Ветры. Травы. Звери. Люди. Вот моя армия, Крон. Не видишь их там, за мной? За плечами не стоят?
Правильно не видишь, потому что они все во мне. Со мной.
Я сам для себя армия.
Ну, да, и коза тут еще. Жрет яблоки за весь отряд копейщиков. Попробуешь отобрать — лютее леопарда кинется.
Лучше уж говори, невидимка.
— А еще вот доносятся слухи. Что старший сын Крона то здесь, то там, то на краю света. А папочка, понимаешь ли, начинает метаться и все больше сходит с ума…
Ате просто было не с кем играть. Богине из подземья, из мира, где обитают боги мрака. Им там, видать, тоже не особенно сладко живется. Развлечений маловато. Вот она и хныкала — мелкая, совсем девчонка с виду, Обман, рожденный на беду этому миру. Впервые поднявшийся в средний мир и понявший, что ему тут совсем не рады. — Здесь… не хотят со мной играть, — просится в память пухлое личико с дрожащими губками. — Говорят — зачем обманывать, зачем лгать… Говорят — со мной невесело. Почему ты улыбаешься, мальчик?! — Потому что с тобой весело, — сказал ей тогда я. — Рея обманула Крона и не дала своих детей на съедение. Что было бы, если бы ты не родилась тогда? И когда слезы девчонки высохли, а глаза засветились бирюзой — прибавил небрежно: — Хочешь — поиграем? Теперь вот Крон мечется по свету — а то слухи… сплетни… кто его знает, где этот проклятый Климен на самом деле. Ата даже говорила — отец все больше играет с ее сестрой. С Лиссой-безумием. «Скоро. Скоро. Скоро», — выстукивает сердце. Я поглаживаю ладонью еще две части своей армии. Важные части. Оружие. Лук и стрелу. Или только…? Во что ты хотела сыграть со мной, бабушка? В «попробуй, научись?» или в «попробуй, разберись?» На догадливость меня проверяла или на что другое? — Маленький Кронид… хочешь — я расскажу тебе сказку? О мальчике, перед которым его отец разложил разное оружие. Меч, копье, дротик, секиру … О мальчике, которому дали возможность — выбрать себе одно оружие из нескольких? То, с чем сумеет совладать. Сумеет рассмотреть. То, что ближе ему. Одно из… двух. Знать не знаю, как там они выглядят — воплощенные пророчества. Может, у них постоянно голоса из-за плеч раздаются. Женские голоса, чем-то похожие на голос той, которая бабушка. Мягкие, вкрадчивые, тихие. Со мной вот бывает, правда, чаще — во сне. То есть, на границе между сном и пробуждением. Неудобно — аж спросить некого: к ним такое является?! Я, правда, никогда не отвечаю. Я, например, слышал сказочки про подземных тварей, которые появляются на порогах людских домов. Шепчут, зазывают, манят. Ответишь им раз — всю кровушку высосут. Так что спасибо, я так послушаю. Если, конечно, вдруг полезное чего скажет. Легкая, светлая стрелка из адаманта. Которая выплавлена Геей из себя. Старый, обшарпанный лук. Скованный сыновьями Геи, Циклопами. В подарок отцу. Лук — в подарок небу… Бабушка, играла ли ты с Атой? Или ты решила поиграть со мной — в первый раз? — У тебя нет лука со стрелами, — шепчет, шелестит невидимый голос. — У тебя есть лук. И стрела. И выбор. Решай скорее, маленький Кронид… Оружие может быть одно. Только одно… Раньше она — та, что за плечами — никогда не торопила. Значит, уже скоро. Значит, уже почти что сейчас.
*
Песок шуршал под ногами, кольцами обвивался вокруг щиколоток — жаркий, полуденный. Шипел: «Не пущу!» — в сандалии забивался и колол пятки. Наивное препятствие — ненадежная стража от нахального юнца, решившего понаблюдать — пошпионить. Песок я преодолел легким рывком, а потом распластался, припал животом к горячей груди холма. Посмотреть было на что. Нереиды плескались в укромной бухточке. Подбрасывали ракушки, сплетали венки из водорослей. Водили хороводы, пели протяжные песни, струя по ветру длинные волосы — черные, с зеленью, с золотом, с серебром… Тянули руки из воды — манили потаенным. Окунались в сияние волн, в блики солнца. Махали Гелиосу, приветствовали невидимых соглядатаев, вроде меня: «К нам, к нам, к нам!» — Радуйся, милый. Левка все-таки заметила — откуда я обычно подкрадываюсь, посмотреть на красоты ее сестер. Оказывается, она тоже подкрадывается неплохо. Она и смеется тоже неплохо. И танцует, и манит за собой, к уютной лагуне с прозрачной водой. Рассыпает мелкие, серебристые бусики смеха, бросается чесать мне волосы, шепчет — как рада меня видеть, и венок с белыми цветами расползается по ее плечам, когда я тяну ее к себе. Только вот танец сегодня — слишком ломанный, ее пальцы в моих волосах — дрожат, из улыбки какая-то сволочь радость выпила. За два года, что прошли с нашего знакомства — тогда она как раз танцевала на берегу, только в одиночестве — я не видел ее такой ни разу. «Вот все и началось», — вздыхает необозримое, золотящееся под солнцем море. — Что с тобой? Ты плакала? — Да, милый, — улыбнулась, благодаря за заботу. — Гипнос, насылающий сны, бывает слишком жесток. Я видела сегодня во сне бурю. Гибнущую птицу между бешенством воды и бешенством неба. Птица металась… пыталась избежать своей судьбы…, но судьба все равно настигла. Она, наверное, неотвратима, судьба. Я пожал плечами. Хотелось бы надеяться, что Крон-то от своей не уйдет. От меня. — И я подумала… я подумала: на что некоторые готовы, чтобы избежать судьбы? Готовы жертвовать всем вокруг себя. Истреблять все вокруг себя… может быть, если бы они не пытались сбежать от нее — Ананка была бы к ним милосердна? Пальцы ее перебирали мои волосы, мешая — жесткие черные пряди с текущими серебристыми… Теперь они все боятся, что если не помогут Крону — он ударит по их детям. Даже морские старцы. Даже мудрый Нерей, который ни разу не видел меня — но зато видел дочь, а титан-старец ведь читает по глазам. «Попроси у него подарок, — сказал вещий старец, кусая губы — ему тоже не нравилось предавать. — Попроси у мальчика-лучника… того, который зовет себя невидимкой… попроси у него один выстрел. Один его выстрел». — Хочешь — я подарю тебе что-нибудь, Левка? — спросил я тихо. — У бедного лучника ничего особенно нет. Но хочешь — я подарю тебе один свой выстрел? Левка тихо заплакала, уткнувшись в свои волосы, занавесившись серебром, будто причудливое дерево, укутавшееся листвой. Мы никогда не говорили с ней о том — кто я такой. Я не называл ей того, другого, отравленного предназначением имени. Но дочь вещего старца тоже умеет читать по глазам. «Он убьет нас, — шепнула она взглядом, и прибой зашептал за ней — так же испуганно и глухо. — Он явился к отцу и сказал, что будет убивать по одной моей сестре — в день, если мы не поможем ему. Если не найдем, если не… сделаем что-нибудь для того, чтобы он победил. Что будет швырять нас в пустыни, в Тартар, в вулканы… что отцу придется видеть это. Он говорил так всем». — Хорошо, — сказал я, и Левка дрогнула, взглянув на меня — отчаянной бирюзой. Хорошо. Отец доигрался с Лиссой-безумием. И заигрался со страхом. Скоро даже сами титаны не захотят воевать с тем, кто его свергнет. — Хорошо?! «Он уже забрал Главку и Кимо…» В грот, где мы сидели, глядя на ласковую воду, долетали песни нереид — протяжные. Жалобные, прощальные. «И тогда твой отец рассказал ему о своих догадках, — отозвался я, тоже глазами. — О своих вещих догадках. Обо мне. О лучнике-невидимке». Дзынькнула, оборвалась тетива внутри. Затопила волна облегчения — наконец-то. Странно, что Крон еще не навалился на Крит со своими подручными. — Это потому, что он боится пророчества… — шепнул за спиной тот самый, непонятно чей голос. Ну да. Боится, что встретится со мной лицом к лицу в бою — а пророчество возьми да и сбудься. Так что надо бы соломки подстелить. «Здесь соглядатаи, — она прижималась ко мне и запрокидывала подбородок, чтобы разговор был — взглядами. В глазах — плескалось бирюзой отчаяние. — В округе его соглядатаи. И он позовет тебя к Олимпу. А я должна…»
Я знал, что она должна. И знал, чего она не может. Предательство для чистой нереиды — яд.
А я, наверное, должен сейчас от судьбы бегать…
— Наши встречи были хороши, — сказал я, целуя ее. — И я дарю тебе свой выстрел. Один свой выстрел. Делай с ним что хочешь.
Вложил в ее пальцы легкую стрелку из адамантия. Слегка сжал — она сопротивлялась, так что мне пришлось приложить усилие. Улыбнулся тревоге — бескрайней и глубокой, плещущейся в ее глазах.
«Безумец…» — шептали глаза.
— Безумец… — простонал голос из-за плеч. — Ты идёшь в ловушку!
— Да, — согласился я весело и встал. — Иду.
Ушел, не прощаясь — кивнув Левке напоследок. Не обещая вернуться — потому что кто там знает, куда ухожу. Мойры, которые на Олимпе плетут свои нити — они, наверное, знают.
А может, и нет.
В ловушку меня пригласили, когда я задумчиво рассматривал два своих оружия на морском берегу. Крутил их в пальцах, сравнивал. Шептал под нос фразы из памятного разговора: «Стрелы тебе не нужны…», «У тебя — стрела…»
И одна из фраз начинала казаться тусклой, лживой.
А божка этого я даже сразу не заметил. Тем более, что он наткнулся на мой отряд копейщиков. Только когда божок с ругательным воплем в третий раз пробежал мимо меня, преследуемый злорадно мекающей козой, — поднял взгляд.
И сказал «Радуйся». Вежливо.
— Рогом тебе в зад за такое «хайре»! — прозвучало мимо меня, когда божок пробежал по песку в четвертый раз.
Круглый такой, мордатый. Когда я отозвал козу, он только носом фыркнул, и плюхнулся на берег. Смерил полным ненависти взглядом Амалфею. Вытер пот с лысины.
— Радуйся, как же, — сказал. — Коли не подавишься вестями.
Вытащил из-за пазухи что-то жареное, впился зубами. Кажется, даже — в козью ногу. Амалфея уставилась на пузатого мрачным взором, который обещал визитеру скорую гибель.
Вот как только хозяин отвернется, да.
— Вестями?
— Вестями, ага. Тебя тут Крон зовет. Присоединиться к мамаше и братикам с сестрами, значит.
Стукнуло там, внутри. Раз, другой, потом разошлось, неуемное…
— Он их нашел.
Хмурый лысый божок, пожиравший жаркое на песке, пожал плечами.
— А что ж не найти. Кого люди выдали… кого нимфы. Страшно, понимаешь, если твою семью грозятся в Тартар запихать. Так это… он тебе тут передавал кое-что.
Голос Крона был нестрашным. Не грозным. Заглушался чавканьем.
Видать, отец на такое и рассчитывал.
— Говорит — если явишься, то сестер отпустит. А не явишься — ну, тогда пережрет всех до единого. Там уже, к слову, костер зажгли, овощи приготовили…
И на лук мой косится. Мол, ага, ага, давай, стреляй.
Наверняка ведь его сюда в наказание какое-нибудь прислали. — Что бы сделал ты? — Чего?!
Оторвался от жаркого, уставился на меня прищуренными глазками. Даже жир с губ вытер.
— Что бы сделал ты? На моем месте?
Божок хмыкнул. Пожал плечами.
— А не пошел бы. Тут, конечно, к вечеру весь остров сплющат — и великаны, и титаны, и чудовища. Но сбежать-то, наверное, можно.
— Хорошо, — сказал я. — Передай ему это.
— Что передать-то?
В ответ я посмотрел на Амалфею: мне прискучил разговор.
Очень скоро божок покинул берег бегом, невнятно ругая «проклятое отродье» — непонятно, то ли козу, то ли меня.
Я встал. Отряхнул песок с бедер, со шкуры черного леопарда, по которому однажды не промахнулся…
Интересно — что чувствует стрела, которая так долго летела к цели, а теперь — вот-вот и поразит ее?
Наверное, одно. Стремление попасть.
— Ты все-таки идешь? — шепнул голос из-за плеч. — Напрямик, в ловушку? Зная, что может быть… там?
— Да, — ответил я впервые. — Я иду. Иду на Олимп.
— Но почему?! Почему — так? — Потому что Крон не знает, для кого это ловушка. Потому что я понял. Потому что я долго учился не промахиваться… Песок запел свою сухую, тихую песнь под ногами. — Потому что это ты, Ананка моя. * * *
На площадке перед Олимпом было глухо. Горели костры — на них готовились блюда, которых никто не касался. Благоухали сосуды с медовым вином — к которым никто не притрагивался.
Титаны прятали глаза. Светлоусому Япету еще приходилось унимать сынка — голубоглазого Прометея. Предвидящий хватался за голову, шептал: «Как мы можем позволить такое!»
— Цыц, — с сердцем выдал вещий Япет. — Не тебе о путях Ананки судить.
И спрятал глаза, как все — чтобы не смотреть туда, в центр площадки.
Три девочки, уже входящих в возраст девушки. Двое мальчишек — старший пытается рассказать младшему какую-то историю про лошадей. И мать — с пустым, отрешенным лицом, в разорванных одеждах. Глаза-звезды потускнели, лицо — в царапинах, и тихая песня — безумная — слетает с губ.
Мужа с пира жена зовет:
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг —
Возвращайся, хозяин, в дом…
Мать не видит детей. Не видит дочерей: рыжая худышка Гестия обнимает высокую, светловолосую Деметру. Младшая, Гера, гладит материнскую руку, шепчет: «Мама, не надо опять эту песню, давай я лучше другую…»
Не видит сыновей. Зевс сжимает зубы, цедит, что вот, ему бы только вырасти, а он бы этого гада, он бы… Посейдон кивает и подтверждает: еще как, да. Вместе.
Мать не мать — она жена, зовущая мужа с пира.
Муж с пира возвращаться не собирается. Муж собирается на пир.
Крон Криводушный, сын Урана, Повелитель Времени, расхаживает по площадке. Спокойный, благодушный. Бросается распоряжениями: тут нужно бы топлива в костры подкинуть, а тут — еще баранов порезать. Обещаниями тоже бросается: ничего, мол, братья и сестры. С кем не бывает. Вот кончится сегодня все и заживем, заживем!
А титаны и титаниды прячут глаза, будто не Крон перед ними — безумный Уран, ввергавший детей в пасть Тартара.
Будь их воля — они заткнули бы еще и уши. Чтобы не слышать отрывистых фраз, которые вырываются изо рта предводителя.
— Думала убрать меня… ха! Да я ее саму… свиток ее… в пепел… А ты ее послушала — на кой?! Обманула тебя, она и меня так же, с этим пророчеством. Ну ничего, я знаю… у меня теперь есть, чем… вот только это кончится…
А это все не кончается.
И ожидание становится вязким, и у Крона заостряются скулы, и Повелитель Времени, гневно вскрикивая, подгоняет мгновения, как непослушных овец: когда же, когда же… скоро?! Какое там скоро!
Вглядывается в лица с опущенными глазами. Где — этот, который воплощенное пророчество?!
Где тот самый сын Времени? Где — Климен?
…нет его.
Пророчество коварно. Оно прилетает из ниоткуда, из невидимости.
Вдруг.
Мелькнуло в воздухе мгновение. Ужалило. Пропало, подмигнув искристым бликом. Крон, вскрикнув, схватился за плечо. Сквозь пальцы брызнул ихор — солнечными лучами полыхнул в воздухе, рассыпался потерянными для времени минутами. — Что это, мама? — прошептала Гестия, оглядываясь. — Что это? — выдохнул, хмурясь, Зевс. — Что… — далеким эхом простонали титаны. Вторая стрела мелькнула в воздухе рыбкой. Или нет, не вторая. Та самая стрела, только прилетевшая во второй раз. Опять ниоткуда. Высвистела в воздухе насмешливую песню, с беспощадной меткостью воткнулась в бедро Времени.
Время рыкнуло, зашипело сквозь зубы, нетерпеливо огляделось по сторонам, растрепывая волосы по ветру.
Время поймало третью стрелку — легкую, полную веселой злости — под лопатку — и нырнуло вперед, ловя скрюченными пальцами воздух.
— Кто? Кто посмел?! — вопль копьем вонзился в невинное вечереющее небо. — Кто посмел?!
— …ты хотел меня видеть, отец.
*
Я не прятался — ступал медленно и твердо, глядя ему в лицо. Нецарский сын, пастушок, выращенный на Крите нимфами. Перепоясанный шкурой черного леопарда. Со старым луком в руке. Босиком — мне просто привычнее так, когда ноги чувствуют крепкие кости матери-Земли, которая за что-то на тебя, отец, сердится.
Амалфея шла рядом и выступала куда более царственно. В бороде у нее застыл цветок ромашки, взгляд полыхал угрозой, а рога она несла с таким достоинством — куда там моему истертому луку.
Куда там белой стрелке, для которой не нужно колчана.
Смешное, наверное, и нелепое зрелище: пастух-лучник вместо героя из пророчества. Мне бы, может, жениться на Метиде, взять у нее приличную одежду, заявиться к тебе с хитроумным планом… глядишь, в песни вошел бы.
А так — братья смотрят пораженно: это еще что? Спаситель наш, что ли?! Сестры аж глаза прикрыли, только одна, рыжая, впивается взглядом. Мать напевает песню, улыбаясь отвлеченной улыбкой — будто нет меня.