Титаны, наверное, смеются про себя, только вслух почему-то забывают. Расступаются, будто за мной по пятам не коза, а эта самая… которая из-за плеч. Которая врала, что ось мира вращает.
— Вот какой, значит, — улыбка у него — кривая. Лезет на лицо убийственным серпом. Наверное, как тот, который ему Мать-Гея выплавила.
Я не умею так улыбаться — а значит, мы непохожи с ним, пусть у него тоже острые скулы, и глаза черные, и волосы, нетронутые сединой, ползут на плечи.
— Что, воин, — весело спросил Крон и показал белые зубы. — С луком на безоружного, а?
Я не ответил и поднял лук, на ходу ловя пальцами белую легкую стрелку-молнию.
«Со стрелами на безоружного? Да?» — издеваясь надо мной, спрашивали его глаза.
«Пока что три стрелы, — метнул я ответный взгляд. — Три стрелы за пятерых твоих детей, Повелитель Времени».
Тебе не кажется, что счет неровный?
И четвертая и пятая рванулись с пальцев — одна за другой. Молниями — потому что они и были молниями, холодными, белыми, пронзающими время… и истаивающими в нем, нанося глупые, болезненные, раздражающие раны.
Время не так просто ранить. Даже адамантием.
Я понял это, когда натянул лук в шестой раз — за себя. И стрела, белая и легкая, затрепетала в пальцах у Крона.
Смеющегося Крона.
— Чем это ты так? — небрежно бросил Повелитель Времени. — Ах да, я такой в детстве игрался. Циклопы в дар отцу ковали. На пробу.
Стрелка вращалась в пальцах под его смех. Белая, легкая. Дарящая обманчивое могущество.
Выкованная Циклопами игрушка. Годная разве что на то, чтобы промахиваться. Попадать по леопарду, по змее, по отцу. И — промахиваться. Потому что это не орудие нападения. Мести. Убийства.
Потому что это вообще не оружие.
Оружие может быть одно. Которое я уже выбрал. До того, как шагнуть к Олимпу.
Стрела, к которой не нужен лук, легким перышком вращалась в пальцах отца.
— У тебя больше нет выстрела, — сказал он злорадно. — Кажется, ты его подарил.
Ты знала об этом, бабушка-Гея, когда дарила мне это? Знала, что он постарается забрать у меня оружие — потому и дала два?
Выбор из двух.
Пальцы стиснули теплый, старый металл, вышедший из плодоносных недр матери-Земли.
Лук, к которому не нужно дарить стрелу.
— У меня еще есть один выстрел, отец, — прошептал я, глядя в усмехающееся лицо. — Я не выстрелил за мать.
И резко потянул назад тетиву, свивая из воздуха свою настоящую стрелу — сковывая из серебристого ихора, блестящего на щеке матери, и ее тихой, безумной песни, и плача золотоволосой сестренки, и страха в глазах братьев, и беспокойных, проклятых лет на острове Крит. Вытаскивая из воздуха, выплетая из горечи и ненависти.
Черное острие легло на тетиву пророчеством. Нацелилось безошибочно — оперенное шепотом Урана-Неба над головой: «Тебя свергнет сын, сын, сын…»
И он услышал это, потому что перестал улыбаться, потому что оскалил зубы, мотнул головой, чтобы не слышать — и стиснул пальцы, словно сжимая рукоять, древнюю, страшную…
Рукоять выщербленного серпа-улыбки, ухмыляющегося чистой пустотой. Но как известно, страшнее — не всегда лучше.
И не всегда быстрее.
Время замерло. Оскалилось отчаянной ухмылкой: промахнешься!
«Не промахнусь», — шевельнулись губы, и черное пророчество ушло в лет — стрела, густо смазанная предназначением и моей яростью.
Такими стрелами не промахиваются.
Я не промахнулся.
Крон охнул и нелепо булькнул пропоротым горлом, в котором торчала черная стрела.
Оперенная страшным пророчеством.
Крон разжал пальцы — и из них пропала возникшая было из воздуха рукоять. Страшная, древняя…
Только немного менее древняя, чем мой лук.
И серп, который не успел призвать хозяин, помедлив, канул в воздух.
Признал, что для улыбок сейчас не место. Потом с неба подстреленной птицей упала тишина. Распластала крылья, укрывая площадку перед царственной горой. Замела все вокруг пушистыми перьями — клочками молчания. А там, в небе, с которого слетела тишина, наверное раздавалось немое мстительное хихиканье — и гремело без слов: «Помнишь, сынок? Тебя свергнет сын, сын, сын…» Титаны стояли, вслушивались в это хихиканье — неслышное, а вот каким-то чудом — скрипучее и злорадное. Стояли толпой вокруг площадки. Всматривались в павшее Время. Поднимется?! Нет?! Нет. Это знал я. Знал теплый, страшный металл, что был выплавлен в недрах Геи-Земли еще до серпа. После таких стрел не поднимаются. Может, потом, через века… если ему позволят. Только кто ему позволит?! Мать, наверное, поняла первой, потому что подползла на коленях к телу Крона — он лежал, разбросав черные волосы, и борода не давала увидеть рану в горле. Подползла — и завыла — тихо, безумно и страшно. Сестры и братья молчали. Титаны тоже — вытягивали шеи, будто надеялись: может, все-таки очнется?! — М-м-ме-е-е-е!! Вот тогда они очнулись. Когда узрели козу, бестрепетно бодающую ногу их предводителя. С самым зловредным видом бодающую — мол, накося-выкуси, Повелитель Времени! И вообще, сейчас я еще и край твоего хитона сжую. — Хватай мальчишку! — полетело из толпы хриплое, отрывистое. И толпа ожила, забурлила, замахала руками, дубины какие-то подниматься стали… крики полетели. О щенках-выскочках, проклятых пророчествах, козе, порожденной Ехидной. Еще о много чем — я не особенно слушал. Смотрел на мать, воющую и рвущую волосы над телом отца. На прильнувших друг к другу младших. Внутри было пусто. Болталась, гуляла неприкаянная мысль: неужели поэтому она просила меня не вмешиваться, неужели поэтому… Опомнился только, когда брошенный кем-то камень проехался мне по виску. Хорошо проехался — ссадина была бы на полголовы, если бы не вскользь. Тогда встрепенулся, сжал губы — и резко потянул назад тетиву своего оружия, свивая новую стрелу — из горечи в груди и разочарования, и смеха старика-Урана над головой, и мягко капающего на землю ихора Времени. Эй, титаны! Не хотите ли угоститься пророчеством с тетивы? Вам, конечно, может, и не прорицали ничего вроде «вас свергнет сын» — так я могу и без прорицаний. Так, вульгарно — стрелой, кто первый на очереди?
— Стойте!
Голос какого-то высокого, светлоусого, перекрыл общий гам, в котором уже явственно слышалось: «Разорвать на части и в Тартар!» Вещий Япет, если я верно понял рассказы братьев-ветров. Отец кучи таких же вещих сыновей. Еще, говорят, мастер медовуху делать. И яблочную бражку.
— У него лук отца! Лук Урана!!
И обшарпанный старый металл, которому не нужны стрелы, мягко вздохнул под пальцами. Вспоминал: вот прежний хозяин… которому выковала меня его жена и сестра. Он нечасто брал в руки: ему было незачем, да и дети-Циклопы выковали стрелу, для которой не нужно тетивы.
И та, которая выковала, однажды тайно отнесла другому- сыну… А тот отказался. Отвернулся, бросив презрительное: «Мне нужно что-то получше!» И та — она выплавила что-то получше, а лук оставила лежать и дожидаться часа.
И поклялась, что никому не скажет о его происхождении правды.
Если только настоящий хозяин лука не услышит ее сам.
Не разгадает могущество. Не выберет в трудный час.
…титаны молчали. Впивались глазами — особенно этот, у которого их сотня, Аргус, что ли.
Ждали.
— Я не хочу воевать, — сказал я, опуская лук, отпуская стрелу. — Крон преследовал мою мать. Преследовал моих братьев и сестер. Хотел проглотить меня. Что вы сделали бы — если бы он поступил так с вашими семьями?
Что ж вы там потупились, глаза опустили? Закусили усы, затеребили подолы одежд, Аргус глаза прижмурил… Вспомнили, небось — что он как раз и обещал так поступить с вашими семьями? А с некоторыми — уже и начал поступать? И вы так и не решились и так и не собрались?
— С вами у меня нет вражды. Нет причин воевать, пока вы не тронете меня или мою семью.
Из толпы прилетел глумливый смешок. Как его, этого грузного, морда наглая… Менетий или Титий?
— Ты хоть нам-то не ври, сын Крона! Стоишь тут с Урановым луком… трон пришел занимать — и «нет причин, нет причин»…
— Трон, — сказал я, — да на кой-мне?! Ищите, кто займет. Решайте.
Потом повернулся спиной к пораженному гулу там, в толпе титанов. Пошел к братьям и сестрам — знакомиться.
Стараясь заглушить вредный, непоправимо едкий шепоток за плечами.
«Радуйся, маленький Кронид. Только что ты начал войну».
====== Монодия. Геката ======
— Скажи мне, о каком пути ты хочешь узнать, о Прополос?
Прополос — указывающая пути. И значит — лучше других эти пути знающая.
Бесстрашно, бесстрастно ходящая по тайным тропам, безошибочно выбирая нужную.
Чтобы указать.
Но путей десятки, сотни, тысячи, они ветвятся, переплетаются и бегут, и свиваются в бесконечное полотно, над которым рассеянно щелкают ножницы Атропос — и даже самые мудрые не всегда знают, по какой тропе шагнуть.
Тропы темны.
Какой путь ты хотела бы озарить своим факелом, о Дадофора?
В колдовском огне проступают разные знаки. Сколько ни вглядывайся — увидишь новое. Отшвырнешь три тысячи разных толкований, и потом все равно гляди — ошибёшься, потому что Ананка прихотлива.
Любит играть с огнём.
Ананка не даёт ответов — что делать. Уничтожить или спасти, Сотейра?!
— Какую истину хочешь увидеть, о Прополос? — шепчут ярко-алые губы под вуалями там, в зеркалах.
Зелья многообразны, как пути, как знаки в огне, как змеи по весне и лунные травы, поднимающие голову ночью. Одурманят врагов, приворожат возлюбленного. Покажут неясное, зыбкое, трепетливое будущее…
Беснующиеся рати, царь на золотом троне — черные волосы, черные глаза, холодный взгляд, и черные перья на серых камнях, и переломленный факел в водах Стикса.
Светлый зал, и льстивые улыбки, и царь на золотом троне — черные волосы, черные глаза, усталый взгляд, и юнец с луком, и тень пророчества за спиной.
Алые губы под вуалью кривятся печально. Не хотят произносить ответ.
«Нет, не что будет. То, что могло бы быть. Что должно было быть…»
Что вернее?
И почему это видится мне в дымах предсказаний — не предсказанное никем. Отчего приходит в знаках огня — никем не прорицаемое?
Словно полустертое, забытое сновидение, отсеченная нить, ускользающая между пальцами — размытое лицо, черный пёс, встающий за чьими-то плечами и упорный, лезущий на губы, немыслимый шепот.
— Повелевай, Владыка.
Мир извивался, трясся, рычал, скалил клыки в безумном бешенстве. Казалось — захлебнется в истошном яростном визге, начнет раздирать собственную плоть — дикий пёс, которого вот-вот сдавит безжалостная рука, напялит ошейник, потащит… Куда потащит — мир не знал, но хрипел и рвался назад, на свободу, в пене, в ужасе — дрожь волнами пробегала по Стигийским болотам, сотрясала ивы Коцита, заставляла подпрыгивать валуны на Темных Областях.
Тени стенали и табунами носились по полям асфоделя — не желали утешения, желали им самим неизвестного, неясного… Тени обезумели три дня назад, когда к отцу доставили сосуд Мойр, а он пренебрег им — и с тех пор мир словно выпил из чаши неразбавленного Хаоса. Прошли три дня, и на мир пало ярмо правления — а тени всё не желали успокаиваться. Тревожились, желали судов.
Новоявленному царю было не до судов. После возвращения из дворца Эреба, Перс почти всё время проводил в своем дворце. Осваивался с приобретенной властью — те, кто хотел свергнуть нового царя, отступили, как только он вышел из обители Звездоглазой Нюкты. Словно незримая сила дёрнула за поводок.
Бунтовщики ушли — остался воющий, не желающий смиряться мир. В бессильной ярости пытающийся хватануть руку, сжимающую его загривок.
И осталась — она, ждущая на перекрестке, неподалёку от зева Тартара, глядящая в мирно журчащие воды Амелета.
Кровавые губы чуть шевельнулись, и два призрачных тела склонили головы, когда она обернулась и сделала шаг навстречу.
— Ты звала, — сказал он тяжело и хрипло.
Звуки не хотели рваться наружу, лезли — сиплые, сдавленные. Искореженный, передавленный серебряный рог. Раньше Перс умел петь — и за это его полюбила титанида Астория, которая любила только звезды да полеты.
Только вот песни кончились. Отравлены, задавлены ядом, который проник сквозь кожу, хлынул в горло, глядит мраком из глаз. Отец, зачем ты поддался, — хочется спросить Гекате, но не хочется портить игру и выдавать себя.
И тот, который стоит напротив — ей не отец. Тело.
— Звала, — сказала она ровно. — Я долго искала — что может дать власть над миром. Над его волей. То, что сделает тебя Владыкой, отец.
Он молчал и глядел настороженно — что хотел рассмотреть там, за туманной вуалью? Ее глаза были спокойны — все, и призрачные тоже.
Она смотрела на него — и слышала во взгляде отзвуки недодавленной, недодушенной боли Перса, сына Крии, и улыбалась — юная, таинственная, наполненная любовью к отцу.
Ядовитой, как кинжал в складках ее одеяния.
— Почему меня? — прохрипел он настороженно.
Она пожала плечами, и призрачные тела качнулись, всплеснули руками — кто знает?
— Потому что это сказал мне огонь. Потому что другие неспособны усмирить его. Потому что ты мой отец. Ты смог усмирить бунт…
Бунт вольного мира — отчаянный и краткий, потухший в тот же миг, когда вольный мир понял, кто в обличье Перса шагнул из дома Звездоглазой Нюкты.
Создатель.
— …кому как не тебе узнать потаенное? Подойди. Мир нужно примирить с тобой обрядом именно тут, на перекрёстке. Грань, где течет река Крона и бытие сталкивается с небытием.
Он поверил и шагнул вперед, когда увидел, как она возносит в руках сосуд с жертвенной кровью. Когда у ее ног по легкому мановению руки возник жертвенный треножник и клетка с трепыхающимися черными голубями.
И серебрящаяся чаша, наполненная живым, фиолетовым пламенем.
Поверил. Шагнул ближе, встал на краю Амелета — швырнул вызов подземному миру, отчаянно пытающемуся сбросить чужака. Изломал губы в победоносной усмешке: ты проиграл, мир. Вот она — моя-не-моя дочь, поддавшаяся обману и знающая, как накинуть на тебя петлю. Встречай своего Владыку.
Геката улыбнулась навстречу — мгновенно и остро. Подумала: ты все же немного неуклюж, не-мой отец. Наверное, еще не освоился с захваченным телом.
Сейчас мы проверим это. И мое мастерство тоже.
Я не знала, куда можно применить этот яд — теперь знаю.
Кинжал порхнул в воздухе — нежнее былинки, легче бабочки, собирающей нектар с цветов на поверхности. Игриво клюнул титана Перса в шею — тот замер и с недоумением потрогал место укола.
Наверное, немного зудело — и все.
— Яд? — спросил, почти по-доброму усмехаясь.
Черной, эребской улыбкой.
— Не совсем, о Первейший, — ответила она тихо и ровно. — Просто тебе сейчас очень хочется пить.
Неодолимая, невыносимая, иссушающая жажда, сваренная в котле из песка пустыни, и корней ядовитых трав, и слюны богини голода, и яда стигийских чудовищ, которые приползают ко дворцу молодой богини просто так — поболтать.
— Ты… — он хватанул себя за горло, словно пытаясь удержать. Вцепился скрюченными пальцами в грудь, раздирая плоть. Но Амелет был сильнее — Кронова речка, подарок Повелителя Времени подземному миру, вкрадчиво напоминала о себе, невинное бульканье разрослось в настойчивую музыку: тебе почему-то очень хочется пить, пить, пить, пить… так приди и выпей!
То, что было внутри — черное, многолапое, хищное и древнее — противилось отчаянно — но тело с недодавленной, недодушенной волей победило — рванулось к ледяным водам, жадно припало губами.
Геката смотрела, как тело ее отца захлебывается ледяным ядом Амелета напополам с проклятиями. Как пытается отойти от воды — и невыносимая жажда тащит назад.
Дрожь появилась в руках тела, подламывались колени, в кудрявых черных волосах осторожной паутинкой замелькала седина. Тело тряслось и булькало, все утоляло неистовую жажду.
Между глотками почти не слышно было шепота.
— …на что рассчитывала? Титаны бессмертны. Воды Амелета… надолго не удержат…
Тогда она подошла. Юная богиня перекрестков, скрывающаяся за вуалями. Никто по сравнению с великим древним, который бился сейчас, пойманный в сети из тела ее отца.