элементов атрибутики выбранного персонажа»; слова – как, впрочем, и люди – занялись ролевыми играми, сливаясь с ролью и переставая быть самими собой.
Те же призраки – только вид сбоку, игра в привидения, нехватка адреналина и сопротивление обыденности. А внутри все равно пустота.
А может, и тот же Быков – призрак?
Ян вспомнил, как однажды, попав на Международную книжную ярмарку в Москве, увидел Быкова возле одного из книжных стендов: известный шоумен и скандалист заскочил на минутку, чтобы поприветствовать своего приятеля – собрата по перу, – встречавшегося с читателями.
– Денис – лучший! – крикнул Быков, помахал выступавшему рукой и ретировался; странно, но в этот миг – между прошлым и будущим – Яна вдруг пронзила острая жалость к этому действительно талантливому человеку, вообразившему себя властителем дум («себя в коня преобразив») и повелителем действительности.
Причину этой жалости Ян – как ни пытался – объяснить себе так и не смог; смог стоял в те удушливые дни, и мысли никак не укладывались в ровную послушную линию.
Жалость к успешному человеку – это жалость к призраку, который, подобному большому военному кораблю, прокладывает курс к намеченной для пораженья цели. А так как он бороздит моря, не переставая, то в один прекрасный момент рискует превратиться в «Летучего голландца»…
Дом-корабль…
В этом городе, который казался Яну призраком, действительно был свой дом-корабль, упрямо разрезающий волны времени. Его история началась в конце девятнадцатого века, когда местный купец, домовладелец и меценат Мозес Шляфер задумал выстроить здание в европейском стиле, которое удивляло и изумляло бы даже известных своим хорошим вкусом горожан. И уже в начале двадцатого века местные власти разрешили Шляферу осуществить свою мечту, и он вместе с сотрудником магистрата Генри Блаугопфом ударили по рукам и скрепили своими подписями договор, согласно которому Шляфер обязался не только выстроить дом на отведенном ему земельном участке, но благоустроить прилегающую к нему территорию. И на площади, вокруг которой в образцовом порядке выстроились, как на параде, административные, военные и образовательные учреждения, закипела стройка. Семь лет строители реализовывали замысел архитектора, и в 1908 году убраны были наконец строительные леса, и вниманию публики предстал трехэтажный дом-корабль, чей бушприт указывал на католический костел, словно предупреждая, что последний вот-вот возьмут на абордаж, и черное пиратское знамя взовьется над покоренным собором.
– Не к добру это, – шептали горожане, – ох, не к добру…
Так это или нет, но, похоже, над хозяевами дома завилось, словно витиеватая струйка дыма, проклятие или наговор. Через четыре года после того, как семья Шляферов вселилась в новый дом, глава семейства внезапно скончался, не успев даже оставить завещания. Управление взяла на себя старшая дочь Мозеса – Фредерика; избегая слухов и пересудов, она переселилась вместе с матерью и еще двумя сестрами в другой дом, а «корабль» сдавала разношерстным постояльцам вплоть до того времени, как красное знамя пиратов двадцатого века – большевиков – взвилось на крыше дома-корабля и на шпиле костела, знаменуя собой новую эру. Священников выгнали из костела, а дом Мозеса национализировали.
И только в начале нулевых местное городское начальство поняло, что дом-корабль – это вообще-то памятник архитектуры, которым можно щеголять перед иностранцами, как модник-щеголь красуется в модном прикиде перед заезжей барышней, впервые попавшей из далекой провинции на светский раут.