— Безусловно, — подтвердила Лена. — Мне прошлое лето вспомнилось. Я всегда хожу в магазин через парк, потому что просто так гулять мне некогда. И вот иду я: восхитительный солнечный денек, легкий ветерок!.. Природа мгновенно отторгает грусти-печали, беды-обиды. Я отрекаюсь от забот и тревог. Хочется парить! Душа нежится и поет! В голову приходят ласковые веселые фразы, юмористические сюжеты. Хорошо‑то как! И мне мечтается, чтобы это счастливое состояние не прекращалось…
— Наверное, плохо, если на изображение юных чувств накладывается возраст, усталость писателя, его иронический взгляд на жизнь?
— С этим у Риты все в порядке. В ее рассказах не нынешние спонтанные эмоции, а выношенные, выстраданные и осмысленные еще в детстве. Они узнаваемы, но в них есть индивидуальное, только ей присущее звучание. Ритины книги — крик боли ее души, а герои — обиженные войной дети, их одинокость и заброшенность. Отсюда характерная для ее произведений особая пронзительность и высокая драматическая нота. Пастораль не для нее. Благородство мыслей и яркость эмоций — вот что еще присуще ее персонажам.
«Будто не о Ритиных, а о своих книгах говорит», — опять промелькнуло в голове Инны. И она во многом согласилась с подругой.
— А твои герои, в основном, свои чувства глубоко запрятывают, не высказывают, только в мыслях позволяют себе расслабляться. Типа того? Я бы сказала, что ты насыщаешь рассказы эмоциями и переживаниями, чтобы читатель понял в себе то, что раньше только чувствовал, но не осознавал или не мог выразить словами. Допустим, дети себя героями не ощущали, но ты в них геройство разглядела, и в читателях пробудила это понимание. Твои персонажи — светлые лики на темном фоне. По мне так они как… точно иконы. Гелия Коржева называют художником беды, а я Риту и тебя буду считать писателями детской обиды, — полушутливо закончила выражать свое мнение Инна.
— Ну, не совсем так. Но поверь, Рита, безусловно, не из потока графоманов. У нее прекрасная интуитивная способность подбирать точные фразы и ставить их на определенные, нужные места. Не у всякого получается так удачно трансформировать свои чувства в слова.
*
— Я слышала, что люди искусства часто мысленно путешествуют за пределы разума. Они искусственно вводят себя в состояние измененного сознания или воодушевленной паники и черпают вдохновение в параллельном мире. А это не безопасно, можно не вернуться назад. А еще я читала, что искусство — не добавка к жизни, а ее суть. Оно существует для объединения в одном лице человеческого и божественного. Проводились исследования. У людей искусства мозговая деятельность оказалась намного выше, чем у профессоров-технарей. Удивила? В науке все четко, хотя мир состоит из вещей перетекающих, а в искусстве все намного сложнее, потому что неопределеннее. Чувственный опыт не менее полезен, чем умственный. И люди искусства вносят в жизнь своей страны ничуть не меньший вклад, чем ученые, — заверила подруг Жанна.
— Во мне говорит ревность технаря. Помните анекдот из нашей юности? «Он стал поэтом, для физика у него не хватило воображения». Я сомневаюсь насчет умственного превосходства людей искусства. Эмоциональность у них выше — это верно, — уверенно отреагировала Инна на рассуждения Жанны.
— А кто‑то писателей назвал репортерами воображения. Я считаю, что ученым необходимо общение с искусством для развития более глубокого образного, метафорического мышления, помогающего открывать и создавать новое. Ты же не станешь отрицать, что музыка вызывает мощнейшие всплески эмоций и побуждает человека выражать свои способности в определенной области научных знаний? — придирчиво спросила Жанна.
— А я думаю, что люди рождаются с особым техническим мышлением. Мне кажется, музыка может помочь ученому расслабиться, «отпустить» мозг на свободу, чтобы вытащить в нужный момент из подсознания что‑то важное, новое — и только. Открытия по заказу не делаются. Это результат интуиции и великого труда, — строго, как учительница школьнице, ответила Аня.
— Без озарения, одним протиранием штанов ничего не высидишь. Но оно посещает только идущего в гору, — поддержала мнение обеих Инна. — Я думаю, природа таланта у физиков и лириков одинаковая. Возможно, у них общие корни, но ветви все‑таки разные. Я не настаиваю на своих словах. Это вопрос к специалистам.
— Ты имеешь в виду, что у них работают разные полушария мозга? Но исследования показывают…
— Можно проводить правильные опыты, но выводы из них делать абсурдные. Как‑то слушала по телевидению лекцию одного американского ученого и за голову хваталась от его умозаключений, — вспомнила Жанна.
— Иногда бывает, но я бы не была столь категорична. Я читала, что лирик творит, когда под влиянием вдохновения наружу выходят неконтролируемые переживания, скрытые в подсознании. И Рита писала: «Роман вел меня за собой. У меня сначала был один главный герой, а к концу книги на первый план вышел другой. И в содержании к концу работы я выплывала совсем на другие берега. Я словно бы подчинялась чужой воле. Напишу фразу, а она будто не моя, точно кто‑то мне ее подкинул. Мистика какая‑то», — по памяти процитировала Инна отрывок из письма подруги. — Получается, у каждого творца свои взаимоотношения с вдохновением? Мне тоже иногда кажется, что в произведениях заранее зафиксирован определенный код, и он ведет автора. Это как… в колоколе заложен тон его звона. И в пьесах Шекспира закодировано послание, которое люди вот уж четыре века пытаются расшифровать, — высказала свое предположение Инна.
— И в Библии тоже, — напомнила Жанна. — Ты Библию и Шекспира поставила бы на одну доску?
— Постичь тайну писательства, как и тайну открытий невозможно, — ушла та от ответа.
— Пока невозможно, — заметила Лена.
— А если в подсознании пусто? — попыталась прекратить серьезный разговор подруг Аня. Она лежала с закрытыми глазами и внимательно слушала беседу. Но ее уставший мозг уже не погружался в глубину их высказываний.
— Поэтому ты и не пишешь, — мгновенно отреагировала Инна. И этим она снова явно выразила свое недовольство Аниным вторжением в их с Леной разговор.
«Трудно найти больших антагонистов, чем Инна и Аня», — подумала Лена.
— Отлипни, язва. Отзынь. (Ого, как она быстро обучается!) Приступ злого остроумия накатил? Может, дозволишь и мне черпать из того же колодца? Или хотя бы поцарапать по его дну? Каждый образованный человек способен написать один роман о своей жизни, и он может оказаться достаточно интересным. И в одном фильме талантливо себя сыграть.
Инна энергично возразила Ане:
— Не каждый. Если есть что за душой. Знала я мужичка. Всю жизнь одну беспомощную повестушку мусолил. В голову ему лезла всякая дребедень, он ловил смутные тени далекого прошлого, воображал себя великим любовником. Жена терпела. Лучше на бумаге, чем в реальности.
— А мне один наш местный поэт рассказывал, мол, поймаю какое‑то яркое душевное состояние и запоминаю, а вспоминая, чувствую его как в первый раз и снова завожусь. Это, пусть даже секундное ощущение, я не забываю никогда, потому что оно — точное попадание в сердце. — Это Жанна, очнулась от легкой полудремы, и, не желая своего вовлечения в серьезный диспут, увела подруг от возможной перепалки.
— Наверное, он настоящий поэт, — сказала Аня. — А я могу рифмовать только сиюминутные чувства.
— Ты совсем как ребенок, — насмешливо фыркнула Инна и тем заткнула ей рот.
*
— Лена, ты утверждаешь, что Рита не посрамила память предков, написала книжки на все времена? Так отчего же она не прорвалась на «мировую арену»? — не могла ни уколоть хотя бы заочно свою давнюю подругу Инна.
— Это и есть самое трудное, — заметила Лена. И сказала она это с такой интонацией, что Инне больше не захотелось говорить на эту тему.
— Послушай, в книгах для детей ты используешь контраст жизни в детдоме с прекрасной природой, а во взрослых что противопоставляешь? На чем строишь и чем наполняешь противоборствующие сюжетные линии, что составляет их мощный контрапункт?
— Разные семьи.
— Всего‑то? Ну да, тебе как физику недостаточно рассмотреть одну семью. Тебе требуется преподнести читателю серию исследований, прежде, чем сделать существенное заключение.
— Эта мозаичность мне близка.
— Ха. Неожиданный взлет смысла на основе элементарной житейской канвы? Надо же! А я думала, ты современную примитивную жизнь своих персонажей с доблестью и славой великих героев прошлого сравниваешь. Недостатка в них у нас нет. И труды окупятся с лихвой. Ты хотя бы в начало девятнадцатого века окунулась.
— Ты права. На примерах великих героев даже понятие любви проще раскрыть. Оно будет выглядеть более возвышенно и выпукло. Но если уж быть совсем точной и даже занудливой, подумай, откуда писатель берет детали и подробности личной жизни своих «далеких» персонажей? Из собственных фантазий, из своего жизненного опыта и его переосмысления. И если они талантливы, то становятся фактами их биографий. Да и сама история часто оперирует не только фактами, но и представлениями отдельных людей об этих событиях. Так зачем же далеко забредать?
— История пишется мужчинами о мужчинах.
— А как же исторические документы? — возникла Аня.
— Документы почти «не меняют показаний», но, хотя и говорят, что против фактов не попрешь, прочтение их бывает разное. И, оценивая прошлое, мы — даже в схожих проблемах — не можем полагаться на современные взгляды. Подходы в былые времена существовали иные, — ответила ей Инна.
— Мне нравится, что в художественной литературе интерпретация фактов часто бывает интереснее самих фактов. А полярные мнения — стимул для полезной дискуссии. Но нырять в далекое прошлое — не мой и не Ритин метод, — твердо и определенно сказала Лена.
— Наверное, любопытно проникать в запретные зоны души персонажей: что‑то обострять, усиливать, утрировать; позволять себе высокую степень свободы, мол, и так могу, и этак. А на что‑то не реагировать и упрямо вкладывать в уста героев свои мысли, предоставляя читателю угадывать шифры второго, третьего плана. Всё в твоих руках! Это греет, — с удовольствием представила ситуацию и себя в ней Инна.
— Смысловой центр писательского творчества — человек и его ненадуманные проблемы. Естественно, что и прошлый, и современный жизненный опыт преломляются в наших произведениях. Мы с Ритой, хоть и по‑разному, но пишем о людях ничем особенным не выделяющихся. Представь себе, писать о них много труднее, нежели о великих. Одно дело, если завязкой романа служит жуткий страх, мощная страсть, дикая ненависть, и совсем другое — если грусть, терпение, обиды. То есть сюжет не напряженный, но содержащий неожиданные повороты. Но нам хочется выяснять, чем живут массы, что побуждает их к тем или иным поступкам. Это не только интересно, но и важно.
— Вариации на тему пусто потраченной или достойной, но примитивной жизни? Фи-и-и. И ничего особенного, протестного?
— Не в плане политики.
— И все же «въехать» в премию на биографиях великих людей легче. А если еще подвизаешься где‑то там, в партийных или общественных кругах… Ты, конечно, по понятным мне причинам, туда никогда не рвалась. Тебя всегда только наука и дети волновали. А теперь уже поздно на практике вникать в универсальные, всеобъемлющие категории бытия высших слоев общества? На описании русского гостеприимства широты характера не высветишь. Тут более мощные толчки и стимулы требуются, — усмехнулась Инна. — И в современном мире есть люди, которые связывают времена или их «разрывают», разрушают. Вот о ком надо писать, вот кого надо раскручивать. Их нужно уметь вычислять и «оприходовать».
— Я не Пимен нынешней эпохи. У меня нет таланта глубоко вникать в историю, меня мало интересуют взаимоотношения политиков. Я с треском провалю этот экзамен, — сказала Лена.
— В твоих книгах политика как фон, как присыпка на хлебе для вкуса.
— Я кое‑что понимаю в жизни отдельных людей, вот и преподношу, так сказать… Говоря стихом редактора одного Липецкого журнала Игоря Безбородова, я по‑своему «ратоборствую с судьбой» своих героев.
— А если только заведомо ради премии постараться? Может, недоучла? — Инна «расшалилась». Она разогналась, и самой остановиться у нее уже не получалось.
Лена прикрыла глаза, показывая тем, что беседа окончена.
— Я слышала по радио, что подлинному писателю не пристало касаться социальных проблем. Это дело прессы, — дав подруге немного отдохнуть, вернулась Инна к своим вопросам.
— Не думаю, что ты правильно поняла эту фразу. Вырванные из контекста слова часто меняют заложенный в них смысл, — рассеянно ответила Лена.
— А Рита не пыталась писать о большом современном политическом деятеле с мощным самоощущением нации, с огромным багажом исполненных во имя народа дел? Или тоже нос воротит? Как в народе говорят? «Хочешь прославиться — пиши о крупных начальниках. Золотоносная жила! Их‑то не забудут. И твое имя в связи с ними всплывет». Настоятельно рекомендую.
— Рита хотела. Помню, рассказывала, как увидела одного чиновника по телевизору: лицо приятное, глаза добрые, и загорелась о нем написать. «Разыскала его квартиру и говорю его жене, что имею мечту описать детство и юность вашего мужа, проследить весь его жизненный путь: становление, развитие, созревание личности. Хочу понять, как он дорос до высокого чина, чтобы примером стал для современных молодых, энергичных и предприимчивых». А она мне с презрительной усмешкой заявила: «Спала его мама с членом правительства, когда он молодым в их обкоме партии работал, — вот и вся предыстория и причина его удачной карьеры». Больше Рита не пыталась изучать биографии высокопоставленных лиц. Простой люд ей ближе.
— А если бы тебя попросили написать о крупном чиновнике? Взялась бы?
— Я не журналист и не могу работать по заказу. Пробовала. Казенно получается, без души. Стиль повествования выходит бесстрастный, будто намеренно сухой, словно лишнее боюсь сказать. Мне надо полюбить тему, чтобы вдохновляла. Я не могу писать с холодным носом.
— А о детях с особенностями развития? — осторожно спросила Аня.
— Не соглашусь. Риск — это экспромт без всяких обязательств, а я так не могу работать. Когда я за что‑то берусь, то сначала думаю: во имя чего я это собираюсь делать? Не навредить бы. Смогу ли? У этих детей особое, отдельное видение, собственный, всегда неожиданный парадоксальный мир. Конечно, интересно видеть, когда «зиме вопреки, вырастают у бабочек крылья». Эти дети безусловные, обаятельные, согревающие сердца, но и очень ранящие сочувствующие души.
— Эти дети нужны обществу, чтобы мы оставались людьми, — сказала Жанна.
— Они нерациональные, но по‑своему умные. Когда я общаюсь с ними, у меня будто бы меняется картина мира, и жизненные приоритеты я начинаю расставлять иначе. Но с ними… слишком больно. Я не выдерживаю… После них, я и к здоровым детям отношусь уже по‑другому, — совсем уж тихо закончила размышлять вслух Лена.
— Приоритеты штука серьезная. Например, представляешь, что сказка про золотую рыбку не о жадной старухе, а о преданной любви старика, — и мир поворачивается к тебе другой стороной.
Но ты же у нас на особом положении! Может, надо, чтобы размер гонорара не предусматривал отказа, тогда получится совместить приятное с полезным? Не сошлись в цене? — с непроницаемым лицом сказала Инна, чтобы отвлечь подругу от давящих мыслей о детях с особенностями развития. Но, заметив, что та еще больше помрачнела, отступила.
— Неудачная шутка. И думать забудь о вознаграждении. Встречи и беседы я тоже всегда провожу бесплатно, даже если их «набегает» по десятку в месяц, — строго напомнила Лена Инне. — И свои книги я передаю спецшколам и детдомам безвозмездно, дарю.
— Понимаю, по большому счету это твоя благотворительная деятельность. Ладно. Вот тебе следующий вопрос:
— Ты не волнуешься на встречах с читателями? Они же могут задать вопрос на любую тему.
— Я же педагог. Я и перед студентами никогда не волновалась. У меня с детства была такая шутка: «Преподаватель всегда знает чуть больше ученика». А на встречах у меня диапазон возможных ответов намного шире.