— Ты заранее не заготавливаешь вопросы, которые задашь читателям… и их продуманные ответы тебе? Я опять неудачно пошутила или не вовремя «выкинула номер»? И ты не рухнула от удивления? Не заводись. Когда я смотрю по телевизору встречи с артистами, у меня иногда складывается впечатление, что это хорошо срежиссированные собрания.
— Я люблю экспромты и естественную непринужденную обстановку, — бесцветно ответила Лена подруге, давая ей понять, что обижена.
— По настроению твоя проза близка к Ритиной?
— Тебе со стороны видней. — Голос Лены всё еще звучал сухо и отрывисто.
«Что ее задело? Испугалась трудностей в налаживании межличностных связей с больными детьми? Вспомнила свои посещения домов для инвалидов? Неужели обиделась на шутку?» — не поверила Инна, но больше не приставала.
*
— Радостные эмоции не сочинишь, их надо пережить, вспомнить или открыть в себе заново и суметь передать словами. Пенек с пустыми глазами ничего не создаст. В детдоме трудно проявиться веселому лирику. Дети там почти все зажатые, затурканные. А грустное им легче дается. Достаточно иметь оголенные нервы и обостренное чувство справедливости — и вот тебе пронзительная исповедальная нота, — сказала Жанна Ане.
— Писателем нужно родиться, — не согласилась та. — Собственно, как и хорошему математику. С той лишь разницей, что математик лучше творит в молодости, а писателю нужен жизненный опыт. Чтобы что‑то отдавать, надо это сначала накопить. Но прежде он должен… услышать небо. Каждую книгу надо «прожить», тогда она будет чего‑то стоить. Но ты права, где как не в детдоме произрастать грустному лирику. Именно из отчаяния подчас в душах рождается и прорастает самое сокровенное.
— А если не лирику, то бесшабашному блатняге. Голодный волк не может поднять глаза к звездам, но он воет на луну. И абсурд жизни с таких ребят, как правило, уже не осыпается. Для одних это повод к отчаянию, для других — борьба со смертью или сговор с нею.
— Это больно и противно Ритиному нутру, — возразила Жанне Лена.
— Один мой неискушенный друг утверждал, что дети воспринимают свою трудную жизнь без трагедий. Мол, я тоже не всегда был сыт и черные сатиновые трусы до колен и шаровары с начесом тоже были символами моего детства, но от этого я не был менее счастлив, — поведала Жанна свои сомнения.
— Речь идет не о пирожных и шмотках, а о моральной стороне жизни. Я понимала свою детдомовскую обездоленность, униженность, неполноценность и очень страдала, — нервно возразила Аня.
— Может, мальчишек меньше трогают моральные заморочки? — предположила Инна.
— Видно, друг Жанны, не был детдомовским, при мамочке рос, — резко отреагировала Аня.
— Мне «Республика «ШКИД» вспомнилась. Там было много детей из благополучных семей, Революция их лишила родителей, детства и закрутила-завертела… Там такое творилась! — сказала Инна.
— У нас в городском детдоме в среде девочек не было издевательств, дедовщины. Случалась только веселая буза. Про ребят ничего не могу сказать. Мы почти не общались, в разных корпусах жили, — сказала Лена. — Аня, а теперь как?
— В детдома поступает много асоциальных и дефективных подростков. Все зависит от руководителя. Он набирает воспитателей, он определяет атмосферу в детском коллективе. В детдомах очень трудно работать, особенно, если группы большие. Детям требуется индивидуальный подход.
Жанна не стала спорить, о творчестве заговорила.
— Мне кажется, детская поэзия — та, что для самых маленьких — должна рождаться в головах счастливых людей.
Но Инна опять за Риту принялась:
— Ритины персонажи живут по‑настоящему трудно, мучаются, страдают, меняются. Ведь развитие человека — это долгий путь, а не отдельные моменты. У ее героев есть память, они небезразличные. И это понятно. В России искусство и литература всегда носили характер совести. Это утверждал и мой любимый режиссер Шахназаров. Иногда мне кажется, что литература и есть наша национальная идея, наша религия, потому что у нее масса внутренних эстетических, моральных и воспитательных задач.
У Риты получилось слить житейскую мудрость с писательским талантом, а вот удалось ли ей избавиться от тех смыслов, которые навешивала на нее предыдущая эпоха? Сумела ли она своим замутненным коммунистическими воззрениями взглядом охватить новое время? Советский реализм, впитанный с молоком матери-родины, не смущает ли до сих пор ее тонкую душу? Ущемлять, ограничивать… Не идет ли она на поводу у прошлых страхов, когда книги могли изъять из свободного обращения или того хуже… Ведь ее роман с советской властью был успешным. Она благоволила ей. Рита укрепляла социалистические социальные смыслы или главное у нее всегда таилось не в строках, а между ними? А теперь как? Она не впадает в отчаяние? Времечко за окном, вон какое… «развеселое». Я еще в раннем детстве поняла, что человек больше всего по‑настоящему боится другого человека… Хотя теперь многое уже налаживается.
Но Лена спросила подругу жестко:
— Ты о чем? Стремились ли власти перекрыть ей кислород? Ты о творческой смелости или о тени от оков сталинизма?
— Так я тебе прямо и скажу! — попыталась отшутиться Инна. Ей не понравился слишком серьезный настрой подруги.
Но Лена продолжила наступать:
— Цепи прошлого давно сброшены. Рита еще в детстве отбоялась и отринула весь свой страх. Она не прячется за кого‑либо, не идет против течения, но твердо стоит на своих позициях. И говорит, что думает, потому что сильная, самодостаточная личность, сформировавшийся писатель. Ей уже ничто не повредит. Разве у Риты что‑то не задалось, не сложилось? У тебя устаревшие взгляды. До сих пор на генетическом уровне гнетет ощущение темной ночи и черного воронка? Не тесна ли тебе смирительная рубашка совковых предрассудков? Избавляйся от нее. Забыла, что одиннадцатая заповедь гласит: «Не бойся»?
Инна, не понимаю я тебя. Для Риты говорить о кощунстве советской власти во всех аспектах нашей прошлой жизни — фарисейство. Детдомовским детям она всё дала. Родина на самом деле была нам матерью. Случались кое‑где отклонения и проблемы, но они возникали, если детдомом руководил недостойный человек. Рита считает, что и нынешнюю власть, если она работает на пользу России, надо поддерживать. Она, некоторым образом, относит себя к левой ветви патриотической интеллигенции.
— Я где‑то читала, что воля важнее таланта, — ушла от критического настроя подруги Инна.
— При наличии таланта, — уточнила Лена.
Она сделала паузу и вернулась к литературным характеристикам:
— Так вот, в продолжение нашей с тобой темы… Ты всё ещё считаешь, что приверженность к классическим традициям тормозит развитие нового в литературе? Ее каноны сковывают воображение? Держаться традиций, значит оставаться в прошлом? Нужен ли их диалог?
— Да. А это значит, что Рита придерживается наивного реализма и только в этом случае она «обречена» на оглушительный успех. Или у нее в голове мешанина направлений?
— Может, и классику проверим на соответствие новой эпохе?
— Столкнем с современными творениями, сломаем стереотипы ее неприступной цитадели, — смеясь, продолжила Инна. — И произойдет чудная метаморфоза! Какое потрясение! Хотя нет. Если человек читает классику и она ему не нравится, значит, дело в нем самом.
Инне показалось, что Лена при этих ее словах саркастически усмехнулась, хотя она спокойно и приветливо продолжила свое разъяснение:
— Любое произведение состоит из текста и его восприятия. Восприятие событий от эпохи к эпохе меняется. Кандинский как говорил? «Всякое искусство — дитя своего времени». Сервантес семнадцатого века не равен Сервантесу двадцать первого. Мы смотрим в зеркало произведения, а видим и ощущаем себя в нем, потому что литература делится не столько знаниями, сколько чувствами. Она посредством художественного языка объясняет их нам.
— Зрелым читателям самоценно не само событие, а человек в нем, ему важна «история его души». Изображая сложность и многогранность своего персонажа, автор может убойной силы отрицательного героя, злодея, представить талантливым, обаятельным, просто обворожительным. Отрицательные герои — яркие, «мясистые», но токсичные. «Какой мерзавец!» — со злым восхищением говорят читатели. А положительные персонажи более плоские, меньше цепляют, зато больше радуют.
А некоторым нравятся исторические отсылки на тот или иной год, достоверность и проблематика того времени. Есть же естественная потребность знать наше прошлое, чтобы правильно оценивать настоящее и предвидеть будущее. И мы приближаем его в своих воспоминаниях, — продолжила Ленины рассуждения Аня.
— У животных нет прошлого, нет истории, — хмыкнула Инна. Ее опять покоробило Анино вмешательство в их с Леной разговор и ей захотелось сбить ее с толку.
— Помню, нас учили в школе, что нужна временная дистанция, чтобы понять и осознать настоящее, что всё правильно видится на расстоянии.
— В этом и состоит трудность авторов, пишущих о современниках. Но они берут на себя ответственность не искажать действительность, — серьезно отреагировала Инна на Анину фразу.
— Все мы воспринимаем действительность в той или иной степени искаженную нами самими. И все же она есть реальность, — заметила Аня.
— Я меньше всего хотела бы не верить писателям. Они опираются на факты. Документы прошлого фрагментарны и писатели их соединяют, составляя общую картину. Еще Пушкин писал, что история принадлежит поэтам, — сказала Жанна.
— История — последовательность прогнозируемых и непрогнозируемых событий. Она принадлежит историкам, — насмешливо заметила Инна и добавила уже совершенно серьезно:
— И в конечном итоге всем людям. «Кто же нас по Имени назовет, если мы сами себя знать не будем?»
— Все авторы опираются на факты, хоть и в разной степени. По ходу нашей беседы мне пришел на память пример: Толстому в упрек ставили что‑то порядка семидесяти исторических ошибок и неточностей в его романе «Война и мир». Но от этого его произведение не стало менее великим, — сказала Аня. — Гениям многое прощается. Не было у Толстого консультантов, которые могли бы защитить его от исторических погрешностей. Он единолично работал.
— Ученые составляют общую панораму событий, а писателей интересуют люди в предлагаемых обстоятельствах. Историкам — факты, писателям — образы, эмоции. Есть историческая наука, а есть литература. У них разные задачи и методы, — заметила Лена.
— Настоящая история — это история личностей, — «солидно» заметила Аня. — Кстати, в школе нас учили, что христианская идея является сердцевиной творчества наших классиков девятнадцатого века, которыми нас пичкали — и не напрасно! — с пеленок.
— Подразумевай — нравственная идея. В то время они приравнивались, — сказала Жанна.
— А теперь ножницы образовались. Даже наше подростковое прочтение классики и современное — как два полюса. Но причина здесь другая, нет давления советской идеологии. Да и время сейчас такое: многое в морально-этическом плане обесценено или потеряло свой первоначальный истинный смысл. — Инна будто попыталась кого‑то оправдать. Но тут же спросила:
— В Рите нет ничего от ретрограда?
— Ты о религии или ещё о чем? Церковь как произведение искусства она одобряет, — ответила ей Лена. — Говоря казенным языком некоторых критиков, ее творчество входит в непримиримое противоречие только с безнравственной культурой. Но связывать идею развития и укрепления национального самосознания в России исключительно с одним только православием считает глубочайшим заблуждением.
И опять Инне в словах подруги почудилась ироническая интонация. Ей даже показалось, что она прозвучала неожиданно зло. «Устала. Пытается деликатно отвязаться от меня. Значит, я взяла неверную ноту», — подумала она и не решилась продолжать разговор в том же ключе. Но обидчивое удивление на лице все‑таки изобразила.
— Вы с Ритой похожи в своей парадоксальной несхожести… (?) Интересный был бы тандем, — минуту-другую спустя, опять же в своей манере, только осторожно, закинула удочку Инна. — Но мне кажется, у вас нет больших семантических различий в языке.
— Этот твой вопрос типа такого: «На столе стоит бутылка, пепельница и книга. Что между ними общего?» — насмешливо сказала Жанна, чтобы позлить Инну.
— «Парадокс близнецов» вспомнила? — спросила ее Аня.
— В природе нет парадоксов. Это ошибка гениального Эйнштейна. Он раздвинул горизонты науки, показал, что есть абсолютно другая физика — релятивистская. А маленькие ошибки и недочеты — это нормально. Наука развивается и постепенно их исправляет. Парадоксы в головах людей. А наши с Ритой книги интонационно не схожи, — ответила Лена теперь уже конкретно Инне.
— О, эти неповторимые интонации! Именно они говорят о намерениях героев.
— И смысловая канва у нас разнится, и проникновение в сущность героев у каждой свое. К тому же Рита раньше и энергичнее заявила о себе, и продолжает набирать обороты. У нее подробные бытоописания, а у меня одни вопросы. И как всегда их больше, чем ответов. Я в основном налегаю на чувственную сторону, а Рита на эффектную канву и яркую художественную ткань произведения. У нее хорошо получается. Я не пишу иллюстративные вещи, иду от самого материала, а он уж показывает, куда вести и что транслировать читателю. Стоит начать, а дальше произведение как бы само себя осуществляет. Если накрывает вдохновение — рука еле успевает записывать. Пишу, пока не почувствую торможения мыслей. Моменты творения неуловимы и не предсказуемы по своей сути. Нахлынет и всё.
— Я иду… А Пикассо говорил: «Я не иду, я нахожу!»
— С Леонардо да Винчи не хочешь меня сравнить?
— Странная прихоть. Понятно. Как всегда иронизируешь, издеваешься над собой? Тебе надо чаще себе говорить: «Можно я не буду слишком скромной?» — Инна рассмеялась. — Да Винчи тут ни причем. Не на него я нацелилась. Я воображаю, что твоя душа перекликается с душою Лермонтова, что ты с ним на одной волне.
— Спасибо. Мне до него, как до звезды. Не подлежит сомнению, что место рядом с ним до сих пор вакантное.
— Интересно слушать о себе откровенные суждения?
— Откровенные — полезно, дорогой мой приверженец и поборник правды. А от льстивых у меня надежный панцирь из недоверия и сомнений, — сказала Лена. Она понимала, что Инна не нахваливает ее дружески, а просто, любя, совсем немного приближает к той самой… детской мечте. — Общее у нас с Ритой — неослабевающая, жадная потребность писать. (У графоманов тоже.) Любить надо то, чем занимаешься, а не вымучивать создаваемое, да еще и ставить себе в заслугу, что дело идет с трудом, со скрипом. Без любви к делу я не мыслю творческого процесса. Только при этом условии можно в себе и в других что‑то открыть и преподнести читателям.
— Один художник сказал другому, мол, хорошо написал, но твой цветок не пахнет счастьем, я не чувствую его аромата. А о литературном произведении или о какой‑то его части можно так сказать?
— Безусловно. «Красиво, правильно написал, но не талантливо».
— Лена, ты же не знаешь, о чем на самом деле думает тот или иной твой герой и, тем не менее, пишешь «подумал он». Ты его характер как пазл собираешь? От одного человека отщипнешь, от другого. По психотипам людей раскладываешь, представляешь, как они могут мыслить, вести себя. Да?
— Что‑то вроде этого — улыбнулась Лена.
— В простом видишь сложное, в известном ищешь неизвестное. Умеешь разглядеть волшебство и отстраненность в бытовых вещах. Четко понимаешь, что тебе помогает, что мешает, — продолжила вслух размышлять Инна. — Ты могла бы писать о том, на что есть спрос? Это давало бы тебе средства к существованию и обеспечивало, а может, даже гарантировало успех. Допустим, о всяких там отвлеченных материях.
— А ты сама, что об этом думаешь? Нет мне туда ходу, — ответила Лена серьезно. — Передо мной не стоит насущной задачи выживания любым способом. Не могу похвалиться, что деньги у меня водятся, но жить и писать так, чтобы искать «пристанища на любом корабле», мне еще не приходилось, и, думаю, уже не придется. Я пишу только о том, что душа требует.
— Ты настоящий ученый и писатель, а значит, больших денег по определению у тебя быть не может. Не живешь «в сиротском свете стосвечовых люстр».
— И «сирый свет убогого алмаза» не туманит твоего взора, — с удовольствием подыграла Инне Аня. — Все мы не большие знатоки роскоши и не законодатели изящного вкуса.