- И как же?
Базиль в задумчивости взял череп художника Николаса, вернул его на место и уставился на экспозицию.
- Оказывается, - сказал он все так же непривычно спокойно, - все здесь по-настоящему.
- Прекрати интриговать и мистифицировать.
- Нет никаких совпадений, мы в западне.
- Ты бредишь, что ли?
Базиль повел рукой, указывая на выставку черепов в кабинете.
- Держу пари, я их всех знал лично!
- Что, и того вавилонянина под колбой?
- Это залог, - прошептал Базиль.
- Какой залог?!
- Тсс!! это обмен!, - еще тише сказал он.
- Залог, обмен. Ты просто бесишь меня.
Базиль посмотрел жалобно.
- Я не нарочно! Я и того, что сказал, не должен был говорить. Но… слушай! если Авесоль предложит тебе кое-что! ты ни в коем случае не соглашайся!
Я только головой покачал – осуждающе и безнадежно.
- Да не тряси ты башкой-то! - к Базилю возвращался темперамент. - Подумай! Каждый раз! когда я сюда приезжал, я что-то привозил с собой! И оно потом оставалось у Авесоль навсегда! А в этот раз – что я привез?
- Что?
- Я привез тебя! дурень!
Тогда я рассмеялся, услышав это.
13.
Перед самым обедом Базиль прибежал ко мне в комнату, не вынеся беспокойных мыслей, что тревожили его в одиночестве.
- Слушай! То, что я тебе сказал! это не шутки!
Я приоткрыл глаза и сразу уперся взглядом в артистические самоубийства, так как картины висели точно напротив кровати.
- А что ты мне сказал? - спросил я, зевая.
Базиль забегал по комнате в своей обычной манере.
- Я сказал тебе, что здесь все настоящее!
- Об этом Авесоль поведала еще за завтраком.
- Да!.. Вот!.. - Базиль встал как вкопанный у картин. - Босх – настоящий! - Он постучал по письменному столу ладонью. - Стол настоящий! Книги в шкафу настоящие! И cмерть здесь настоящая тоже!
Я сел и развел руками.
- Смерть везде и всегда настоящая. Ты можешь изъясняться не такими широкими категориями?
- Не могу! - Базиль снова хлопнул по столу и побежал по комнате. - Не могу! Теперь совершенно понятно! что не могу! Но я тебя заклинаю! уедем завтра же! Сегодня, ясное дело! не выйдет, но! завтра! как можно раньше!.. Какой я осел! осел! Как можно было не увидеть этого! еще тогда! - Он неожиданно остановился. - А Тино-то понял! А!.. Я баран! овца!
- Козел, - подсказал я.
Он уставился на меня, как на предсказавшего ему зло.
- Ну уж нет! - и бросился к выходу.
Возле двери он обернулся:
- Никаких договоренностей с Авесоль! Ни!ка!ких!
Он распахнул дверь и отшатнулся – на пороге стоял слуга.
- Пожалуйте к обеду.
- Сейчас!
Базиль вышел, а я отправился в ванную.
На фоне гладкой черной стены держатель для туалетной бумаги притягательно выделялся: оскаленный череп, шейные позвонки, кости плеч и рук, согнутых в локтях и протянутых ладонями вверх, на ладонях лежит посох… Плечи, руки, посох были искусно выточены, вероятно, из слоновой кости, но череп выглядел настоящим – с черными глазницами, с истончившейся и местами обломанной носовой костью, с темными пятнами на шероховатом темени и длинными редкими зубами цвета охры.
Я поспешно отвернулся, склонился над сияющей белой раковиной. Серебристые краны были выполнены в виде изящных черепушек на перекрещенных косточках. Я крутанул сразу оба. Вода широкой струей ударила о дно раковины, рассыпалась брызгами, закружилась водоворотом.
Я умылся и успокоился.
14.
За обедом Базиль не сводил глаз с Авесоль (в светло-желтых одеждах) и держался так скованно, как я раньше никогда у него не видел. Все время, пока мы с хозяйкой виллы переговаривались, он сидел не раскрывая рта. В конце концов даже Авесоль не выдержала и спросила, глядя на него в упор:
- В чем дело, Базиль?
Он заморгал, заерзал и, вероятно, ему пришлось собрать все мужество, чтобы не отвести глаз.
- Я! тут вспомнил! одно важное дело! В *** (он назвал город подальше от виллы)! Нам завтра же! надо уехать!
- Нет, это решительно исключено, - отозвалась Авесоль. - Завтра здесь собираются витабревицы, а ведь ты – помнишь? – один из них. Так что, - она повернулась ко мне, - вы, professore, можете уехать, если хотите, но Базиль должен остаться.
- Как это? Как это? -взволнованно закудахтал Базиль. - Почему собрание так внезапно? Я же не получал никакого пред!ва!рительного извещения!
- Ты непременно получил бы его. Я планировала встречу через несколько недель. Но раз уж мы встретились в такой подходящий момент, я несколько ускорила события. Завтра общество собирается срочным порядком.
Базиль помолчал, и за время паузы его растерянность вроде как прошла.
- И что? Все приедут?
- Разумеется.
Базиль бросил на меня быстрый взгляд.
- А он, значит, может уехать?
- Если хочет.
Базиль уставился на меня, словно на телепатическом сеансе. Это продолжалось добрых две минуты, во время которых мы с Авесоль спокойно ели.
- Значит, так! - сказал наконец Базиль, обращаясь ко мне. - Давай-ка мы встретимся с тобой! знаешь, где? В ***! денька этак через! - он посмотрел на Авесоль и что-то прикинул, - через три!
Я покачал головой и ответил, что остаюсь. Я чувствовал небывалое вдохновение и не собирался покидать так скоро место, подарившее мне его.
Базиль был в ярости: он покраснел, запыхтел и стал подскакивать в кресле. Однако присутствие Авесоль явно удерживало его от иных проявлений гнева, и он только произнес сдавленно:
- Ну ладно же!
Авесоль же сказала по-прежнему спокойно:
- Это хорошо, professore, что вы решили остаться. Общество, которое здесь соберется завтра, вряд ли вас заинтересует, но ведь вы остаетесь не затем. Я по вашему лицу вижу, что вилла произвела должное впечатление… Но я бы хотела усилить его, причем незамедлительно. Я предлагаю вам совершить прогулку сразу после обеда.
Базиль опять начал подскакивать в кресле, да так, что на этот раз оно застучало.
- Ты что, Базиль? - не глядя на него и не меняя тона, спросила Авесоль.
- Меня-то! ты зовешь с вами или нет?
- Я собираюсь показать доктору Деметрию тот алтарь, который ты привез сюда в **** году. Тебе незачем смотреть на него.
- Ну я бы и прогулялся!
- Нет, - просто ответила Авесоль.
Базиль снова стал пялиться на меня, гримасничая при этом ртом и бровями. В конце концов я отложил приборы и спросил в упор:
- Чего тебе?
Базиль тут же отвернулся к Авесоль и, сочинив на лице безмятежность, поинтересовался:
- И Ванда тоже приедет завтра?
- Приедет.
Я подключился к разговору:
- Что это за общество, о котором вы говорите?
- Один маленький творческий союз, - ответила Авесоль с мимолетной жесткой улыбкой.
- Вы, кажется, назвали их как-то странно – витабревичи?
- Витабревицы. Дело в том, что их общество называется «Vita brevis».
15.
Сразу после обеда мы отправились смотреть алтарь. Ливень кончился, облака начинали расходиться, в их просветах то и дело проблескивало солнце. Одежды Авесоль развевались на ветру.
Выйдя из здания, мы свернули налево, миновали засыпанную гравием придомовую площадку и, спустившись по широкой лестнице из нескольких каменных ступеней, очутились в некрополе.
Это был настоящий город мертвых. Узкие улочки составленных друг с другом гранитных и мраморных склепов вились, расходились и пересекались. На перекрестках, напоминавших порой приуменьшенные городские площади, вместо фонтана или триумфального столпа размещались группы надгробий. Древние антропоморфные стелы соседствовали со средневековым изображением изъеденного червями трупа, и таким образом доисторическое время, когда умершего воплощали в каменное изваяние, чтобы он сохранил присутствие в мире живых, оказывалось рядом с эпохой macabre, в полной мере постигшей полноту ухода. Были здесь изображения суровых рыцарей, опрокинутых смертью навзничь столь молниеносно, что складки их одежд все еще струились вдоль тел, а ступни будто еще попирали землю, и глаза оставались широко раскрыты. И были фигуры, склоненные в молитве. И восседающие. И, наконец, восставшие. Прежде я не встречал, чтобы с такой наглядностью, в такой полноте можно было проследить историю превращения надгробного столба в городскую скульптуру. Концептуальность коллекции породила во мне мысль, что весь некрополь – не более, чем объемная декорация для нее. И я прямо спросил Авесоль об этом.
Вместо ответа она подошла к ближайшему черномраморному склепу, с усилием потянула за толстое железное кольцо и медленно распахнула высокую тяжелую дверь. Косые лучи солнца скользнули внутрь усыпальницы, и я увидел восемь человеческих черепов, уложенных в каменной нише.
- А где же остальное?
Авесоль слегка усмехнулась:
- Знаете рецепт “божественной воды”, professore?
Тот рецепт, что я знал, нес смысл слишком жуткий, чтобы я принял слова Авесоль всерьез. Он был составлен в конце XVII века и предполагал использование целого трупа. Умершего насильственной смертью человека (который при жизни обладал отменным здоровьем) расчленяли, кости и мясо измельчали; используя систему перегонок, превращали все в жидкость. Очень трудоемкий способ экономии кладбищенских площадей. Полученная “вода” служила не только панацеей, но и индикатором: стоило смешать с ней некое количество крови (пота, мочи) больного, как по характеру смеси можно было опеределить его состояние, и либо продолжать усилия, либо прочесть пару молитв и отпустить недужного к Богу.
- Не сомневаюсь, что этот рецепт и в наши дни найдет хороший сбыт, – пробормотал я.
Авесоль покачала головой.
- Современные люди инфантильны, боятся действительности и чересчур приохотились к игре. При всей наивности своих надежд, средневековый изготовитель “божественной воды” относился к ней серьезно, и каждое его действие было осмысленным поступком в реальности. Сегодня человек заменит труп морковкой, систему перегонок – соковыжималкой, молитву – набором бессмысленных латинских фраз и сделает вид, что получил уникальный результат. Подлинный рецепт для него: изготовить – слишком сложно, употребить – слишком страшно.
- А для вас?
- Я не игнорирую смерть и не боюсь сложностей, как это принято в обществе в наше время. - Авесоль закрыла и плотно прижала дверь склепа, для чего ей пришлось навалиться всем телом. - От всяких содержательных разговоров о ней обыватель нынче в ужасе отгораживается. Чтобы нивелировать серьезность понятия, смерть низвели на уровень развлекательного жанра, и теперь взрослые люди, сидя над бездной, делают вид, что ее не существует, а по-настоящему боятся получить за день на пять смс меньше, чем обычно. Жизнь проходит, как кукольное чаепитие, по игрушечным правилам и наполнена нелепыми страхами. Все невсерьез и повсюду обессмысленные ритуальные имитации... Вы никогда не думали, что современные цивилизованные похороны по сути всего лишь соревнование в мастерстве гробовщика и цветочника?
- Тогда как в африканских племенах погребальный обряд сохранил всю сакральную полноту и значительность?
- Вы иронизируете, professore, а ведь африканский жрец рядом с современным европейцем – это носитель подлинного знания рядом с суеверным дикарем. Синкретический ритуал африканских похорон, как вы знаете, есть проникнутое сакральным значением, целостное произведение искусства, в котором каждый участник, включая покойного, выполняет важную часть общего дела. Каждый жест в танце, каждый удар барабана, каждая линия на маске или теле имеют известный участникам смысл, который они воспринимают в полной мере серьезно, и поэтому они хоронят так долго, как того требуют обстоятельства. Иногда обряд длится несколько месяцев. А что сегодня у европейцев? - Авесоль пожала плечами. - Оделись в черное, сбились в стадо у ямы, послушали бормотание попа, коему никто не верит. Закопали, закусили, разошлись. Право, европейцы неуклонно идут по дороге, указанной маркизом де Садом. Помните его завещание, professore?
- В общих чертах.
- “...пусть пошлют к месье Ленорману”, - опустив глаза, нараспев цитировала Авесоль, - торговцу лесом в Версале, на бульвар Эгалите, №101, в Версале, и попросят его приехать самого вместе с телегой, взять мое тело и перевезти в его сопровождении и в вышеупомянутой телеге в лес моего имения Мальмезон около Эпернона, где я хочу быть зарытым без всяких почестей в первой просеке… Когда могила будет зарыта, на ней должны быть посеяны желуди так, чтобы, в конце концов, эта площадка над могилой, вновь покрытая кустарниками, осталась бы такою же, какою она была, и следы моей могилы совершенно исчезли бы под общей поверхностью почвы...”. Было одно исследование периода “темных веков”, – оно наглядно прослеживает, как преобладание кремации сопровождалось распространением геометризма, а с приходом ингумации произошло развитие фигуративных и сюжетных видов искусства. Если продолжить линию, то проявится и столь же очевидная связь между «Черным квадратом» и горсткой пепла, которую, черпнув совком из кучи, выдают вдове, и которую она молча выбрасывает где-нибудь в поле. Ни танцев, ни музыки, ни стихов, ни картин.
- Вы полагаете, что искусство в своих трансформациях следует за погребальным обрядом? - подумав, спросил я.
- А вы разве нет? - будто бы даже удивилась Авесоль. - Искусство, можно сказать, вышло из могилы и особенно далеко никогда не уходило.
- И как вы определяете природу этой зависимости?
Авесоль говорила, монашески опустив глаза:
- Смерть, жизнь и искусство являются нерасторжимым триединством понятий и явлений вообще, что, разумеется, находит место в ритуальной части. Утраченный ныне смысл погребального ритуала заключается в устранении смерти, ведь все манипуляции нужны для того, чтобы обеспечить умершему бессмертие. То есть убедить Бога вернуть ему жизнь. Для этого необходим особый язык – искусство. Это единственный сакральный инструмент, доступный человеку, позволяющий ему самому в какой-то степени обретать божественность или, во всяком случае, максимально к ней приближаться.
Мы подходили к границе некрополя. За последним рядом памятников и склепов виднелся зеленеющий склон.
- Так что же я видел в том склепе? Ларарий? Букраний? Возрождение обычаев острова Пасхи? Или мексиканский символизм? Чьи это черепа?
Она мельком взглянула на меня.
- Всему свое время, professore, будет ответ на каждый вопрос.
Мы вышли из некрополя и двинулись по пологой тропе к виднеющейся невдалеке роще.
16.
Роща была такая старая, что некоторые деревья, достигнув предельной толщины, раскололись, умерли, высохли, и теперь их голые мертвые ветви простирались над камнями, некогда сложенными в перистили, портики, апсиды и ниши. Даже в этих руинах сохранялись еще величие и грандиозность античной виллы, расположенной здесь века и века назад.
Миновав рощу, мы спустились еще немного вниз и вышли к каналу, наполненному зеленой водой. Когда-то канал окружали колонны, перемежающиеся группами кариатид, – и от тех, и от других сохранилось немногое. Мимо них мы прошли на другой конец водоема, где стояло небольшое строение с чернеющим широким входом.
Утроба двухтысячелетнего нимфея освещалась желтым электрическим светом, но несмотря на это, я испытал чувство первооткрывателя.
От стоявших вдоль стен гигантских статуй остались единичные безголовые вертикали в длинных одеждах, точно в саванах, на полу валялись расколотые головы, куски мускулистых торсов, безносые лица, осколки кистей и ступней. Храмовые статуи устанавливались, чтобы боги, если захотят, могли обитать в них – созерцать ритмичные движения танцовщиц, сообщающих о бесконечном повторении как основе Космоса; слушать разрушающую музыку духовых и живительные звуки струнных; вдыхать воскурения и запах жертвенной крови.
Пройдя мимо высохшего бассейна, мы добрались до большой полукруглой ниши и, преодолев несколько истертых, выщербленных ступеней, очутились в центре ее, у приземистого алтаря, на котором стоял высокий черный кратер. Лучи спрятанных под куполом прожекторов падали на него.
Этот кубковый колоколовидный кратер имел нетипичные для такой формы ручки – они начинались внизу и, проходя по всей высоте сосуда, возносились над устьем роскошными волютами. Гладкая металлическая крышка накрывала мраморный кратер; в центре ее на плоском постаменте стояла обнаженная женская фигурка; от постамента, как лучи расходились желобки. Я взялся за фигурку, – она легко приподнялась, обнаружив в крышке широкое отверстие.