— Жизнь — не цепочка «неслучайных случайностей». В ней, как известно, есть определенные закономерности. И каждый раз писатели неизбежно задаются главными вопросами…
— И какими же? — насмешливо приподняла брови Инна.
— А то сама не знаешь. Писатели решают, как предельно точно обозначить болевые точки в жизни человеческого общества для того, чтобы осмыслить всё новое, нарождающееся, затем адаптировать и приспособить его к своему времени. Они поворачивают жизнь перед нами то одной гранью, то другой. Это дано им по причине их сверхчувствительности и поразительной интуиции.
— У политиков они не отнимают хлеб их насущный? «И чтоб ты понимала в колбасных обрезках»! Не все писатели обладают даром предвидения, только гениальные.
— Объясняешь для несведущих? — огрызнулась Аня. — Только не всегда сразу распознаешь методы писателей, особенно если в их произведениях много чего намешано или если они используют сюрреалистические сверхмодные подходы.
— Нарой информацию у критиков.
— На них теперь нельзя полагаться. Деньги, деньги…
— Критиков читают те, кому не хватает самостоятельности мышления. Теперь считается дурным тоном обращаться к рецензиям, самим надо соображать. Это на заре нашей туманной юности мы в основном опирались на фразы великих, самых цитируемых классиков. Тогда они в ходу были. Еще на великие мысли Ленина, — встрепенулась Жанна. Она рада была поучаствовать в разговоре. — Вспомните наши многостраничные сочинения на уроках литературы. «Если мысли, то самые умные, если дела, то только масштабные!» Было пренебрежение к мелочам.
Женщины понимающе переглянулись. Лена уловила их перегляд и подумала «Хоть тут они быстро и единодушно сошлись во мнении».
— При желании подбором фраз великих можно было утвердить любую истину, а теперь свой ум приходится развивать и заострять. — Инна гордо вздернула свой милый носик, не испорченный ни болезнями, ни возрастом. Лена залюбовалась подругой.
— Мы не станем «выискивать блох» в Ритиных произведениях. Тексты у нее живые, жизненные. Главное, она не «громыхает жестью». Тарковский, кажется, говорил, что реализм — отец поэзии. Поверим ему.
— Натурализм, — тихо поправила подругу Лена. — Он нужен, чтобы молодежь понимала, что жизнь — это не компьютерная игра. В ней настоящая боль и на самом деле бывают загубленные судьбы. В этом — активная Ритина позиция и ее вклад в борьбу за человека. Правда, перед одной Ритиной книгой моя растерянность была настолько велика, что я не сразу выразила готовность ее рецензировать. Потом поняла: в искусстве есть условные решения и конкретные. И то и другое может быть правдивым. Мы получаем два варианта одного события. И тот и другой переваривается и осмысляется нами, по сути дела, неосознанно.
Рита шутила, что написала и сама испугалась своей откровенности, но отогнала свои страхи. Она собирала материал на добротный рассказ о реально существующей женщине, а он как‑то сам собой из‑за огромного количества информации перерос во что‑то большее. Она пыталась вырваться из пут переизбытка фактов — где осторожно отсекала лишнее, где беспощадно терзала и резала текст, — только все равно увязла, перестала бороться и поплыла по течению мыслей. Канва произведения изменилась, замысел усложнился, оброс подробностями, появилось много ответвлений. И остановиться она уже не смогла. Рита очень волновалась, но презентация прошла на «ура». Ей даже посоветовали на обложку книги вынести слово «трагедия».
— Ты тоже планировала написать две книги о детстве, а получилось семь. По-научному, по аналогии с дилогией и трилогией, они называются септилогией, — блеснула эрудицией Инна. — И когда успела?
— Все детские книги я по сути дела написала за год, потом по мере возможностей издавала. А все взрослые — за два.
— У звонарей есть понятие «набить» колокол. Чем больше в него звонят, тем лучше он звучит. И с твоим талантом то же самое происходит, — сказала Инна.
— Я заинтригована. О чем конкретно твои взрослые книги? — спросила Жанна. — Люблю невероятно потрясающие вещи. Чтобы во весь голос звучали. Что‑то типа криминальных, эксцентричных комедий. Все мое существо восстает, когда скучно-нудную чушь предлагают.
— Шепот бывает экспрессивнее крика. Так и в произведениях… Тебе лишь бы взбодриться? — еле слышно пробурчала Аня. И продолжила достаточно громко:
— Ты это о чьих книгах? Вряд ли Ритины представляет то, что ты ожидаешь. (Виртуозно перескочила на Ритино творчество!) Она с глубоким болезненным интересом относится к проблемам простого человека. Ей важны его поиски смыслов, смятение, попытки понять самого себя, выяснение, где и когда привычное дает сбой и что после этого бывает. Как ведет себя человек в моменты наивысшего отчаяния? Ведь перед каждым рано или поздно встают вопросы нравственного выбора, и что в таких случаях считать вескими аргументами приходится решать самостоятельно. Один во имя чего‑то очень для него важного терпит несправедливость, влачит мрачные бесконечные будни, другой гордо несет неутихающую боль в сердце, но ищет пути дальнейшего развития своей личности. Но Рита часто интерпретирует события в подчеркнуто трагическом ключе. Ее рассказы, как правило, — истории разрушения взаимоотношений. В этом ее особенность. Она пишет с любовью и нежностью к людям; не выпячивает, не демонстрирует свои чувства, но они ощущаются в каждой ее строке. Понимаешь, у Риты не рассказы, а сказы, — объяснила Аня.
— Наверное, люди перед Ритой раскрываются, в основном, в трудные для себя моменты жизни, — заметила Жанна. — Не каждый способен словами выразить переживания. Но если дано, предназначено быть писателем — так пиши, отрабатывай свой талант, раз судьба с ним повенчала. Талант накладывает обязательства. А Господь управит… Любой творческий человек, а писатель в особенности, должен дорожить каждым днем, каждым часом своей жизни, чтобы оправдать свое явление на земле. Дело писателя сводить персонажи, плести тонкую вязь их взаимоотношений. Читаем: люди спорят. На самом деле они, может, и не ссорятся. Так автор рисует портреты своих героев, залезая в глубины их характеров. (Забыла перед кем распинается?)
— Возьмем, например, многоточия. Они — дыхание автора, его понимание пауз, как инструмента воздействия на читателя. Мол, остановись, задумайся. Он, писатель, один над всеми своими героями и над нами, читателями! — смешно приосанившись, возвестила Аня. — Рита писала мне, что она придумала интонационные многоточия, но редактор не согласился с ее изобретением и убрал их из текста. Я считаю, напрасно она его послушала.
— В глубину человеческой души надо идти со светом Христа, — заметила Жанна.
— Чьи слова повторяешь? Судишь о людях на уровне Мира и Космоса? А Солженицын и Шаламов, изображавшие кошмар безвинно угробленных людей, тоже со свечой Христа в душе должны были писать, а не с протестом? — холодно отреагировала Инна.
— Конечно, — не отступила Жанна. — С сочувствием, но не с ненавистью.
А неутомимая Аня, не вникая в их спор, своё заторопилась выложить:
— Читая Ритины книги, молодые люди начинают лучше понимать психологию женщин, а те, в свою очередь, осознают, что нельзя от мужчины ждать чувств полностью похожих на чувства женщин, потому что они другие. А вот требовать от всех порядочности все равно надо.
Логика у мужчин на самом деле иная. Рассказывал мне мой бывший подопечный о своем друге: «Он с такой ненавистью говорил о своей девушке! Потому, что любил».
«Я бы не смогла говорить о любимом плохо, если бы даже он в чем‑то был передо мной виноват», — возмутилась я.
«Вы — женщина», — ответил молодой человек.
Для меня такое объяснение было внове. А я уже, слава богу, пожила на свете.
Будь Рита счастливой, разве она стала бы писателем? — неожиданным вопросом закончила свою речь Аня.
«И впрямь школьное сочинение. Вот дает Аннушка! Учительство, собственно, как и любая профессия, накладывает на человека свой отпечаток», — внутри себя добродушно усмехнулась Лена. Но неловкую улыбку сдержать не смогла, грустно подумав: «Не склонная к иронии и юмору, Аня со своей излишней серьезностью и простенькими высказываниями в некоторых ситуациях смотрится немного комично. Вот смотрю на нее и понимаю, что ее «пугливое» детство никуда не делось, в ней осталось навсегда».
«Ах, как глубоко, как умно! Слушать тебя — сто пудов удовольствия. Изрекает банальности с таким видом, будто теорию Эйнштейна объясняет школярам. Творческий диалог двух «гениев»: Анны и Жанны. Им, «великим», виднее. И что самое интересное, не понимают своего… недомыслия», — самодовольно подумала Инна и, не сдержавшись, насмешливо фыркнула:
— Застрекотала! Речь, окрашена мощной гаммой чувств! Море эмоций! Себя играешь в предлагаемых обстоятельствах? Ты видишь нас своими пятиклассниками? Чем еще одаришь? Не разочаровывай нас, отрывайся по полной программе. И Жанна поможет.
Какое удовольствие находиться рядом с… такой глыбой, если она не отталкивает, позволяет быть на равных… И тогда чужая биография становится частью твоей жизни, твоей памяти, переворачивает сознание. Но, как справедливо говорил великий Оруэлл: «Все равны, но некоторые равнее других». Вот уже и графика тела, и пластика у тебя другая: не хочется прогибаться, и уважаешь себя чуть больше, чем обычно, и свою планку выше держишь, решения принимаешь увереннее. Ты потрясена дебютом. Потом это становится обязательной составляющей твоего характера, твоего поведения. И это дозволено, и это оправдано. Ты сама себе раскрываешься с неожиданной стороны. У тебя уже не просто жизнь, а литургия… И место твоего обитания, будто намоленное… Ты не чувствуешь пресыщения, потому что развиваешься. Так?.. Да у тебя буйство нереализованной фантазии!
— А может, у тебя? Не заносись. Перестань кривляться. Надоела, как горькая редька. С души воротит от твоих издевок, — строптиво возвысила голос Аня и подумала раздраженно: «Инкины замечания не восходят до сатиры, ну если только брызжут злой иронией».
Но вслух Аня не рискнула так резко высказаться. Испугалась последствий? Пощадила? Не захотела раздувать ссору? Наверно это уже не важно.
— Устала бедняжка. Прости великодушно, — с привычной ехидной участливостью вздохнула Инна.
«Ох, дождешься ты у меня!» — будто о каком‑то своем непослушном воспитаннике подумала Аня.
— Тонкий ход — нервно буркнула Жанна, поджав губы. Но литературную тему продолжила, обратив внимание подруг на себя:
— Оруэлл интересный писатель, но своеобразный, я бы сказала, абсурдный. Помните его лозунги? «Мир — это война», «Свобода — это рабство», «Незнание — сила».
— Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре. Это значит, говорить то, что есть на самом деле, — сказала Инна.
— Автор утверждал, что достичь вечного мира невозможно, он завоевывается посредством войны.
— Не вижу в его утверждении противоречий.
— Американцы бомбят какую‑нибудь страну, а говорят, что строят мир, что они борются за мир во всем мире, — возмутилась Жанна. — Вот откуда истоки этого абсурда.
Аня внесла свою лепту в обсуждение:
— Оруэлл, как и Рита, выступал против тупоголовых чиновников. Он заставлял людей думать о том, что для них важно. Умный писатель. Я читала, что из ста восьмидесяти его предсказаний социального характера, сто семьдесят сбылись.
— А я больше люблю сюжеты, в которых действие умещается в короткий срок, а охват событий — века, чтобы в нем присутствовала временная аберрация и сгущение событий в ретроспективе.
— Лена, слышишь, Жанна не твой читатель, — отметила Инна.
— Еще мне нравятся романы, в которых захватывающая фабула: мощные сдвиги эпохальных пластов, меняющих ход истории, а главные действующие лица в них — страны и континенты; когда есть вертикаль и горизонталь взаимоотношений.
— Сочетание эпического и камерного, громогласного и напряженно-тихого? — подсказала Инна.
— Чтобы всем этим управляла грозная, однонаправленная воля всех слоев общества и главному было подчинено всё второстепенное; где чувствовалась бы трагическая поэзия истории, преподнесенная интересно и свежо; чтобы и в сюжете, и в средствах выражения сочеталось несочетаемое: горячий снег, оптимистическая трагедия, преклонение и жестокость. В книге должно быть интригующее начало и обязательный яркий финал! У этих авторов своя реальность, свой мир. И кино люблю зрелищное.
— Там мгновение растягивается в вечность, а вечность стягивается в мгновение, а человек в точку. И к нему можно применить принцип неопределенности Гейзенберга: я — тело, но я и волна; я здесь, но меня нет, — пряча довольную улыбку, сказала Инна.
— Такие книги переполняют меня ликованием. И я вчитываюсь в их строки с дрожью узнавания и восхищения. Сюжет должен меня тронуть, захватить и не отпускать. Таков мой критерий, — восторженно закончила свой монолог Жанна.
— И чтобы у главного героя — ума палата, и чтобы он своей мощью… заслонил автора, — невинным голосом сказала Инна. — Упаси тебя Бог увлечься фантастикой и забыть о достоинствах великих классиков! Преувеличение исторической значимости событий через много лет может сыграть роль фатальной улики. Вспомни американцев. Они многое чего себе приписывают: и открытие законов природных явлений, и несуществующие победы в войнах. И «нам не дано предугадать», чем это со временем может для нас обернуться. Но уж точно всем будет не до юмора.
— Мне один американец сознался, что всё лучшее, что имеют, они воруют у других, — вспомнила Жанна.
— Все намного проще. У них печатный станок, вот они и держат весь мир за яйца, как говаривал один из моих мужей. Сталин в свое время не пожелал садиться на долларовую иглу. А ты западных фильмов насмотрелась. Я думала, тебя увлекает вообще всё, что представляет собой исключение из общих правил. А мне интересно читать о жизни сильных, коварных, азартных женщин. Я люблю объяснять их поведение, быть им как бы адвокатом. Еще мне нравится рваный, нервный ритм и художественный беспорядок в произведениях. Я чувствую в них себя искателем.
— Кому‑то важен гармонизирующий герой, а кому‑то говнюк? А если серьезно? — спросила Аня. — Мне почему‑то Сэлинджер вспомнился, его рыбка-бананка. Главный герой объелся бананами счастья и застрелился от переизбытка любви. Какая‑то в этом неосознаваемая мною шизофреническая странность. Нельзя самим прекращать поток собственной жизни. Бог дал, он же и возьмет ее назад.
Может, автор для сохранения души умел достигать… особого состояния просветления, чувствовал энергетическую связь с космосом? Или его книги — протест, бунт против несправедливого взрослого мира? Кто‑то из критиков написал о его главном произведении: «В нем взгляд ребенка из‑под стола на то, что делается в стране». А я бы добавила: «И в душе подростка в период его взросления». Книга полезная. Все мы в той или иной степени сталкиваемся с подобными болезненными проблемами, экстраполируем беды его героя на себя, идентифицируем себя с ним. Автор талантлив. Он несет в себе боль всего своего поколения. Ему, ветерану войны, было очень трудно жить, имея чувствительную психику. Не зря он искал религиозное спасение своей души. В этом смысле я его очень понимаю.
— А я презираю его главного героя. Он мелочный, у него много претензий к миру. Он хочет, чтобы все его любили ни за что, как родители, — заявила Инна.
— Герой Сэлинджера — тонко чувствующий рефлексирующий невротик, каких много среди нас. Он противоречивый, но добрый. Автор выступает против жестокости и предупреждает подростков, что с ними может происходить то же самое, что и с его персонажем. Именно поэтому не наблюдается спад его популярности, хотя, казалось бы, для современной молодежи должно быть актуально совсем иное.
— Принимаю твой пас. Тут ты, как педагог, права. Но, согласись, даже «битлов» начинают забывать. На смену им приходят, может и менее талантливые, но другие. И этого не избежать.
— Надо напоминать. Потому что неподалеку от добрых людей всегда будут «ошиваться» те, которые могут ни за что оскорбить, ударить. Хотелось бы, чтобы таких было поменьше… Как ты думаешь, один человек может изменить мир? — спросила Аня.
— В худшую сторону — да, в лучшую — нет. Но если ум на планете Земля возобладает над жадностью и желанием власти… — Инна усмехнулась. — Писатели должны чутко слышать даже тихий, потаенный пульс своей эпохи и силой своего эмоционального таланта «закрывать пропасть под нашим иллюзорным чувством связи с миром».