Она, оказывается, не заснула, а лишь слегка побарахталась на мелководье дремоты.
— Не придумывай того, чего не было, — возмутилась Жанна.
— Тебе принадлежит монополия на правду? Гайдара тоже притесняли, пытались отлучить от литературы, его книги из библиотек изымали. Забыла? — удивилась Аня. — И все же я не люблю читать про совсем уж темную, злую, неприглядную жизнь. Я устаю от нее. Читаю, чувствую, что не хочу больше… наступает переполнение… Нравится узнавать про добрую, в крайнем случае, про грустную.
— Чтобы эмоции не зашкаливали, чтобы помнила кто ты и где ты? Чтобы не «сдвинуться по фазе»? А то вдруг как шарахнет по мозгам собственное открытие себя! — шуткой продолжила Жанна Анину мысль. — Советую: если чувствуешь, что содержание невыносимо травмирует — отложи книгу.
— Так ведь притягивает.
— А у Лены минорность одних рассказов перекрывается мажорностью других! — как спичка вспыхнула Инна. Ее раздражало вторжение подруг в их с Леной душевный разговор.
— Рисовать характеры героев черно-белыми красками, без полутонов не стоит. Излишняя откровенность и резкость убивают. Злоупотребив ими, можно такого натворить! Говорить правду — святая обязанность каждого художника. Но важно, как ее подаешь. Правду приходится дозировать. Особенно для детей. Литература не только сопереживанию должна учить, но и пробуждать в душе желание радоваться. Такая вот, казалось бы, противоречивая задача для моей грустной темы. Сначала в ребенке надо зародить любопытство к героям книги, затем сочувствие. Только после этого может возникнуть симпатия. И последовательность событий в детских книгах должна соблюдаться. Я рискую надоесть вам своими разъяснениями.
Хотела Лена того или нет, но тон ее слов прозвучал, как нежелание вовлекать в беседу новые лица. Может, она намеревалась поскорее ее завершить или просто боялась окончательно растормошить совсем уж было уснувших подруг?
— Я отпадаю! Ты же у нас поэт сострадания! Тебе важно, что и как ты доносишь людям. Тебя с Ритой роднит некоторая внутренняя похожесть, но мозги у вас по‑разному структурированы. Ваши биополя, наверное, различаются размерами, поляризацией и степенью концентрации. Ты мне близка, а мистическая сторона Ритиного творчества для меня остается загадкой. Когда я ее читаю, многое как‑то расплывается, уходит куда‑то… — недоумевая, пожала плечами Инна.
— Настоящей прозу делает не только рациональное, но и иррациональное, — заметила Лена. — Второе я использую редко и точечно, но полностью щель между ними не законопачиваю.
— А еще прозу выстраивает реальная сила воздействия слова, — добавила Жанна серьезно.
— И новизна, — подсказала Аня.
— Авангардом читателей пускай пичкают другие, — сказала Лена с улыбкой. И тут же уточнила:
— В основе любого авангарда тоже должно лежать классическое искусство.
— Авангард обычно начинается со скандала. Он, предлагая что‑то новое, конструирует свою «вселенную». Потом, как и в любом искусстве, наступает кризис — это закон любого развития, — который открывает дорогу новым направлениям, иным взглядам. И они не всегда лучше ушедших «со сцены», вспомни современные инсталляции. А из всего уже созданного время выбирает шедевры. Они‑то и остаются в культуре и передаются из поколения в поколение, — благодушно промурлыкала Инна. Ей нравилось, как разворачивалась их с Леной беседа.
— Знаешь, у меня все больше зарисовки, эссе. Люблю наблюдать, подмечать, изучать лица, характеры, ситуации. Это моя зона комфорта.
— Ты же физик. Для тебя собирание фактов и их оценка — привычное дело. И в этом особенность твоей прозы, — оценила Инна слова подруги.
— У меня иногда случаются маленькие печальные комедии-моменты. Ты же знаешь, мы — русские — в своей наивной доброте иногда доходим до глупости. Есть над чем посмеяться. Еще пишу об инфантилизме, о девальвации чувств и обесценивании семейных отношений. Беспокоит меня их деградация. Не позволяет совесть пройти мимо этой темы. Сейчас в мире дефицит доброты. Потрясает не только жестокость, но и бездушие, безразличие.
— Их причина — материальная и душевная сытость или отсутствие глубины души как результата плохого воспитания? — спросила Инна.
— У нас материальной сытости для основной массы народа пока вроде бы не из чего произрастать, — заметила Лена. — Я нащупываю доступные средства выражения своего отношения ко всему этому перестроечному безобразию. Проблем много, но они разрешимы. Материальное — не главное, меня духовное беспокоит. По сути дела каждое мое произведение, о чем бы я ни писала, — глава одного целого…
Инна прервала подругу:
— А я думала, что девяностые годы для современных писателей — любимая мишень. Свежий материал, не из затхлых полусгнивших залежей прошлого! Объяснить, почему путч не достиг своей цели и мог ли в принципе? Рассказать, как силовики, начиная с «верхов», «пирог» российский кромсали, деля этим общество на богатых и бедных. И чтобы не поэтизировали это жестокое время. Чем не тема?
— Важная, — согласилась Лена. — Но она для мужчин. А у меня размышления о природе человека, о трансформации его чувств, об исключении различных форм неравенства между полами. В эпицентре моих произведений всегда женщина, мужчина и ребенок. Семья. А в книгах для взрослых — женщины даже в большей степени. Они у меня на первых ролях, основные персонажи, а мужчины как бы «вписаны» между ними.
— Отводишь главное место? Какое же это семейное полотно, если родители в нем представлены не в равных долях? — возмутилась Жанна.
— Все как в жизни. Но если они соответствуют друг другу, я их не обижаю, — улыбнулась Лена.
— Вожделенный объект исследования! Кто решает мировые проблемы, а кто распутывает клубки человеческих судеб. Не есть ли это скатывание в малые дела? Может, и нам уделишь своего высочайшего внимания? — в своей обычной ироничной манере спросила Инна.
— Почему бы и нет. Я ищу своих героев, как выражаются художники, на натуре. Простые люди составляют фактуру окружающей нас жизни, ее питательную среду, и я пытаюсь выявить наличие близости между ними или причины разрушения, непонимания, отчуждения и одиночества. Как говорится, всё то, что творится за моими окнами, мистически и творчески перемалываясь и преобразовываясь в голове, «переселяется» в произведения. И тут уж я отвечаю за устремления своих персонажей, прозреваю природу их зла, ненависти, никчемности, исследую причины бунта и агрессии или наоборот ищу в них что‑то позитивное.
— Отстаиваешь немудреную «человечность» в среднестатистических российских семьях, в которых кипят шекспировские страсти? Ха! Редкое попадание в новую тему. И в этом есть поэтическое мужество? — пожала плечами Инна.
— Обыкновенный, «маленький» человек, как принято говорить в литературе, иной раз являет такой мощный характер! Изучая людей, я больше понимаю себя. Я как бы и на себя смотрю со стороны, сравниваю, оцениваю, делаю выводы. Да, у меня реализм, обыкновенность и обостренный интерес к личности человека. Сейчас в литературе больше фантазируют, придумывают, а люди живут, работают, страдают. Они создают жизнь на земле, посвящают себя науке, искусству, детям и стоят, чтобы о них писали. Кто‑то должен противопоставить культу силы, денег и подлости силу духа простого современного гражданина.
— «Маленький» человек, «малый жанр». Волшебное ощущение — дирижировать жизнью своих героев! Мне кажется, вы с Ритой впервые в литературе так жестко и резко обозначили проблемы семьи, неверности, неуважения к женщине, к ее домашнему труду. Вы заявили: «Посмотрите, с этим надо что‑то делать!» Вроде бы об одном говорите, но как по‑разному и многопланово. Я читала, что известный критик и философ Павел Басинский тоже размышляет на эту тему.
— Эти проблемы периодически всплывали в разные времена и в разных странах. Вспомни «Нору» Ибсена. Она о трагедии женщины в семье. Просто в период перестройки многие проблемы у нас несколько обострились, а некоторые вышли на первый план, — ответила Лена Инне и заговорила о другом:
— Для меня очень важно беседовать с читателями после прочтения ими моих книг, особенно детских. Чувствую, если всколыхнули, задели. Читая, люди меняются. Они сами об этом мне рассказывают, примеры приводят. И я вместе с ними выхожу на другой уровень художественного осмысления жизни. Во всяком случае, мне приятно так думать. Но я не знаю, надолго ли им хватает этого заряда?..
А в моих коротких заметках отдельные мысли, повседневные наблюдения, философствования на разные темы. Они тоже составляют часть моего мира.
— Ну как же, «проза, поэзия и философия находятся на трех соседних вершинах»! — привычно, чуть насмешливо хмыкнула Инна.
— Ты знаешь, мне требуются вдумчивые отзывчивые читатели. Они добавляют мне оптимизма.
Инна снова прервала Лену. Ей куда больше нравилось говорить самой, чем кого‑то слушать. А в данном случае приоритет был на стороне Лены.
— Читатели типа меня? Которые способны открывать в твоих произведениях всё новые и новые оттенки чувств и истинную глубину? Только вот массового читателя философствованием не завоюешь.
— Я пробовала себя в разных жанрах. Не все мне подвластно. Персонажи мои менее романтичные, чем у Риты. Наверное, такие они мне ближе и понятнее. Я не рву рубашку на груди, мягко, спокойно говорю о многом, не без «глобальных» обобщений, конечно. Душу выкладываю осторожно.
— Знаю, изображаешь деликатно, выразительно, не скатываясь в пошлость. Детское пишешь, чтобы заново пережить давно ушедшее детство или излечиться от него? Взрослое, — чтобы изгнать из себя тоску последних лет или поддержать интерес к своей личности? Без цели? Руководствуешься своими представлениями об удовольствии? Чтобы быть чем‑то увлеченной или просто во что‑то вовлеченной? Твои книги — место свободного обмена мнениями, где можно «найти» правду чуть‑чуть разминувшись во времени? Какие пути в голове проходят впечатления, чтобы через десятилетия стать образами, чтобы всё написанное дышало детством, счастьем? И всего‑то двумя-тремя штрихами… — забросала Инна подругу откровенными, чуть ироничными вопросами.
— Писать для меня на самом деле прихоть, удовольствие, потребность и жизненная необходимость. Я потворствую своему желанию, позволяю сбыться моей мечте. И это совсем не похоже на работу. Книги для подростков не написаны старанием разума, они как бы случились… Они не результат труда, а данность. Наверное, потому, что родина детского писателя — его детство. Я писала словно в состоянии экстаза, на одном дыхании. У меня было нескончаемое вдохновение. Как когда‑то, в далеком школьном детстве. А написанное под влиянием вдохновения, почти не требуется редактировать. Слова в это время являются самые верные и яркие. Мысли неудержимо рвались из меня с какой‑то настоятельной требовательностью. У меня, пока я их писала, было изумительное ощущение полета!
— И тебе казалось, что этот полет будет продолжаться вечно! И вдохновенье больше не покинет тебя.
— Я словно бы разговаривала сама с собой, с тем ребенком, который еще был жив внутри меня. Ты же знаешь, я очень рано повзрослела, намного опередив свой возраст. Может, поэтому мне так хотелось хотя бы в книгах еще немного побыть ребенком? — шутливо добавила Лена. — И еще был неожидаемый, но очень важный итог написания мной детских книг: я будто отпустила все свои беды: детдомовские и школьного возраста. Они ушли далеко-далеко от меня и перестали преследовать.
— В школе ты училась с какой‑то недетской сознательностью. А теперь чувствуешь себя Творцом?
— Ну… не так пафосно. Но без крыльев не полетишь.
— Понимаю, это не механическая работа. Чтобы написать, ты должна была… что‑то услышать, чтобы тебе с неба… свалилось. Ты как бы перевоплощалась в своих маленьких героев? Стремилась идентифицировать себя с каждым? — спросила Аня.
— Это по большей части происходило подсознательно. Мои друзья детства, эти маленькие «военные осколочки», на всю жизнь остались в моем сердце со всеми своими «зазубринами и занозами» в характерах. Я с ними — единое целое. У нас общая боль, общие слезы. Я, когда о них писала, плакала.
— Чайковский тоже плакал, сочиняя музыку, и это чувствовалось в его произведениях, — отметилась сравнением Жанна.
— Сироты военных лет — беда, а брошенные современные дети при живых родителях — позор для общества. Они говорят о его нездоровье, — вздохнула Лена. — О них я еще напишу.
— Один мой товарищ считает, что всё в жизни желательно делать с удовольствием. Надо ставить перед собой вопрос: «Если это у тебя отнять, тебе станет лучше или хуже? И только потом делать вывод: продолжать этим заниматься или нет. Надо прислушиваться к себе. Словами можно убедить, переубедить, а чувства не обманут». И ты тоже прислушиваешься?
— Я бы слово «всё» убрала из этого воззвания. «Надо» в нашей жизни обычно выступает на первый план. Но что касается творчества, то тут твой товарищ прав, — ответила Лена Жанне. — Детские книги я писала памятью своего сердца.
— Знаешь, что еще для меня важно в твоих книгах, помимо всего того хорошего, что мы уже обсудили? Сейчас мало пишут о взрослении подростков. А у тебя есть прелестные, нежные трогательные рассказики о первой любви, такой искренней, честной, чистой, доброй, без ревности, обманов и злости. Ты повествуешь про любовь безответную, но такую восторженную, первозданно радостную! В ней потрясение счастьем, понимание безграничности этого удивительного чувства.
Девочка ничего для себя не требовала, не ждала. Она просто наслаждалась своей любовью к юноше. По моему убеждению, такую любовь проносят через всю жизнь как что‑то самое светлое и прекрасное! Через свои маленькие истории ты высвечиваешь большие детские и подростковые проблемы. Тебе интересны моменты взросления.
— Настоящая любовь как прекрасная музыка. Это когда и душа, и все тело поет мелодию любви, — сказала Аня.
— В юности поет только душа. У влюбленных девочек физическое и духовное так далеко разнесены, что не имеют точек соприкосновения. А отсюда непонимание опасности, — подтвердила Жанна слова Инны.
— Лена, эти твои произведения — явление в литературе. В них «открытый цвет грусти и особая мелодия любви». Твои рассказы надо доносить до каждого подростка. Нет, все‑таки детские писатели и поэты — особая каста! — восторженно сказала Инна.
— В этой связи мне Экзюпери вспомнился. Самым маленьким детям он прекрасно рассказал о любви и дружбе! — восхищенно отметила Жанна.
А Инна свою мысль закончила:
— Раннее влечение к половой жизни лишает подростков удивительных ощущений духовного развития и взросления своей личности. Я читала твои книги своим внучатым племянницам и внушала: «Не надо торопиться влюблять в себя мальчишек. Они еще глупые как слепые котята. Не ставьте их в условия выбора. Они пока не в состоянии его делать. Да и сами не спешите расставаться с детством». А над старшей внучкой подшучивала: «Воспринимай жениха не как подарок, а как хомут. И смотри, чтобы он тебе холку не натер».
— Правильно делала, что разъясняла. Девочки в своих красивых мечтах часто слишком далеко уходят от реальной жизни, — согласилась с ней Аня.
— Лена, твои книги для семейного чтения детям занятны, понятны и полезны, а взрослым приятны, — сказала Инна.
— Они же грустные, — напомнила Лена.
— И что с того? После них все равно чудное послевкусие. Они воздействуют на читателя всеми возможными писательскими способами. Этакое гигантское полотно…
— Панно, — попыталась смутить или усмирить подругу Лена.
Инна на какое‑то время замолчала, погрузившись в собственные, и судя по лицу, приятные мысли.
Потом добавила к сказанному:
— У тебя есть доступ к родникам детских душ. Достоинством твоих книг является мощная эмоциональность, полифония и высочайшая нравственность. В них все срослось: музыка слов, искренность, свежесть чувств и личностный, интимный подход к событиям. Предел мечтаний! Первая твоя книга для подростков — твой звездный час, последняя — вершина творчества. Я верю, что ты достигнешь такого же пика и в произведениях для взрослых, потому что уже в первых книгах для детей было заложено все самое прекрасное и важное, что может широко и основательно проявиться позже. Жаль, если оставишь этот проект недовоплощенным.