— Уйдем отсюда, — сказал Альберт, разрывая эту странную связь.
— Куда?
— Через Сену, а там… У меня бар неподалеку. Мы могли бы выпить и поговорить. Обещаю, не о живописи.
Легким движением головы Мишель стряхнула с себя неприятные воспоминания и задумалась. Альберт был хорош собой. Высок. Приятные черты лица портили лишь глаза, посаженные чуть ближе к носу, чем хотелось бы, но… Мишель словно понимала. Они словно понимали друг друга. Единственные посетители Лувра.
— Похоже на первое свидание.
— Что ж… Да. И я не хочу слышать отказа, — уверенно заявил Альберт. Он сам от себя не ожидал такой бравурности, но что-то в глазах Мишель давало ему необычайный прилив храбрости.
— Даже так? Тогда… Не остается ничего другого, как сдаться, — Мишель протянула ему свою руку, и Альберт услужливо помог ей подняться.
***
Потолок бара был оформлен странными элементами, напоминавшими пчелиные соты. Темные стены красовались мерцавшими декоративными панелями. В приглушенном свете ламп блестело стекло многочисленных натертых до блеска бокалов, казавшихся в полумраке мыльными пузырями. Нынче весь земной шар походил на большой мыльный пузырь. Скоро он лопнет. Буль! И Земли как не бывало.
Откуда-то Альберт достал тарелку с сырами, инжир с виноградом и соленую рыбу. Он, видимо, приготовился к этому их первому свиданию, и, глядя на его старания, Мишель стало жаль, что встречаются они при таких обстоятельствах.
— Здесь уютно.
— Я всю жизнь отдал, чтобы открыть этот бар. А еще ресторанчик… Неподалеку у Оперы, — к слову добавил Альберт, отчасти желая похвастаться.
— Я часто бывала в Опере.
— Что ж… Я тебя разочарую, но… Я там ни разу не был. Не подумай. Я очень хотел, но… — Альберт стыдливо поджал губы. Какой же он был дурачок. И с чего он решил, что ей так важно, сколько раз он был в Лувре или в Опере. — Жаль, что ты не была в том ресторанчике. Мы бы могли встретиться там.
— Нет. Не жаль. Я точно была бы со своей семьей. Они бы тебе не понравились. Слишком чопорные… — Мишель поморщила нос. — Они считали, что я должна выйти замуж за директора какой-нибудь галереи. Ну… Художника, на крайний случай. Все остальные отметались в сторону.
— Такого строгого отбора я бы не прошел, но… Мой шеф приготовил бы самый лучший комплимент.
— Ты любишь завлекать девушек едой? Как птичек? — открывавший бутылку Альберт нахмурился, и Мишель виновато заложила прядь волос за ухо. — Прости. Я не хотела тебя обидеть. Я всегда была остра на язык.
Альберт не обиделся. Не хотел. Они были едва знакомы, а шероховатости в таком случае — обычное дело.
— Мой дядя всегда говорил — вода сглаживает самые острые углы.
— Это не вода, — оглядела Мишель медовую жидкость наполнившую бокал. После долгих колебаний, они решили выпить виски.
— Что ж… — улыбнулся ей Альберт. — Я — не мой дядя.
Тихо они усмехнулись друг другу.
— Расскажи о себе?
— О себе?.. Ух. Хорошо… Мой отец был родом из Буэнос-Айреса. Я не знаю, как он оказался во Франции. Моя мать — коренная парижанка. Они поженились, а потом полетели в Аргентину. Больше я их не видел.
— Они…
— Погибли. Кажется, что-то с автомобилем. Мне было года три. Меня взял дядя на воспитание. А там… Я решил, что должен много работать, чтобы отплатить ему за все, и так открыл свой бар. Потом ресторан. Вот и все, наверное.
— Похвально, — покачала головой Мишель, согревая бокал в сложенных ковшом ладонях. — Даже завидую твоей свободе.
— Свободе? — завидовать тут было нечему. — Свобода белки в колесе. И вроде бы есть куда бежать, но… Не важно. Конец света.
— За конец света! — подняла свой бокал Мишель. — Он освободил нас. Меня от моего «призвания». Тебя от твоего колеса. Теперь мы свободны…
— Да, — взгрустнулось Альберту. Увы, у такой свободы была высокая цена — смерть, неотвратимая и беспощадная. — За конец света.
Разом они опрокинули пузатые бокалы.
— Аргентинец на половину… Хм.
— Да…
— Ты танцуешь танго? Прости. Глупый вопрос.
— Нет. Я ходил в секцию, так что… Да. Я танцую танго.
— Правда? — от улыбки Мишель снова поморщила нос.
— В свое время я думал, что… Буду цеплять девушек именно этим. Как птичек.
Оба в мгновение рассмеялись.
***
Янтарем блестел в бокалах терпкий напиток. Кружил голову хмель. Последний день они были одни во всем белом свете. Смеявшаяся Мишель видела только его, а Альберт ее. Бездумно он тонул в ее серо-голубых глазах, подернутых восточным изгибом. Тихо журчала приятная речь, раскрывая их друг другу словно раковины, и, находя очередную драгоценную жемчужину, оба сожалели. Почему им понадобился конец света, чтобы встретиться?
— Не хочу уходить отсюда. Не хочу возвращаться домой.
— Тогда пойдем ко мне.
— И что мы будет делать?
— Честно? Еще не знаю…
— Честно? — вновь эти синхронные улыбки и первое прикосновение. Альберт коснулся ее руки. Словно признался в чем-то.
Облизав губы, Мишель отчетливо уловила странное желание, вспыхнувшее где-то внизу живота. С ней никогда такого не было. Воспитанная чуть ли не пуританкой сейчас она готова была отдаться Альберту прямо здесь. На этом столе. Как же он на нее смотрел. Мягко и одновременно страстно. В его глазах читалось желание, а женщине приятно чувствовать себя желанной, тем более если ее желает тот мужчина, которому выдано безоговорочное разрешение… Это последний день человечества, и Мишель хотелось быть любимой, свободной. От мыслей и предрассудков.
Мишель залпом допила виски. Крупный глоток обжег ей горло. Она вся сощурилась, и Альберт услужливо протянул ей деревянную доску с закусками. Хмель уже ударил в голову, и Мишель стало необычайно легко. Выхватив кубик сыра, она быстро отправила его в рот и по-театральному запрокинула голову.
— Знаешь. Завтра нас не станет. Грустно, но я хочу… Хочу, чтобы этот день был особенным. Я хочу делать все, что захочу. Хочу быть свободной. От всего!
— Ты хочешь только свободы? — спросил Альберт, удивившись сам своей пылкости, но Мишель лишь обворожительно улыбнулась, благочестиво зардевшись.
Она хотела. Он хотел.
Бульвар Сен-Жермен остался позади. Мишель перестала замечать улицы, дома, изредка попадавшихся им на глаза людей. С непривычным задором она пела «Alouette, gentille alouette»* и видела лишь улыбку Альберта. Свобода. Сколь сладким казалось это слово — свобода. Сладкая. Терпкая. Удивительная. На повороте, зацепившись за столб, Мишель провернулась вокруг фонаря и задорно упала в объятья к Альберту. Ловко просунув руки под распахнутое пальто, он обнял ее за талию. Какой же нежной показалась ткань летящего платья, и Альберт не захотел ее отпускать. Словно кошка Мишель потрепала его шейный платок, и все. Магия случилась. Под фонарным столбом они долго целовались, словно старались нацеловаться на всю жизнь вперед. Так оно и было.
До чего же они сожалели, изливая всю свою печаль в этом первом поцелуе. Завтра больше не будет. Не будет этих посиделок в баре, не будет насмешливой Мона Лизы, не будет ресторанчика у Оперы, не будет чопорной семьи. Завтра не настанет. Ни для него, ни для нее. Ни для кого! Безумно молоды. Безумно влюбленны. Справедливо ли? Им еще жить и жить, а тут эти метеориты. Сколько они могли сделать? Сколько свиданий могло еще быть? А может, они даже прожили бы всю свою жизнь вместе?
Поцелуй, полный свободы, прервался, и утершая слезу Мишель потупила взгляд.
— И почему мы не встретились раньше?
— Лучше поздно, чем никогда.
— Да…
В просторной мансарде вздувались белоснежные шторы. Мишель почему-то залюбовалась налакированным донельзя паркетом. В глянце алым пятном отразилось ее платье. Альберт куда-то исчез, и вскоре заиграла музыка. Пронзительно завизжали струнные. Скрипки, контрабас. Это было что-то классическое, но не классическое, так подумалось Мишель. Сбивчивое. Непокорное. Страстное. Рваные синкопы призывали танцевать, и Мишель игриво прокрутилась вокруг своей оси.
— Я зажгу свечи, — поцеловал ее в лоб Альберт.
— Хорошо.
Один за одним по квартире вспыхнули огни. Словно умелый факир Альберт вынес откуда-то свежих фруктов и устриц.
— Где ты все это берешь?! — рассмеялась Мишель, и медальон на бархотке блеснул в свете свечей.
— Я — просто волшебник.
— Ты исполняешь желания?
— Я — волшебник, а не джин. Но, если ты хорошо попросишь…
Мишель в мгновение уцепилась за молнию на платье, и Альберт наскоро подскочил к ней.
— Постой, — она словно торопилась, а Альберт не хотел так. Даже если конец света, что им теперь. — Ты красива, Мишель, — попытался он ее успокоить, пригладив пышные волосы.
— Тебе не обязательно говорить это. Конец света. Не пытайся меня соблазнить. Я знаю, зачем я сюда пришла…
— Я не хочу, чтобы ты считала, что это все из-за конца света, — прошептал Альберт. — Я хотел бы встретить тебя раньше.
— И почему мы не встретились раньше? Ну почему все так… — с сожалением воскликнула Мишель, глотая слезы, и Альберт, чувствуя, что и сам дрожит от жуткой несправедливости, едва коснулся ее ключиц. Кажется, он влюбился. Самое время.
— Мне кажется… Я знаю эту музыку, — глубоко вздохнула Мишель.
— Наверняка. Это Астор Пьяцолла*, — Альберт ухватил ее за руки и притянул к себе. — Это Либер-танго. Тебе понравится. Главное в этом танце — свобода.
— Свобода… — усмехнулась Мишель, задрав донельзя голову. — Что может быть лучше в последние минуты, чем быть свободной?
Альберт повел ее. Они спотыкались, а, останавливаясь, смеялись до слез. Мишель попыталась изобразить из себя умелую танцовщицу. Закинула ему ногу на талию. Альберт нагнул к полу свою партнершу, а, провертев в руках, прижал к себе ее бедра. Горячее дыхание обожгло ей шею, и Мишель отстранилась. В мгновение она скинула с себя платье, оставшись в нижнем белье и чулках. От одежды ей тоже захотелось стать свободной.
— Что? Только не говори, что я тебе не нравлюсь.
— Ты прекрасна. Прекрасней всех, кого я знал. Я не хочу, чтобы ты дум…
— Тщ. Свободен тот, кто может не врать. Кажется, это был Камю…
— Я не вру.
— Значит, ты свободен. Другого нам не нужно, — прошептала Мишель.
Сорвав с нежных губ поцелуй, Альберт подхватил ее на руки. Он нес ее в спальню, подчиняясь желанию, и, подчиняясь тому же самому желанию, Мишель целовала его, едва смущаясь от этой пылкости, напавшей на нее. Соединившись, они были свободны как никогда. Не было ни мыслей, ни неловкости, ни упреков. Никаких предубеждений. Лишь сожаление о том, что они не встретились раньше. Их первое свидание — их последнее.
Играла музыка танго. Стенали от страсти скрипки. Рвал струны контрабас. Инструменты порождали пламя. Вспыхивали искры в надрывной мелодии Либер-танго*, а тем двоим было не до музыки.
Нынче в свои последние часы они были свободны.
От всего.
Друг с другом.
Комментарий к Либер-танго Мона Лизы
*Alouette, gentille alouette — народная песенка на французском языке
*Астор Пьяцолла — аргентинский композитор
*Либер-танго — одно из произведений Астора Пьяцоллы
========== Свободный Дух ==========
***
Скрип в скважине. Звон ключей. Дверь. В темноте щелкнул выключатель, и под конусовидным абажуром зажглась крупная лампа. Спирос задвинул щеколду. Не спеша он снял с себя пальто. Отложил очки и потер глаза. Разделся. Сложил в аккуратную стопочку джинсы и водолазку. Исполняя ежедневный ритуал до конца, Спирос Катракис отправился в душ и, закончив, с особым наслаждением надел темно-синий лоснящийся на свету халат. Зазвонил стационарный телефон.
— Да. Нет, — Спирос плотно сжимал трубку старого аппарата. Женский голос донимал его расспросами, а ему было все равно. — Нет. Уверен. Я сказал, что хочу побыть один. Мне все равно.
Звонившая бросила трубку, обозвав его бесчувственным странным человеком, а Спиросу было и вправду все равно, что она там себе навыдумывала… Странный человек. Весь мир был объят паникой. Все сходили с ума, а ему было все равно. Спирос жил как жил, словно никакого конца света не было. Другие могли поступать также, но они были обычными людьми. Что с них возьмешь. Даже Лариса. Ей хотелось быть подле него в последние часы. Может, и стоило ее позвать, но Спирос не хотел лишнего шума. Лариса всегда была чересчур взбалмошной. Это, наверное, ее и спасало. Отчего? Спирос лишь задумчиво улыбнулся.
Блестящий холодильник обдал холодом. Спирос достал апельсины, и вскоре от пресса по кухне расползся дразнящий запах цитрусов. Рот наполнился слюной. Посетовав на рефлексы, Спирос достал из морозильной камеры пять кубиков льда (ни больше ни меньше) и с нескрываемым удовольствием утопил их в стакане. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Любимое кресло в гостиной. Бокал холодного сока. Сгущающийся сумрак на улице. Спирос ухватился за лежавший неподалеку пульт и включил телевизор.
— Четыре всадника являются персонажами шестой главы Откровения Иоанна Богослова, — с видом знатока вещала смазливая ведущая. — Ученые по-разному трактуют значение каждого из всадников, однако согласно общепринятым убеждениям их именуют Чума, Война, Голод и Смерть. Всадники появляются строго друг за другом. Символичны их имена. Даже в масти их коней можно увидеть скрытый смысл. Всадник Чума, также известный, как Завоеватель…
Спирос больше не вслушивался. Вся эта белиберда его не интересовала. Впрочем, интересовала, но навевала определенное раздражение. Он предпочитал смотреть другие новости, а увы, ни каналы, ни газеты, ни радиостанции не передавали ничего нового — одни и те же передачи, поставленные на повтор. Только о конце света. Только о Четырех всадниках. Только о метеоритах, приближающихся к Земле.
Цокнув языком, Спирос нажал на кнопку отключения и залпом допил сок. Апатично он посмотрел в окно. Залив Термаикос переливался огнями — вдалеке огнями горели судна, словно светлячки. Кто-то собирался встретить конец света в открытом море, а кому-то так и вовсе не повезло оказаться вдали от дома из-за дальнего плавания. Впрочем, оказаться у берегов солнечной Эллады не так уж плохо, подумал Спирос Катракис и зевнул со скуки. Осталось чуть-чуть.
Поднявшись с кресла, Спирос оправил халат. Стакан он отставил на длинный комод, и растерев ладони, вошел в комнату в самом конце квартиры. Лариса порой пыталась ненароком навязать ему свое видение, говоря о том, что из этой комнаты вышла бы неплохая детская. К черту Ларису. К черту детей. Видела бы она сейчас, что тут творилось, она бы дар речи потеряла еще до падения этих камней. Кажется, на Европу должна была упасть Чума. Символично. Спирос усмехнулся и включил свет.
За дверью посреди комнаты стоял одинокий аскетичный стул. На него Спирос и уселся, оправив полу халата как профессиональный пианист, дающий свой последний концерт. Откинувшись на спинку, Спирос Катракис сложил замком ладони перед собой и оглядел уклеянные вырезками газет стены. Прежде он никогда не вывешивал их. Он бережно прятал их по всему дому, накопив девять томов различных статей, собранных из самых различных изданий. Одно время Спирос даже собирал какую-то информацию на жесткий диск. Удобно, но он решил не рисковать. Увы, электронный след куда опаснее бумажного. Теперь все его опасения казались чем-то смешным, но кто же знал тогда о метеоритах? Никто. А эти, смотревшие на него с вырезок, так и вовсе были давным давно мертвы.
«Найден очередной труп»
«Полиция разыскивает преступника»
Буквы. Слова. Тексты и фотографии. Спирос Катракис с упоением вчитывался в пестрые заголовки, словно видел впервые. Некоторым из них было лет пять, а то и больше. Кровь прилила к лицу от воспоминаний самого различного характера, и Спирос не сдержал жестокой ухмылки. Жадно он вдохнул воздух, наяву почувствовав железистый запах крови.
«Пальцы* дрожат в страхе перед Духом»
«Дух снова терроризирует Халкидики»
«Север пытается изгнать Духа»
Да. Именно из этих заголовков он узнал о своем прозвище. Духом его прозвали не спроста. Спирос испытывал полицию на прочность. У них не было никаких зацепок, ведь он продумывал каждое свое преступление с педантичной точностью. Однажды на месте очередного убийства он начертил заветную букву пси Ψ — в знак принадлежности к профессии психологов. Он милостиво бросил эту кость ищейкам, а они, кажется, так и не поняли. Тупые остолопы! Журналисты — эти городские гиены, мгновенно окрестили его Духом. К догадке о личности преступника они оказались куда ближе ищеек. Спирос… Его имя значило именно дух, и данному прозвищу Спирос даже порадовался. Было в нем нечто загадочное. В духе всех этих историй о серийных маньяках. А кем он собственно был?